Предрассветная тишина… Как сладок сон в эту таинственную пору. Еще чуть-чуть, еще немножко… Но вот, встрепенувшись, разлетелся над сонным миром первый крик петуха. И, вслед за ним, словно по взмаху не видимого дирижера, один за другим, запели во всех дворах петухи. Сначала робко, сонно, словно прочищая горло, а после все бодрее и увереннее, многоголосый петушиный хор возвестил о рождении нового дня.
Ну, пора уж и вставать. Любава, как всегда, проснулась еще досвета. С каким-то особым чувством вслушивалась она в эту предрассветную тишину. В такую пору не тревожили ее заботы, не вспоминались печали и горести прошедшего дня. С надеждой ожидала она новый день, как будто сегодня могло что-то измениться в ее жизни. Мечтала о чем-то? да нет… Давно уж не мечтала она. Что толку? Судьба ее давно уж предначертана еще ее далекими предками и предопределена ею самою, теперешней ее жизнью. Не мечтала, а просто жила этой смутной, призрачной надеждой – а вдруг, все-таки, когда-нибудь..? Что именно и когда – какая разница… Надежда ведь умирает последней.
Но вот отпели петухи. Пора приниматься за работу. Сбивая босыми ногами прохладную утреннюю росу, резво побежала к колодцу. Зачерпнув воды, умылась. Студеная вода смыла последние обрывки сна. Что же снилось сегодня Любаве? Неясный образ, смутно напоминающий ей кого-то. снится вот уж в который раз, наводит на невеселые раздумья. Гонит от себя Любава этот сон, вспоминать не хочет. Да только от чего так сладко щемит в груди, когда всплывает помимо воли этот сон?
«Забудь, не дело это…» Взглянув на стремительно растекающуюся зарю, направилась в хлев. Там, сонно пожевывая вчерашнюю скошенную траву, ждет Любаву ее единственная подруга – Зорька. Разве не подруга? Ей Любава рассказывает обо всем, что случилось за день, что на душе творится. А с кем еще поговорить? С бабушкой? С бабушкой, конечно-же тоже. Но ей и так нелегко, зачем душу старушке рвать лишний раз. А Зорька внимательно слушает, радуется и печалится вместе с хозяйкой. Сдоив корову, занесла молоко в сени. А вот уж и первые колокольчики зазвенели по улице – это Буренки да Ромашки с первыми лучами солнца не спеша отправляются на луг. Пора и Зорьке вслед за ними. Выпроводив кормилицу со двора, задержалась Любава у плетня. Хорошо-то как на рассвете. Солнце, чуть поднявшись над лесом, ласково пригревает землю. Шумная ватага воробьев, гомоня, купается в пыли, а подсолнухи у плетня подставляют свои огненно-желтые головы теплым лучам своего брата-солнышка. Все радуется, ликует, встречая новый день. Только вот черный вдовий платок Любавы здесь как будто бы не к месту. Да и сама она тут словно и не к чему, будто бы лишняя. Да разве «будто бы»? Лишняя не лишняя, а просто чужая, точнее – чуждая всем. И нет в том Любавиной вины, ничем не заслужила она к себе такого отношения. И с людьми ей хочется быть, говорить, смеяться, да только стоит ей подойти к кучке молодух, как заканчиваются у них вдруг разговоры, замолкают и, пряча глаза, спешат разойтись по домам. А уходя – косятся, перешептываются между собой, оглядываясь. Или же подойдет Любава к кому-то за какой надобностью – так та, отводя глаза, старается по-быстрее от нее отделаться. Нет, в просьбах не отказывают, откликаются. Не смеют отказать, хоть и хочется. Страх, опасение, осуждение – вот что читает Любава в каждом взгляде, обращенном на нее. Страх – но не пренебрежение, не посмеют пренебрегать – боятся.
Глава 2
А началось все это в ту давнюю пору, когда Любавы еще и на свете не было, да и бабушки ее, наверное, тоже. Испокон веков род Любавы отмечен особой печатью. Кто-то скажет, что это дар, а для тех, кто обладает этим даром – это как наказание. Все женщины их рода наделены необычайной силой, даром видеть мир иначе, чем другие, чувствовать то, что недоступно иным, знать то, что неведомо остальным. В народе таких женщин называли попросту ведьмами. Не понимают их, а потому боятся, боятся каким-то первобытным страхом, что возникает при встрече со всем непонятным, тем, чего не могут принять, объяснить. И что бы ни случилось с кем – все сводится к одному: ведьма сглазила. И сразу припомнят, как когда-то глянула она будто как-то не по-доброму, или сказала что-то не так. Потому и кому быть виноватой, как не ей. Ведь разве виновата нерадивая хозяйка, что недоглядела, чего наелась отвязавшаяся коза? Зато в тот день проходила мимо их двора ведьма, значит это она козу сурочила. И летят вслед злые взгляды, шипящий шепот с хлесткими обидными словами, среди которых самым обидным, по их, мнению считается слово «ведьма». А Любава, да и бабушка ее Марфа уж и внимания на это не обращают – привыкли давно, а на «ведьму» и вовсе не обижаются. Ведьма – от слова «ведать», то есть «знать». А знают они ой как много. Та же нерадивая хозяйка бежит к ним со своей хворой козой – помоги, бабушка, вовек не забуду. И помогает ей бабушка – травкой да заговорами, хоть и знает, что та и вправду ей вовек не забудет: так обольет помоями, что и не отмыться.
