[Глава книги МЕТАМОРФОЗЫ И ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИИ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА БОЛЬШЕВИЗМА (ИСТОКИ, СУЩНОСТЬ, ЭВОЛЮЦИЯ, АЛЬТЕРНАТИВЫ: 1903-1929 гг.). В 2-х книгах. Кн. II. Большевистская концепция демократии (1917—1929 гг.). Часть первая.— Кишинев: Editura «Arc», 1995.—XVI+280 с.]
3.2. Сочинение В. И. Ленина «Государство и революция»— теоретико-пропагандистская утопия (и ребус) большевизма, «литературный памятник» радикальнопримитивно-демократической,
революционно-охлократической (ясный смысл) и партолигархической (сокровенный смысл) политической культуры, выразитель психологии, менталитета стихийных движений пролетарских, люмпен-пролетарских масс
3.2.1.14. Проблема насилия и террора в большевистской концепции МКПД (ДП)
3.2.1.14.1. Два вида революционного террора: стихийный
террор масс и санкционированный партией институционализированный террор
Здесь нам необходимо несколько подробнее рассмотреть воззрение вождя большевизма дооктябрьского периода на проблему насилия, террора в процессе осуществления диктатуры пролетариата, моноклассовой пролетарской демократии.
В период, предшествовавший семнадцатому году, сама формула «подавление сопротивления эксплуататорских классов» раскрывалась Лениным, как правило, предельно абстрактно, без детального указания на формы, средства и методы революционного подавления, насилия, террора, объем и характер ограничений демократии по отношению к указанным классам. И, на первый взгляд, кроме предполагаемого акта насильственного подавления свергнутых классов, который, по логике абстрактной постановки, должен наступить лишь после свершившегося события, факта сопротивления этих классов, не согласных добровольно примириться с экспроприацией их собственности и насильственным отстранением от власти, но отнюдь не превентивно, ничто не должно было ограничивать демократическое поле МКПД (ДП).
Но подобный взгляд ошибочен. Из виду упускается то обстоятельство, что, согласно большевистской политической доктрине, на первом, разрушительном, революционно-демократическом этапе завоевания власти должна будет установиться биполярная — охлократическая и партолигархическая — модель власти. А последняя, как явствует из самого определения, включает в себя два вида террора: а) стихийный террор масс и б) санкционированный партией, институционный, впоследствии государственный, планируемый верховной властью террор.
Исходя из этого, для аутентичного реконструирования большевистской политической доктрины чрезвычайно важно учитывать именно то обстоятельство, что доктрина предполагала осуществление обоих видов террора: и институциоанализированного, санкционированного, государственного как составной и центральной части подавления сопротивления эксплуататорских классов, реализуемого под руководством, контролем и с непосредственным участием большевиков, и стихийного террора масс, который должен был выполнять важную доктринальную роль в плане завоевания, упрочения и стабилизации режима, хотя сами большевики могли контролировать его (стихийный террор масс)— уже по определению — лишь частично.
Апологеты большевизма в течение десятилетий пытались представить дело таким образом, будто большевики не причастны к стихийному террору революционных масс, и на них не лежит вина за эксцессы толпы, революционной охлократии.
Однако подобный довод недостоверен, искажает аутентичный большевизм. Как раз наоборот: стихийный террор масс, по Ленину, являлся системообразующим фактором революционной диктатуры. Он должен был выполнить большой объем черновой предварительной работы по разрушению старых государственных властных, управленческих, правоохранительных структур, подавлению классового врага, иногда вплоть до физического уничтожения, ему отводилась значительная роль в нагнетании страха, парализации воли к сопротивлению, деморализации классового противника. (Мы не касаемся здесь иной, не менее важной, роли террора масс, в частности в социально-психологическом или организационном плане).
О благотворной роли стихийного террора масс открыто в большевистских текстах, как правило, не говорилось, но это само собой подразумевалось, исходя из второго плана доктрины. Первичный стихийный террор народных масс являлся основой большевистских воззрений на способ завоевания, упрочения и стабилизации и на методы осуществления власти[163].