Всему, что умеет старая Марфа, научила и Любаву. Не хотела сначала учить, не хотела с опытом своим передать внучке участь свою. Участь отверженной, непонятой и не принятой. Хотела, чтобы Любава была как все: водила с шумной ватагой молодежи хороводы, пела веселые песни. Чтобы нашла внучка, как придет время, друга по сердцу, зажила своим домом да счастливым, большим семейством. Да видать, не судьба. Любава росла молчаливой, стеснительной. И хотелось ей играть с другими ребятишками, только они ее в свою игру не принимали. «Уходи, - кричат, - бабка твоя ведьма, и ты ведьма! У-у, как глядит своими черными глазищами, сущая ведьма! Ату ее, ату!» И гонят прочь, осыпая вслед бранью, а то и ударить норовят. Больно Любушке, ой как больно! Не от брошенного в нее камня, не от удара палкой. Больнее всего от того, что не принимают, обижают. «За что? Разве виновата в чем? Чем я им не такая?» И льются горючие слезы жгучей обиды. Да только, видать, не падают горькие Любавины слезы на землю. Чем больнее девчушке – тем хуже обидчикам. Кто ногу нечаянно распорет, а кто так упадет, что зашибется не на шутку. А кто опять виноват? Конечно же она. И вновь летят вслед камни и оскорбления.
Видя, что не быть Любаве такой, как все, смирилась старая Марфа. И стала учить всему, что положено: как и чем от чего лечить, как видеть и слышать то, что другим не доступно. А главное – как обиду свою в узде держать. А то ведь сколько горя по незнанию да сгоряча наделать можно, а исправишь ли потом? С тех пор еще больше стала Любава людей сторониться. Все больше времени стала проводить с бабушкой, усваивая ее науку, все чаще уходила в лес: слушать природу, постигать ее секреты. И чем больше она узнавала, тем спокойнее и снисходительнее стала относиться к людям, лучше стала понимать их. Ведь не знали они того, что знала она, и оттого Любаве было жаль их. А кого жалеешь – на тех не обижаешься. Все же случалось иногда, что удавалось кому-то ранить нежное сердце Любавы, но со временем она научилась себя сдерживать, что бы не навредить тому нечаянно.
Так пролетали дни за днями, год за годом, пока не превратилась Любава из нескладного галченка в девицу-красавицу. Многие парни заглядывались на нее, очарованные ее красотою. Но опасались ее, даже побаивались. А интерес свой к ней объясняли просто – приворожила, окаянная. А Любаве и дела до них не было. Не стремилась она обзаводиться своим домом, потому, что знала: не видать ей простого бабьего счастья, не дано ей судьбою этого. Не известно, с какого колена повелось в их роду так, что выйдя замуж и родив одного младенца – обязательно дочь, молодица вскорости вдовела. И от того их род продолжался только одной ветвью. И вот теперь последней веточкой в роду оказалась она. Поэтому она и не хотела связывать свою судьбу с кем-то, что бы загубить мимо воли чью-то жизнь молодую, а больше всего не хотела, что бы дочь ее страдала так же, как и она. От того и не обижалась на парней, когда те в сердцах чертыхались ей вслед, а над завистливыми девками только смеялась про себя, зная, что в ее силах владеть любым из них.
Глава 3
Но, как известно, «человек предполагает – а Бог располагает». Хоть и не собиралась Любава семьей обзаводиться, а видать, судьбу конем не объедешь. Нежданно-негаданно вдруг неровно забилось Любавино сердечко, глядя на одного, давно знакомого молодца. Ничего примечательного раньше не видела она в нем, а тут вдруг и глаза то у него, оказывается, такие глубокие, как омуты. Так бы вот глядела да глядела в них. И волосы такие густые, такие шелковистые, что еле сдерживаешь себя, чтобы не протянуть руки и не погладить, не взлохматить непослушную прядь. Да что там и говорить! Все в его облике было таким необыкновенно привлекательным, таким притягательным! И сразу забыла Любава про все свои намерения, про все опасения. Значит, пришла и ее пора. А то, что не смотрел он на нее поначалу, то это все пустяки. Ведь в роду ее, и она это знала, женщины сами выбирали себе мужей. И приворот для этого вовсе не нужен. Стоит только глянуть на него пристально, вложить в этот взгляд всю свою любовь, и тут же в ответ загорится сердце суженого ответной любовью. И любовь эта чистая, чужой волей не навязанная. Так вот и стала Любава в положенное время замужнею.
Счастливы были молодожены неимоверно, но только не долго. У каждой пары наступает пора, когда мятежная юношеская любовь утихает, сменяясь нежной привязанностью, заботой, ответственностью. И вовсе не значит, что любовь ушла, просто она стала другой – спокойной, уверенной. Да только не каждый это понимает. Если нет пылкой страсти, значит и любви уже нет. Вот и в Любашиной семье начались эти перемены. Любаша это понимала, а вот благоверный ее – нет. Как ни старалась она объяснить ему это, все без толку. И стал он по-немногу припоминать, как увещевали его «добрые» родычи да «знающие жизнь» бабушки. «Не связывайся, - говорили – с бесовским отродьем, все они ведьмы. Приворожит, а потом со свету сживет». Тогда отмахивался он от них, посмеиваясь. А теперь вот по -немногу стал припоминать все эти уговоры. Да еще и мать с самого сватанья стала смотреть на него, как на живого покойника, будто бы дни его уже сочтены. А за нею и все вокруг. Не замечал он всего этого, пока на крыльях любви летал, а как поостыл немного, стал призадумываться, мысли дурные в голову полезли. « А как и впрямь со свету сживет?» Страшно стало. А когда рождается страх – умирает любовь. И стало ему казаться, будто и не любил он Любаву вовсе, а это все она, ведьма проклятая, приворожила, закружила буйну головушку. Одурманила, оморочила, туманною пеленою глаза закрыла.
А Любава, видя все это, сначала растолковать ему все хотела, успокоить, как ласточка к мужу льнула. Но чем больше любовь свою доказать пыталась, тем больше он ее боялся. Так хотелось оттолкнуть ее и бежать, бежать без оглядки. Ох, и велики у страха глаза! «Что делать? Куда подеться? Сбежать? А что толку? Все равно разыщет, ведьма ведь. А как найдет – так и все! Прощай, буйна головушка!» Так думал он, проводя вечера не с женой, а с чаркой в кабаке. А как выпьешь, то не так уже и страшно: «А чего ее бояться? Мужик я, или кто? Да я ее, эту бабу проклятую…» Так шел он домой, расхорохорившись, словно молодой петушок, а как глянет в Любавины очи, слезами застланные, так и совестно станет: «Может, врут все люди? А хоть и ведьма, что с того? Ничего ж она еще со мной не сделала. Так ведь и я еще ни чем не обидел. А жизнь то она ох, какая длинная да непредсказуемая! А как не угожу чем когда?» Хмель отступает, а страх снова волной накатывает. Вот так помаленьку и развалилось семейное гнездышко. В ее глазах слезы, в его – гнев за «навязанную» любовь вперемешку со страхом.
И сколько бы это продлилось – не известно, если бы не Его Величество Случай. Однажды, в самый разгар весны, когда жизнь набирается всей своей силой и требует своего продолжения, сотворения себе подобных, когда каждая травинка, каждая пташка-букашка поет песнь торжествующей любви, и случилась эта беда. К тому времени сердце благоверного совсем остыло к Любаве, даже отзвука былой нежности в нем не осталось. Совсем чужими стали. Все чаще приходил навеселе, все больше убеждался в своей, так званой, правоте. Да и без «добрых» людей не обошлось. Если до свадьбы слушать их отказывался, то позже, как стал ему мерещиться приворот, чаще стал к этим разговорам прислушиваться, тем самым все больше и больше себя убеждая, что дело тут не чистое.
А весна уже навевала другие мысли: «Зачем поторопился жениться? А что было бы, если бы другую выбрал? Сколько вокруг хороших, красивых девчат!» А ведь и вправду, вон их сколько! Особенно манила развеселая, не в пример Любаве, Маняша. Ну и что с того, что слишком развеселая, что глуповата. За то какая сговорчивая, податливая. Да и на него, не глядя, что женат, частенько с неподобающим интересом поглядывала. Даже жены его, ведьмы, не побоялась. Наверное, потому, что глуповата, да и нагловата не в меру. И начались между ними переглядки, шутки-прибаутки. Воспрянул духом женин муж. Любава сразу догадалась, в чем дело, но хорошенько подумав, решила подождать, что дальше будет.
Ох, и болело истерзанное ревностью сердечко, гордость и задетое самолюбие покою не давали. Как же больно, оказывается, быть брошенной, забытой, мужем не любимой. Могла бы все исправить бабушкиным способом, но чем дальше, тем меньше этого хотелось. А причина этому проста – любовь умерла. Не может сердце болеть вечно. Умерла любовь и стало легче. Когда перестала выглядывать милого в окошко, когда перестала выжидать нежного взгляда, ласкового слова, тогда поняла – опостылел, не нужен больше. И тогда тяжелым камнем на шее оказались брачные узы. И что же теперь? Ведь так хотелось всю жизнь рука об руку, в любви и согласии жизнь всю прожить, ан, нет, не получается. И что ж, теперь вот так до конца дней своих тлеть? А куда подеться? Ведь клятву перед алтарем дали, Богом венчаны… А что до развеселой Маняши – то Господь с ними. Не впервой Любаше смешки и косые взгляды сносить, да и душа уже так не болит. Так , заноет иногда… Одно плохо, жизни Любава радоваться перестала, как в забытьи проходят дни за днями, окутанные дымкой обреченности.
И вот в то время, когда весна предъявила миру всю полноту жизни, все свое буйство красок, Маняша уже была полноправною хозяйкою в сердце чужого мужа. Ни о ком другом он уже и думать не смел, ходил за девкой, как привязанный. И до того любовь у них пошла, что стыд последний потеряли. От людей перестали прятаться, средь бела дня любезничали, ни кого не стесняясь. А чего стесняться? Это других бы люди осудили. А они – другое ж дело. Попал, горемычный, к ведьме в кабалу, не по собственной воле, вот и мечется, вырваться хочет. А Маняша – так та и вовсе героиня, утешает бедного, даже ведьмы не испугалась. А то, что этой девке уже ворота дегтем были мазаны и впредь не ведомо, чего от нее еще ожидать, ни кто даже и не припомнит. Любой грех готовы оправдать, в подвиг превратить, лишь бы быть против ведьмы проклятой. До того даже дошло, что при встрече с Любавой нагло в глаза ей смеялась.
А дальше и того Маняше стало мало. Начала она его к женитьбе склонять. А он и вовсе не прочь, да только как? Женат ведь, да и жены-ведьмы боязно. А Маняша, хоть и дура, а дело свое крепко знает, да и на выдумки мастерица. Надумала она с ним из села бежать, и чем дальше, тем лучше. А он и рад.