Конечно, система причин, совокупность благоприятствующих факторов и пусковой механизм стихийного движения масс, в том числе и стихийного террора, весьма сложны, и в стабильный период никакие теоретические догмы, пропагандистские и агитационные лозунги не могут подвигнуть массы к масштабным беспорядкам, насилию, террору. Но в смутнoe, нестабильное, кризисное, особенно переходное время роль лозунгов, идей, созвучных настроению взбудораженной, недовольной существующим положением, преисполненной завистью к «богатым», ненавистью к «чужим» толпы, неизмеримо возрастает, а как раз все основные элементы большевистской доктрины и соответствовали психологии возбужденных масс в конкретно-исторической и национально-культурной ситуации России и были устремлены к одной цели: наэлектризовывать их еще более, разжигать страсти, будить инстинкты, инициировать, провоцировать стихийные возмущения, насильственное движение масс с неизбежным атрибутом стихийного террора, который большевики, повторяем, надеялись, в конечном счете, использовать для захвата и удержания власти, манипуляции большими массами людей.
И большевистский лозунг превращения империалистической войны в гражданскую, и деятельность большевистской партии между Февралем и Октябрем (как до и после) по разжиганию любых классовых конфликтов, антагонизмов, и конфронтационная политическая культура, распаляющая в массах чувства социальной ненависти, нетерпимости, зависти, злобы, и призывы к массовым действиям, насилию, прямому «захвату свободы», почину масс на местах — все это в совокупности и означало, что при разрушении существующего государственного строя и правопорядка и завоевании власти большевики делали одну из главных ставок на стихийный террор масс.
Здесь мы не будем углубляться в вопросы о концептуальной взаимосвязи и взаимообусловленности двух видов террора, о подвижности и условности грани между ними на практике, о том, что и сам государственный террор, согласно большевистской концепции, включал на первых порах стихийный террор народных низов. Для нас принципиально, важна сама констатация наличия двух видов террора в большевистской концепции и проистекающих из этого различий в теоретической и пропагандистской постановке вопроса.
Первое различие состоит в том, что в связи с имплицитно содержащейся в большевистской политической доктрине идеей стихийного террора народных масс не должна вводить в заблуждение абстрактная постановка вопроса в формуле «подавление сопротивления».
При анализе вопроса следует постоянно иметь в виду и подразумеваемый виртуальный стихийный террор масс, который в значительной мере изменяет масштабы и характер подавления сопротивления эксплуататорских классов в сторону его ужесточения, спонтанности. Именно данный существенный момент не учитывался апологетами, да и рядом критиков большевизма, когда они пытались отделить стихийный террор народных низов от большевистской формулы «подавление сопротивления» в ее абстрактной постановке.
Подобные попытки облагораживания большевистской концепции тщетны и исторически недостоверны, ибо стихийный террор трудящихся масс имплицитно присутствует в большевистской интерпретации формулы «подавление сопротивления», даже если эта формула дана в абстрактной постановке.
Здесь уместно кратко обозначить главное субстанциональное различие двух видов террора: если масштабы и характер санкционированного, институциоанализированного, государственного террора в общем и целом прогнозируемы, контролируются, опять-таки в целом, верховной властью (точнее, центральной революционной властью, ибо при режиме «революционной демократии» верховная власть в собственном смысле отсутствует; об особенностях — чуть ниже), поскольку обусловливаются политической целесообразностью, логикой развития классового и политического противоборства, максимами доктрины, превалированием рациональных моментов над иррациональными, то стихийный террор масс в силу своей по преимуществу иррациональной природы непредсказуем и практически неконтролируем, может принять самые дикие, зверские формы, лавинообразно разрастись в цепном процессе до масштабов общества в целом.