Вот и сговорились они темной ночью у оврага, что за селом, встретиться, и с конем да пожитками тот час же и отправиться в бега. Сказано – сделано. И все бы хорошо, если бы Маняша появилась в условленном месте вовремя. Но тут, как назло, Иван, добрый молодец, до сговорчивых девчат охочий, задержал девку у ворот еще с вечера. И вот уже и стемнело, а пожитки Маняшины за шутками и смехом еще не собраны, да и бежать что-то уже не так уж и хочется. «А, ладно, завтра будет видно, как ни будь в другой раз. Куда торопиться? А Иван такой веселый, холостой, думами тяжелыми не обремененный». За такими мыслями и скоротала Маняша условленную ночь.
А горе-беглец ждал-дожидался любимую, вот-вот придет. А ночка все темнее и темнее, вот уж и петухи скоро в селе запоют. Да и жутковато одному в овраге. Сначала все мысли Маняшею были заняты, мечтами о счастливой совместной жизни. А потом жену свою брошенную вспомнил, свои страхи, с нею связанные. Да и овраг еще этот… Нечистым местом в народе он числился. К каждому звуку стал прислушиваться, к каждому шороху. А в бледном свете тонкого месяца тени какие-то по оврагу колышатся и будто шепчут что-то, то зовут к себе, то будто грозятся. И так жутко стало, что невмоготу, хоть беги сломя голову.
Вдруг, над самой головой – тихий шелест крыльев, будто смерть сама прилетела. Обомлел он, дыханье сперло. И в этот момент – жуткий, дикий крик ночной птицы! Неодолимый ужас вдруг охватил его. И одна только мысль – бежать! Что есть силы пришпорил он коня и во всю прыть ринулся в непроглядную темноту. Куда? Зачем? Не важно! Только бы по быстрее из этого жуткого места. Ветви хлещут по лицу, царапая и впиваясь в тело. А ему мерещится, что это кто-то неведомый, страшный, хочет вырвать его из седла. А впереди не видно ни зги. И вдруг – чудовищной силы удар пришелся прямо в голову. «Толстая ветка» - последнее, что пронеслось в его угасающем сознании, когда падал с коня на землю.
На рассвете, по селу, еле живой, бродил его загнанный конь, навьюченный пожитками. Стали всем миром искать хозяина, в скорости и нашли, уже окоченелого, в перелеске, не далеко от злосчастного оврага. Ясно всем было, что сам убился. А кто виноват во всем этом? Конечно-же она, ведьма проклятая. И покатилось по селу, как снежный ком, пересуды, обрастая все новыми и новыми «правдивыми» подробностями. Вспомнились все покойные мужья «ведьминского отродья» аж до седьмого колена.
А что Маняша? А про нее даже никто и не вспомнил, будто и не при чем она вовсе. А и впрямь, причем? У нее теперь вновь беззаботная, веселая жизнь. И весна еще в самом разгаре, и Иван такой веселый…
Глава 4
Страшной тогда показалась Любаве весть о погибшем муже. Тяжела была утрата. И не так жаль жизни горемычного, сколько жаль несбывшихся желаний, с ним связанных, растоптанных и ненужных ему любви, нежности, заботы. И, может, не столько он виновен в этом, сколько Любавин дар и людская «забота». И уже ничего не исправить, да и возможно ли это было?
Год прошел как в тумане. Дела, заботы и ни малейшего отблеска радости в глазах Любавы. Потеплело ли, выглянуло ли солнышко – хорошо, затянул мелкий, холодный дождик – ну и ладно. Все одно было для нее, день за днем, месяц за месяцем. Боль отступила, а вот радость так и не заглянула.
Но время, как известно, лечит. Вот и новая весна на подходе. Зажурчали первые ручейки талой воды, и будто солнышко сквозь тяжелые тучи проглянуло в сердце Любавы. Хоть и напоминала эта весна ту, горькую, прошедшую, а все-таки стало легче. И стала подумывать она, что, может, это и к лучшему, что так произошло. Вряд ли можно было вернуть любовь и доверие. За то она свободна от ненавистного ярма, тяжкого бремени. Но одно она твердо уяснила: больше мужу или любимому в ее жизни не быть. Все равно конец будет таким же. А то ли это и впрямь родовое проклятье, а то ли просто людской страх перед их семейным даром стал злым роком для нее – теперь уже и не важно, а нужно жить дальше.
Думая об этом и решив что-то для себя, словно тяжкий груз сбросила с себя Любава. И потекла ее жизнь прежним руслом. Так прошел и еще один год. За это время Любава не только похорошела, превратившись в видную, статную молодушку. И не только похорошела она, но и как-то изменилась внутри. И опять стали заглядываться на нее парни и мужики, не забывая при этом чертыхнуться, а зависть баб утратила всякую меру.
Глава 5
Вот и сейчас, стоя у плетня ранним утром, о чем задумалась Любава? А задумалась ли? Нет, наверное все-таки, замечталась, или ждет чего? Да, ждет, только сама себе в этом признаться не смеет.
Яркие лучи встающего солнца теплом разливаются по телу Любавы. Разомлела, растаяла под ними она, наслаждаясь теплом и какой-то неясной негой, навеянной ей сегодняшним сном. Кажется, что разглядела она во сне того, кто будоражит ее спокойный сон. А он ли, не уверенна.
Вдруг резкий щелчок пастушьего кнута вернул ее на землю. Встрепенулась молодушка. Что-то екнуло внутри и сладко заныло. Не так, как когда-то в девичестве, а по-другому. А потому по-другому, что и она стала другой. Из застенчивой, пугливой девушки превратилась Любава в спокойно-уверенную молодую женщину. А пережитое ею изменило ее взгляды на жизнь, на людей. Почти уже не ранят злые языки, их отношение к ней. Равнодушнее стала, циничнее даже. А сила ее росла, пребывала, давая все больше уверенности в себе. Льстили ей мужские взгляды, манили даже некоторые. Только не о любви она в те минуты думала. Нравилась ей власть над ними, и не как ведьмы, а как женщины. А бабы… Их зависть Любаву потешала, раззадоривала. Бывало, засмотрится какой мужичок на Любаву, а благоверная его за ним наблюдает, зубами поскрипывая. А Любава возьмет и подмигнет ему, хитро улыбнувшись. Так, для собственной потехи. Что тут начинается! Жена, толкая мужа в спину, гонит его домой, оборачиваясь на Любаву да шипя проклятия вполголоса. Оборачивается на ходу и он, силясь понять, что ж имела она ввиду, так ему улыбнувшись? А Любава стреляет глазками да посмеивается, что ж, мол, ты за мужик такой, что баба тебя, как теленка гонит? Бывало, что мужичок тут хорохориться начинает перед женой и Любавой и нередко все это действо заканчивалось не только перебранкой, а и потасовкой. А что уж говорить о продолжении дома… Вот так вот как бы мстила Любава бабам за их злые языки. Потешалась она, злорадствуя. Только радости ей от этого почему-то не было.
А вот и он. Необычайно сладко заныло в груди. Сердце забилось пойманой птицей. «Он, это Он!» Неясный образ из сна принял ясные очертания. Демьян! Это его глаза так по-особому глядели на нее во сне, это его губы что-то жарко шептали ей.
Вот он уже близко. Заприметив Любаву еще издали, приосанился, поправил рубаху и широким жестом откинул крупные русые кудри со лба. Давненько он уже проявлял свой интерес к Любаве. И не было такого, что столкнувшись где-то, прошел бы равнодушно мимо. Открытая улыбка и тот же шутливо-манящий взгляд, каким и Любава, потешаясь, одаривала молодцев. В этом взгляде было все: интерес, бесстрашное любопытство и желание. Желание, но не похоть. А голос… Какие бархатные нотки приобретал он, когда рядом не было посторонних ушей. Он, пожалуй, единственный, кто не боялся ее, не крестился и не чертыхался. И Любаве это нравилось. Да и вообще нравилось все, что было с ним связано: его походка, осанка, голос, взгляд. Все в нем по-особенному волновало молодую женщину. К слову сказать, не ее одну. Многим девчатам нравился он, да и молодухи не оставались равнодушными к его шуткам. И всех их волновал один вопрос: кого же он выберет в жены, ведь пора уже. А он, как всегда, отшучивается, что, мол, ему особенная нужна. А приметив его интерес к Любаве, вновь заволновались, покатилась волной людская молва: уж не Любава ли та самая – особенная? «Неуж-то ты, Демьян, последнего разума лишился? Она ж одного уже сжила со свету, следом за ним захотел?» «Чушь все, он сам убился по дурости. А что до Любавы – может и впрямь она та, что мне нужна? И что с того, что ведьма? Вот вместе и будем колдовать, да и позживаем со свету всех досужих». Так, шутя, отвечал Демьян слишком любопытным.
А по вечерам, как только густые сумерки сменит теплая, весенняя ночь, то тут, то там, разливается голос пастушьей свирели. То пройдет мимо Любавиной избы, напевая грустную мелодию, а то остановится невдалеке и будто зовет за собой. Слушает Любава свирель, а сердце так и рвется туда, где ждет ее Демьян. А что ждет, и ждет именно ее – Любава это знает точно. «А почему б не пойти? Чем я не такая, как все? Просто постою с ним. А может и не «просто». Я ж не девка уже, чтоб дегтем мне ворота мазать». «Нет, не пойду. Не к чему мне это. Вдруг посмеяться надо мной хочет, лишний раз ославить? Да нет, он не такой…» «А если такой? Да плевать на людей, про меня уже что ни скажи, а хуже уже не будет. А вот в нем обманываться не хочется. Хоть и не люблю, а все одно больно будет».
А теплый вечер так манит на улицу… Весенние запахи, разливаясь дурманом по земле, проникают в самую душу, маня и обещая нечто необыкновенное. «Пойду, да, пойду» - а сердце бешено колотится в груди. И ноги сами понесли ее к калитке. «А как подойти? Что сказать? Нет, не пойду…» А свирель зовет, а теплый вечер так манит…
И не нужно было слов. Таинственный свет полной луны и дурман цветущей черемухи сами все сказали за них.
С того самого дня, каждый вечер ждет Любава зов свирели у ближнего перелеска. Шорох листьев шепчет им нежные слова, соловьи поют им песню восторженной любви, а луна дарит им свою таинственную улыбку. И по-прежнему не нужно им слов, взгляды и улыбки говорят все сами за себя.
Но схлынула первая волна дурманящего чувства и вопросы возникли сами собой: « Зачем я ему? Что он думает обо мне? Любит ли? А может, просто развлекается? И что дальше?» И задумалась она об этом не просто так, а после того, как приметила, как глядит на Демьяна Забава. Все бы ничего, не одна она так поглядывает на любимого, если бы вот только Демьян был бы к ней равнодушнее. А он приветливо улыбается ей, задевает шутками пре встрече. А Забава ж цветет, как маков цвет, всячески показывая ему свою симпатию. А какая же она красавица! Такая же высокая и статная, как Любава, но только полная ее противоположность. Глаза, голубые и бездонные, как озера, опушены густыми черными ресницами. И главное – русая густая коса. А у Любавы волос, как вороново крыло, соболиная бровь и черные, как омуты, глаза. А вдруг ему Забавина краса больше по душе? И какой же красивой парой они смотрятся! Под стать друг другу, и по росту, и по масти, как на один покрой! Да к тому же Забава девушка, а я вдова, да еще и ведьма.