Но и самому санкционированному, институционализированному, государственному террору потенциально присущи особые моменты, опасные тенденции, которые сближают его со стихийным террором масс и могут актуализироваться при стечении благоприятных обстоятельств в действительность: аберрация предписаний команды о терроре во время прохождения иерархической вертикали сверху вниз; искажающая суть упомянутой команды самодеятельность властей на местах и в результате опасность лавинообразного нарастания террора внизу и на местах, террора, не контролируемого из центра, преступающего предписанные сверху масштабы и характер.
[Высокохудожественное и вместе с тем достоверное, строго документальное изображение, чередующееся с удачно подобранной фактографией эпизодов стихийного террора масс, мы находим в романах А. И. Солженицына «Март Семнадцатого» и «Апрель Семнадцатого».
«Грянула — именно сегодня (1 марта 1917 г. — Э. В.-П.),— адекватно и точно фиксирует А. И. Солженицын одну из особенностей стихийного террора масса,— эпидемия или вакханалия арестов. Показалось, что революция катится к гибели: она кончится тем, что все граждане переарестуют друг друга!»[164].]
3.2.1.14.2. Эволюция высказываний В. И. Ленина
о насилии и терроре в период между Февралем
и Октябрем 1917 г.
Другое различие подходов к двум видам террора состоя¬ло в том, что если по общей проблеме «подавление сопро¬тивления» (включая государственный террор) в период меж¬ду Февралем и Октябрем 1917 г. Ленин в публичных вы¬ступлениях занимал двойственную позицию (на чем мы под¬робнее остановимся ниже), то по вопросу о стихийном терроре народных масс, являющемся атрибутом режима революционной демократии, публичная позиция вождя большевизма и в отмеченный период (как и до и после него) оставалась неизменной: открыто и прямо не призывая к террору, Ленин подразумевал его осуществление необходимым для режима революционной демократии, к установлению которого он призывал изо дня в день.
Так, незадолго до Февраля 1917 г. в речи на съезде Швейцарской с.-д. партии 4 ноября 1916 г. Ленин, отвергая индивидуальный террор как тактику, обосновывал правомерность (в который уж раз) террора масс в революционной борьбе[165].
В период после Февраля 1917 года, хотя Ленин открыто и не писал о благотворной для успеха революции роли террора масс, его наличие в ленинской теоретической конструкции подразумевалось. В частности, в работе «О двоевластии» (апрель 1917 г.), где он дает определение своеобразию советской власти как власти, опирающейся непосредственно на революционный захват, на почин вооруженных народных масс снизу и на местах, а не на закон, принятый централизованной государственной властью, незримо присутствует и стихийный, спорадический виртуальный террор масс[166].
И в ряде других работ этого же периода, в которых Ленин обосновывает необходимость безотлагательного установления режима революционной демократии, везде подразумевается в завуалированной, латентной форме развертывание террора масс. На этот террор Ленин прямо не указывает, но его осуществление предполагается возможным в любое время и, в любом месте как атрибут революционно-демократического режима, революционной диктатуры охлократии[167].
Иной, двойственной публичной позиции придерживался Ленин в период между Февралем и Октябрем 1917 г. по проблеме санкционированного подавления эксплуататорских классов, насилия вообще и государственного террора в частности.
Первоначально, в первые два месяца после возвращения в Россию, в силу сложившейся в апреле—мае политической конъюнктуры и характера стоящих перед ним и большевистской партией первоочередных задач политической борьбы, вождю большевизма практически не представлялась возможность сколько-нибудь пространно высказаться по ней, а если все же такой случай выпадал, то он, как правило, проявлял осторожность, ограничиваясь повторением классических марксистских формул.
В этом плане типична постановка на Петроградской общегородской партийной конференции вопроса в самой общей форме о насилии в ходе революционной диктатуры рабочих и крестьян[168].
В резолюциях же Апрельской Всероссийской конференции, начавшейся через день после завершения общегородской, вообще никак не освещались вопросы о роли насилия, террора в условиях революционной диктатуры ра¬бочих и крестьян или при ДП, об ограничениях политической свободы для свергаемых классов[169].