И запылало жгучей ревностью ретивое сердце Любавы. И была она уже не той обиженной, брошенной бедняжкой. Дикая кошка проснулась в ней. «Не позволю больше смеяться над собой! Не позволю, чего бы мне это ни стоило!» Жуткие мысли стали мелькать в голове Любавы, одна другой страшнее. «Чего бы мне это ни стоило! Любой ценой! Не отобью – так отомщу!» Кто бы увидел ее в этот миг, сказал бы только одно – ведьма! Безумный взгляд, в котором читались обида, ревность и злоба на весь белый свет. «Одна, как всегда одна. Всегда против всех. Видит Бог, не хотела я этого. А раз ведьма – значит так тому и быть.»
Глава 6
Не слушай сердце – оно лукаво. А Любава послушалась. «Изведу соперницу, а его приворожу. Только моим будет! И ни кто больше не посмеет смеяться надо мной! С кого же начать?»
А начать решила она с Демьяна. «Будет только мой, тогда и Забаву изводить не надо будет. Грех, все-таки» - промелькнула мысль с последними отголосками здравого смысла и человечности.
Вот и канун темного праздника, ведомого только лишь Любаве да ее сородичам. С вечера собрала она все необходимое и в сумерках направилась в лес на заветную поляну. Темное это было место, не доброе, как раз для таких черных дел, какое и задумала Любава. Тут было ее родовое капище.
Здесь не пели птицы. Искореженные стволы деревьев будто придавлены непосильной тяжестью. Никогда здесь не было ни грибов, ни ягод. Над хилой, пожухлой травой никогда не порхали бабочки, а животные старались обминуть это место стороной. Даже в самый теплый, солнечный день здесь было по-особому мрачно и тяжело. Гнетущая тишина давила со всех сторон и даже ветер не заглядывал сюда, словно боялся чего-то. Хоть и не чувствовала Любава себя здесь уютно и спокойно, а все же никогда не боялась этого места. А сегодня оно стало для нее особенно притягательным. Весь ее внутренний настрой совершенно соответствовал сейчас этому месту.
Еще дорогою она начала было сомневаться, стоит ли творить задуманное. Как ни велики были обида и горечь, а все-таки понимала, что приворот – это грех. Негоже одному человеку навязывать волю другого. Только Господь вправе решать, кому что делать и ни кому нельзя вмешиваться в Божий промысел. Но придя на заветную поляну, вновь нахлынули на нее гнев и злоба за поруганную любовь. И гордыня вновь взяла верх. Притихшая было дорогою решимость вновь окрепла, чуть успокоившееся сердце снова разгорелось жгучей обидой, словно кто-то , невидимо существующий на этом капище, нарочно раздувал в ее сердце тлеющий огонь злобы. И разгорелся этот огонь с невиданной силой. Сама себя перестала узнавать Любава, никогда, даже в самые тяжелые дни не было в ней столько зла, как сейчас. Испугалась Любава не на шутку. Не того, неведомого, испугалась она, а за свою душу. Ясно понимала, что не ее воля здесь руководит, не хозяйка она уже себе. «Уйти, побыстрее уйти!» «А вспомни… - словно шептал ей чей-то вкрадчивый голос – вспомни…» И замелькали перед глазами одна за другой картины всей ее жизни. Но не было среди них тех воспоминаний, где была она счастлива. Только горечь и обида, причиненные злыми людьми. «Отомсти, отомсти, ты же можешь – уже не уговаривал, а настойчиво требовал голос – отомсти!» «Не за тем я сюда пришла!» - а огонь злобы и ненависти все сильнее и сильнее разгорается и уже пылает так, что Любава за ним себя не помнит, не ведает, что творит. Руки сами собой берут нужные травы, ноги сами несут к черному камню. «Остановись! Остановись!» - говорит себе Любава. А заветные слова черного заговора уж сами слетают с уст, дикие крики сычей и филинов вторят ей. Невесть откуда взявшийся ледяной ветер с бешено нарастающей силой закрутил смерч вокруг Любавы, стоящей возле алтаря. И вся поляна заполнилась едким дымом, пылью, сухими листьями, бьющимися в неистовом танце рвущегося урагана. Это тот неведомый, в чей праздник решила принести в жертву свою любовь Любава, требовал своей поживы. «Нет, не отдам ему Демьяна, не отдам черным силам свою душу!»
Что есть мочи сжала она зубы, чтоб ни одно слово ненавистного заговора не слетело с ее губ. Пересилив чужую волю, разметала снадобья с алтаря, сбросив их наземь. «Прочь отсюда, прочь!» - и ринулась из воронки смерча. А Он, неведомый, не отпускает! Ураган сбивает с ног, залепливает глаза пылью, хлещет мусором по лицу. Цепляясь руками за траву, ползет Любава прочь, к опушке. А ураган отбрасывает назад, корни спутывают ноги. Из последних сил воззвала она к Господу, взмолилась о помощи: «Помоги мне, Господи, не дай отдаться темным силам, только с тобою быть хочу. Прости меня, дуру грешную, за помыслы мои черные. Помоги, помоги!» И ощутила тут же, что уже нет у этой твари прежней силы, а всеж цепляется она за Любаву, отпускать не хочет. «Еще чуть-чуть, еще немножечко…» Помутневшим взглядом приметила, как на краю этой страшной поляны столпились лесные духи, как тянут к ней руки, силясь помочь, а грань переступить не решаются, уж очень страшен Он. «Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть…» - и свет померк в глазах Любавы.
Очнулась она уже на рассвете, на мягкой подушке из мха. И первое, что увидела – встревоженные лица своих подруг, лесных русалок. «Как же ты нас напугала! И чего тебя понесло к Нему? Неужто так все плохо? Ох, бестолковая, бестолковая... - услыхала она рядом ворчание старого Лешего, - еще раз сотворишь такое – высеку, ей Богу, высеку!» И протянул ей берестяную чашу , наполненную утренней росой с примесью сока одному ему известных трав. С жадностью выпила Любава этот напиток, и голова вроде как прояснилась. Вспомнила вчерашние события и ужаснулась. «Ну, хорошо хоть, что все обошлось. И душу свою уберегла, и Демьяна на откуп не отдала. Только вот одно тревожит: успела половину приворотного заговора проговорить. Так ведь только половину, авось пронесет…» - так успокаивала себя горе-мстительница. Только не становилось на душе спокойнее. Тревога и смятение не покидали Любаву. А ведь пора и домой.
Измученной и опустошенной вернулась она домой. Усталость валила с ног, тяжкие предчувствия сдавливали сердце. Забыться, хоть не надолго забыться… До позднего вечера забылась Любава тяжелым, беспокойным сном. Неясные образы то зовут, то угрожают. Нелепая смена не существовавших событий хороводом мелькает, мечется перед глазами. Ни малейшего облегчения не принесло это забытье, тяжкий груз по прежнему сдавливал сердце.
А чуть позже, когда сумерки еще не успели смениться темнотой, услышала Любава знакомый зов свирели. Но это был не тот, прежний зов – то нежный, то игривый, а совсем другой, тоскливый, требовательный, и будто какой-то тяжелый. Обмерло сердце Любавы, о многом сказала ей свирель. С тяжелым сердцем вышла она из дому, недоброе предчувствие овладело всем ее естеством. Что ожидать от этой встречи?
Не весело встретил ее Демьян, будто давило его что-то.
- Что с тобою? О чем пригорюнился?
- Да не чем, тяжко мне как-то…
Тягостно прошел тот вечер. Не было того прежнего Демьяна, веселого, задорного, нежного. Будто и не он это вовсе. Все думает о чем-то своем, сторонится Любавы, молчит. А она и не пристает с расспросами, сама ведь понимает, в чем дело. Уж несколько раз они пытались разойтись по домам. Но дойдя до ее избы, не хочет отпускать ее Демьян. И чувствует Любава, что не нужна ему боле, а уйти от нее он не в силах. Порывалась уйти сама – не дает, да так крепко держит, что руке больно. И глядит так, что мурашки по коже бегут. Еле разошлись к рассвету.
Глава 7
А Демьян и сам себя узнавать перестал. Куда подевался задорный смех, веселый взгляд? В одночасье опустились руки, ничего не хочет он, за что ни возьмется – все из рук валится. И только одно на уме – Любава. Что же случилось? Когда все началось?
А началось с той памятной ночи, когда проснулся Демьян, словно от укола в сердце. А перед этим ему снился сон: будто стоит он в лесу, на опушке какой-то поляны, птички поют, солнышко светит, теплый ветерок листву колышет. А в середине той поляны стоит Любава. Улыбается ему, манит, зовет к себе. И вдруг небо затянуло тучами, холодом повеяло. Глядит на Любаву, а за спиною у нее бесовское отродье. И не ласково уже улыбается она ему, а злорадно. «Все равно моим будешь, все равно. Всех забудешь, всех, всех…» - будто издали слышит он ее злой шепот. Но тут, как их воздуха, появился кто-то, еще более страшный, более сильный. И хватает Любаву, за собой тянет. Хотел было Демьян за ней броситься, да она ему руками машет, кричит что-то, мол, уходи, уходи скорей отсюда. Проснулся, и такая тревога накатила, будто предчувствие беды неотвратимой. Сумасшедший ветер тоскливо завывал в дымаре, бился в окно ледяною крупою. И это в июне-то? Удивился Демьян, пойду-ка, выгляну. Выйдя на крыльцо – опешил. Над всем селом чистое, звездное небо, в соседнем дворе ни одна ветка не шелохнется, а вокруг его избы – ураган небывалый, словно нечистая сила хочет вырвать Демьяна из дому и унести с собою. Да не тут-то было. Демьян не робкого десятка, да и силы ему не занимать. Рванулся назад в избу, захлопнул двери, да на засов. А ветер рвет ставни, вот-вот крышу снимет. И чудится Демьяну, что будто кто в двери скребется. В окнах страшные рожи мелькают, по углам черные тени шевелятся и кто-то страшный уже пролез в печную трубу и трясет заслонку. Хоть Демьян и не из пугливых, а ведь не один он в избе: как знать, за кем это зло пришло. Решил разбудить бабушку, может молитву какую нужную знает. Да куда там! Бабушка, что просыпалась от каждого шероха, спала сейчас, как убитая. Он к матери – все то же. Ну тогда хоть отца с братьями – да словно их кто сонным зельем опоил, даже не всхрапнут! Понял тогда Демьян, что самому придется стоять супротив этих бесовских наваждений. А они напирают, вот-вот стекла в окнах лопнут. Дверь трещит, заслонка колотится. Взял он не мешкая свяченой воды, осенил крестным знамением все окна, двери, углы. Мелом, где нужно, нарисовал кресты. Сняв со стены главную икону и кадило, обошел всю избу. Стоит ему с иконою подойти к окну – отпрянут бесовские рожи, идет к другому – а те уж на прежнем месте. Царапают стекло, вот-вот выдавят…
И вдруг все в одночасье стихло, словно и не было ничего. В чем же дело? И не рассвет еще, и ни один петух еще не прокричал… «Я их, что-ли, одолел? Да вряд-ли…» На том и заснул изморенный храбрец.