Более того, дело порой доходило до курьеза. В одной из своих статей в «Правде» от 6(19) мая 1917 г. (<<На зубок новорожденному... «новому» правительству>> Ленин, откликаясь на речь известного монархиста В. Шульгина, прозвучавшую на частном совещании членов IV Государственной думы 4(17) мая 1917 г., преступил, видимо, в политической запальчивости и популистском раже, даже ту меру демагогии и лицемерия, которая как-то еще допустима в «нормальной» политической жизни.
В. Шульгин в своей речи обратился к «советской демократии» (не отличая ее особо от большевиков) с обещанием примириться даже с насилием против господствующих классов, если только советская демократия спасет Россию от порабощения Германией. Процитировав из речи В. Шульгина слова: «Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если Вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем»,— Ленин сопроводил их следующим комментарием: «Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не «разденем», а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам посильной и привычной!»[170].
Вообще-то подобных казусов, когда произносились слова, противоречащие основному содержанию, доктрины, в текстах Ленина немало. В связи с ними возникает вопрос: как можно их правильно интерпретировать? Как демагогию и лицемерие политика, преднамеренно рассчитывающего на неосведомленность неграмотной или малообразованной массы, составляющей большую часть читателей «Правды», не знакомой с программными установками политического большевизма и которой, вследствие этого, можно было высказывать положения, несовместимые с основным содержанием политической доктрины?
Или же, как перехлесты политического темперамента Ленина, озабоченного в данный момент только опровержением оппонента и как бы забывающего вчерашние свои высказывания и не думающего о завтрашних?
Или, может быть, как беспринципный, но сиюминутно эффективно действующий политический прагматизм, гибко, а порой и решительно меняющий лозунги, аргументы, тактику вслед за колебаниями настроений масс, учитывающий их желания, ожидания, чаяния?
Или все же и как отражение имманентной противоречивости политической доктрины большевизма, согласно которой должен быть установлен бинарный политический режим, соединяющий несоединимое — пульсацию свободной общественно-политической активности народных низов, их непосредственного участия в политической жизни и автократический партолигархический строй, интересы пролетариев и интересы большевистских иерархов, менталитет и политическую культуры трудящихся масс и догмы классического марксизма?
Но в любом случае, очевидно, что ленинские высказывания типа процитированной ремарки к словам В. Шульгина, не выражая (а точнее, маскируя) сокровенные максимы большевистской политической доктрины по вопросу о насилии, терроре в условиях революционной диктатуры, в то же время наглядно демонстрировали характер приемов и методов, уровень полемики, пропаганды и агитации вождя большевизма.
На фоне умолчаний, осторожных и абстрактных повторений классических формул и прекраснодушных, лицемерных обещаний более или менее спокойной и обеспеченной жизни для свергаемых классов диссонансом воспринимаются ключевые положения ленинской речи от 4 июня 1917 г. на I Всероссийском съезде Советов, которые, однако, всего лишь адекватно воспроизводят прежние, времен первой русской революции, публичные высказывания вождя большевизма о революционной диктатуре; в первые месяцы после Февраля он предпочитал не вспоминать о них.
Теперь же, на I съезде Советов, Ленин впервые после Февраля не считает нужным скрывать свое кредо по данному вопросу и откровенно, определенно, ясно указывает на государственный террор как на лучшее, эффективнейшее средство преодоления экономического кризиса и скорейшего заключения мира, причем на государственный террор, действующий превентивно и внеправовым порядком.
Полемизируя с эсерами и меньшевиками по поводу их плана обуздания промышленной анархии и кризиса путем создания государственных органов контроля и регулирования промышленности, Ленин предложил в противовес свою «программу» избавления страны от разрухи: «Опубликуйте прибыли господ капиталистов, арестуйте 50—100 крупнейших миллионеров. Достаточно продержать их несколько недель, хотя бы на таких же льготных условиях, на каких содержится Николай Романов, с простой целью заставить вскрыть нити, обманные проделки, грязь, корысть, которые и при новом правительстве тысяч и миллионов ежедневно стоят нашей стране. Вот основная причина анархии и разрухи...»[171].