А на утро как подменили парня. Где ж твоя светлая улыбка, чистый, беззаботный смех? Где жаркий шепот волнующих слов, от которых сердце поет громче весенних соловьев? Все отдала Любава в ту страшную ночь на заветной поляне. А что в замен? А вместо этого – безучастного ко всему, опустошенного Демьяна. И что с того, что ходит за нею, как бездомная собачонка, преданно заглядывая ей в глаза? Куда бы ни шел, всюду Любава ему мерещится, хоть и нет ее там. Глаза закроет – перед взором вновь она. Вот только не поет сердце радостно, а глухо бьется запертой птицей, тяжко ноет. Хочет бежать прочь, а ноги сами несут к ней. Хочет забыть, а не может, тяжким камнем лежит на сердце любовь навязанная. Тоску, тоску и безысходность видит теперь Любава теперь в глазах любимого. Этого ли она хотела? Этого, когда отомстить хотела. А теперь – все, перегорела. Теперь и он, как и тот, прежний, ей уже постылый. Не нужна ей боле ни истинная его любовь, ни навязанная. Отомстила, потешилась, да на том и ладно.
Вот только пора уже что-то делать с этим. Самой день ото дня становится от чего-то все тяжелее. А то ли совесть просыпаться стала, а то ли тот, что не конца получил свою дань, требует от Любавы должок.
И вот, не долго думая, дождавшись подходящего дня, отправилась она еще в утренних сумерках к лесу. Подойдя, низко поклонилась Лесу и всем духам лесным, мысленно прося разрешения на благое дело. Эхом отозвались духи, давая добро. И пошла вглубь ведунья, по пути собирая утреннюю росу. Нашептывая древние заклинания, срывала колдовские травы. Ни кикиморы, ни русалки, в другое время любившие поболтать с Любавой, не приближались сейчас к ней, зная, за чем она сейчас здесь, и не мешали. Знали, потому как они есть духи, а не люди и им не нужно спрашивать, что бы что-то узнать. Они просто знают. И увидав Любаву, только обрадовались, что за ум взялась. Ведь только в сказках лесные духи бесовское отродье. А они как люди – не добрые и не злые, просто другие. Духи, одним словом, к стати, тоже Божье творенье, только для другого, чем люди созданные.
Собрав все, что нужно, уже к полудню вернулась Любава домой. А у калитки ее уже Демьян поджидает. «Потерпи еще чуть-чуть, не долго осталось… И домой иди, позову скоро.» «Когда» позову и что «потерпи» - не понятно. Но спрашивать и перечить ей не мог. Протолкавшись без дела весь остаток дня, лег Демьян спать. А Любава, как пробило полночь, растопила заново печь, накрыла стол белой скатертью. Разложила на нем травы, принялась вновь читать заклинания. Тем временем и чугунок в печи вскипел. «Одолень трава – одолей боль, плакун трава – отлей слезы, разрыв трава – разорви оковы… Плакун, одолень, разрыв.., на остуду сердца.., отпусти, освободи.., одолень.., плакун.., как взойдет ясно солнышко.., разрыв-трава..,» - так, еле слышно, шептала она древние заговоры. И уже вокруг Любавиной избы творилось то, что недавно у дома Демьяна. Только Любава было готова к тому. Знала, что так просто Он, тот, страшный, не отдаст ей Демьяна. Кресты и руны на дверях и окнах, тайные знаки на печи, странные, не понятные предметы по углам. Неистово беснуются чудища, скребут в стены, в окна. Страшно Любаве. Но страшно не за себя, страшно, что не успеет. Только сейчас до конца осознала, что натворила прежде. Теперь торопится, только бы успеть, только бы не перепутать, только бы не забыть чего. И чем ближе к завершению, тем неистовее бьется нечисть, из последних сил пытаясь прорваться внутрь.
Последние заветные слова, последняя щепотка в зелье, последний взмах над свечой. И все… В один миг утихла буря. Глухой стон злобного разочарования за стеной – и тишина, светлая, звенящая тишина. Как камень свалился с души Любавы. Облегчение на грани блаженства. Утомленная, но счастливая, вышла она на крыльцо. Чистое, бездонное небо над головой будто говорило ей: Спасен и Прощена. Остался последний штрих.
-Демьян, любимый! – шепотом позвала Любава.
И он услышал. Сквозь сон услышал ее зов. Не задумываясь поднялся, ничего толком не осознавая, шел он на этот голос. Молча протянула она ему чашу с отворотным зельем…
С горечью потом смотрела ему вслед Любава. Еще одна печальная страничка в ее жизни. Еще одна не сбывшаяся мечта. Горько, как горько…
И уже на осень над всем селом неслось другое, радостное «Горько!». «Горько!» за молодых – Демьяна и Забаву. Странным, непонятным, необычайно светлым эхом отзывалось это «Горько!» в душе Любавы. Все село гуляло на свадьбе, кроме нее. Пир удался на славу. Вот уже и час молодым удалиться на брачное ложе, ложе с пуховыми подушками, в которых надежно спрятан подклад – оберег на любовь взаимную, счастье и достаток. А кто, как и когда его сделал, так и останется тайной…