Аналогичная мера государственного террора — арест без суда и следствия — должна была бы сыграть, по Ленину, роль «палочки-выручалочки» и во внешнеполитической деятельности, т. е. способствовать немедленному заключению всеобщего мира. «Наш первый шаг, который бы мы осуществили, если бы у нас была власть: арестовать крупнейших капиталистов, подорвать все нити их интриг. Без этого все фразы о мире без аннексий и контрибуций — пустейшие слова...»[172].
Мы не будем здесь касаться ошибочности взгляда Ленина (в полной мере подтвердившейся в годы «военного коммунизма») на роль государственного террора как главного, всесильного средства разрешения ключевых, жизненно важных внутренних и внешних проблем страны. Нам важно как можно полнее реконструировать подлинные политические воззрения большевиков на характер, теоретическую модель государственного красного террора по отношению к политическим противникам в период революционной диктатуры, в том числе и в условиях ДП.
Решение первой задачи повлечет за собой решение второй: развенчание господствующего в советской историографии мифа о вторичном, вынужденном характере красного террора.
При анализе текста Ленина нас не должно вводить в заблуждение то, что террор, репрессивные меры нагнетания страха предлагаются Лениным в данном случае в смягченной форме и незначительном масштабе: арест «50-100 крупнейших миллионеров» на несколько недель.(Н. Суханов настаивал в своих «Записках», что Ленин на съезде называл цифру 200—300 человек, подлежащих аресту, а не ту — 50—100, что фигурировала в изложении его речи в газете «Правда»[173].)
Принципиально важным является другое.
Во-первых, у Ленина речь идет не просто об инициируемом, активируемом партией, но в основном разворачиваю¬щемся стихийно терроре масс в условиях революционной демократии, а о предполагаемых актах государственного террора, осуществляемых сознательно, преднамеренно под общим руководством и непосредственно членами большевистской партии, взявшей верховную государственную власть.
Во-вторых, необходимость политики государственного террора в данном случае Ленин обосновывает исходя не из более или менее ясно диагностируемых и юридически установленных актов террора со стороны свергаемых классов, а из гипотетически инкриминируемой буржуазии деятельности, якобы являющейся первопричиной и экономического кризиса, и продолжения войны, и других негативных явлений государственной и общественной жизни России.
Другими словами, предвосхищая практику санкционированного большевиками государственного красного террора 1918-го и последующих годов (о стихийном терроре масс здесь речи нет, хотя оба вида террора взаимосвязаны), Ленин идеологически обосновывает политику санкционированного красного террора (пусть пока в смягченной форме) не только в ответ на белый, контрреволюционный террор, что является в марксизме само собой разумеющимся, но и как средство решения внутренних и внешних проблем, возникших якобы всецело по вине внутренних классовых врагов.
Но нас интересует не взгляд Ленина на террор как метод управления экономикой, а человеческие последствия такой концепции. Кажущееся незначительным различие в постановке вопроса в действительности очень велико: в первом случае тот или иной акт белого террора и его авторство в принципе можно установить с достаточной определенностью и соответственно предпринять оправданные ответные меры, во втором же случае меру действительной, а не вымышленной вины свергаемых классов в возникновении кризисов, разрухи, хаоса (за исключением случаев явного саботажа) в революционную эпоху установить неизмеримо труднее (если вина вообще существует), вследствие чего создается безграничное поле для произвола, беззакония, до того, в первом случае, огромное.
В-третьих, еще более существенным является то, что речь у Ленина идет не просто о государственном терроре, а о государственном терроре, носящем превентивный и внеправовой характер. Ведь Ленин предлагает превентивно (до установления вины в ходе дознания, следствия, судебного разбирательства в порядке, принятом в обществах западно-европейской либерально-демократической и правовой цивилизации) арестовать 50—100 человек «миллионеров», руководствуясь только своей субъективной, произвольной, но вместе с тем вождистской, а значит непогрешимой оценкой их деятельности.
Для него наличие причинно-следственной связи между деятельностью буржуазии и экономическим кризисом, войной и другими бедами, в стране не требует правового, в установленном законом порядке, доказательства, ибо она ему очевидна со всей ясностью и безусловностью. Правда, непонятно, дана ли эта очевидность Ленину в сверхчувственном озарении, интуитивном постижении сакральной, эзотерической истины или же она является результатом логической операций правильного применения абсолютной истины марк¬сизма к анализу данной конкретной ситуации.
Таким образом, анализируемый текст существенно колеблет тиражировавшийся и пропагандировавшийся КПСС десятилетиями миф о вынужденном, вторичном, ответном характере санкционированного красного террора, ибо Ленин идеологически обосновывает как раз обратное: превентивный, первичный характер красного террора.
Конечно, давать окончательную оценку и взглядам большевиков на санкционированный красный террор, и самой его практике только по данному тексту преждевременно, ибо последняя обуславливалась не столько (или не только) взглядами большевиков на террор, сколько (но и) культурно-историческим контекстом России, конкретной политической ситуацией. Точнее, взаимопереплетением в конкретном развитии тех и других элементов.
Но и в любом случае в тексте речи Ленина от 4 июня 1917г. обозначены (хотя и контурно, в смягченной форме) все основные составляющие большевистской модели санкционированного красного террора[174].
Через три дня после выступления на I съезде Советов, 7 июня Ленин опубликовал в «Правде» статью «О врагах народа», где еще раз вернулся к обсуждению темы революционного террора, пытаясь усилить убедительность своей аргументации.
Лейтмотив данной небольшой статьи-заметки можно свести к двум пунктам: 1) для решения кардинальных проблем текущего момента необходимо использовать революционную меру — санкционированный, государственный террор,— уподобляясь в этом якобинцам; 2) вместе с тем якобинцам XX века — большевикам — нет нужды применять революционные меры террора в такой крайней форме, как гильотинирование. Для достижения целей достаточны будут «мягкие» формы устрашения — временный арест полусотни-сотни наиболее богатых представителей буржуазии.
<<Пример якобинцев,— симптоматично подчеркивал Ленин в своей статье,— поучителен. Он и посейчас не устарел, только применять его надо к революционному классу XX века, к рабочим и полупролетариям. Враги народа для этого класса в XX веке — не монархи, а помещики и капиталисты, как класс.
Если бы власть перешла к «якобинцам» XX века — пролетариям и полупролетариям, они объявили бы врагами народа капиталистов, наживающих миллиарды на империалистической войне, то есть войне из-за дележа добычи и прибыли капиталистов.
«Якобинцы» XX века не стали бы гильотинировать капиталистов — подражание хорошему образцу не есть копирование. Достаточно было бы арестовать 50—100 магнатов и тузов банкового грабительства; достаточно было бы арестовать их на несколько недель, чтобы раскрыть их проделки, чтобы показать всем эксплуатируемым, «кому нужна война». Раскрыв проделки банковых королей, их можно бы выпустить, поставив под контроль рабочих и банки, и синдикаты капиталистов, и всех подрядчиков, «работающих» на казну>>[175].
В процитированном фрагменте, как в капле воды, отражена квинтэссенция большевистской доктрины. Этот текст поражает своей внутренней противоречивостью и ужасает зловещим подтекстом. Хотя, казалось бы, на первый взгляд, он даже безобиден - ведь Ленин предлагает не гильотинировать «врагов народа», как это делали его предшественники, якобинцы XVIII в., а «всего лишь» арестовать на несколько недель 50—100 человек из числа «врагов народа» XX в.
Однако зловещий смысл цитируемому придает то обстоятельство, что Ленин априори — до суда и вне суда, до любого дознания, следствия — твердо уверен в казнокрадстве и грабительстве всех крупных предпринимателей, банкиров, купцов и навешивает на них ярлык «врагов народа». Приговор вождя, не подлежащий обжалованию, уже прочитан, и вина легла как на класс капиталистов в целом, так и на каждого отдельного его члена.
Первое обстоятельство в практическо-юридическом плане влечет за собой второе: масштаб и характер репрессий не будут зависеть от количества действительно виновных (ибо виновны все представители класса) и характера их деяний (ибо все они виновны, используя сегодняшнюю терминологию, в хищениях в особо крупных размерах), а в случае реализации ленинского плана будут произвольно определяться «якобинцами XX в.» в центре и на местах исходя из личных качеств, политической целесообразности (а не права), логики классовой борьбы.
А это в свою очередь означает, что террор (пусть пока и в мягкой форме) может быть распространен в любой момент на любое количество «врагов народа XX в.» вплоть до всего класса в целом. Для ненаказанных на данный момент репрессии не отменяются, а отсрочиваются. «Врагам народа» предстоит, по большевистской логике, жить в условиях полной негарантированности личной свободы и самой жизни, под постоянно висящим над ними дамокловым мечом абсолютного бесправия, произвола, мечом, могущим опустить¬ся на их головы в любой момент. Чувства страха, обреченности, бессилия и безысходности должны беспрестанно сопровождать их.
Что же касается «мягкости» форм террора, то она не должна вводить в заблуждение. И. Церетели, комментируя анализируемую нами ленинскую статью, в своих «Воспоминаниях о Февральской революции» справедливо замечал: << Ленин забывал или, точнее, не хотел припомнить, что и якобинцы в начале французской революции не обнаруживали большого пристрастия к гильотине. Но логика диктатуры, логика объявления «врагами народа» целых классов привела их к массовым смертным казням, уничтожавшим не только людей, принадлежавших к классам, объявленным «врагами народа», но и просто всех инакомыслящих.
Противники диктатуры и террора не раз указывали большевикам на эту железную логику развития принятых ими принципов. Да вряд ли и сам Ленин, и его сторонники сомневались, что для укрепления в России большевистской диктату¬ры им придется прибегнуть к террористическим мерам в таких размерах и формах, которые затмят все ужасы Якобинского террора>>[176].
Возникает вопрос: если вождю уже точно известно, что такие-то лица повинны в таких-то злодеяниях, то зачем вообще арестовывать кого бы то ни было и проводить следствие по поводу того, что не вызывает сомнений, кроме как для того, чтобы предать подозреваемых, а точнее, виновных (так как для вождя они уже до суда являются не подозреваемыми, а виновными) суду и покарать преступников. Кажется, налицо явное противоречие: с одной стороны, вождю большевизма доподлинно известно, что крупные буржуа — казнокрады, а с другой стороны, он полагает необходимым для «раскрытия их проделок» арестовать этих буржуа на несколько недель.
Однако то, что является противоречием с точки зрения формальной логики и правовой науки, не является таковым с точки зрения большевистской политической логики, действующей в русле классического марксизма. Ленин сам в тексте объясняет цель ареста: чтобы сами арестованные признались перед всеми эксплуатируемыми в своих преступлениях («проделках»).
Очевидно, что подобная позиция В.Ленина в главном по сути дела предвосхищает «теорию судебных доказательств» государственного обвинителя на трех больших московских процессах 1936—1938 гг. А. Вышинского с его основным тезисом о том, что признание обвиняемых является царицей доказательств[177].
Не А. Вышинский и тем более не И. Сталин в 30-е гг., а именно В. Ленин еще летом 1917 г. примерял изуверский принцип средневековых процессов ведьм к будущему «царствию рабочих и крестьян».
Правда, указанный принцип Ленин использовал, строго говоря, не в целях судебного доказательства или карательной политики в целом. Уже установленный вождем политический факт виновности «врагов народа» никем не мог быть оспорен. Но само их признание играло огромную роль в механизме манипулирования психологией, сознанием широких трудящихся масс. Поэтому и в данном пункте Ленин идеологически обосновывал ту роль, которую суждено было сыграть открытым московским процессам второй половины 30-х гг.
И, наконец, возникает еще один вопрос: как должны были, а точнее, вынуждены были поступать живые, а не вымышленные следователи, работающие с «врагами народа», в ситуации, когда вина последних была уже установлена вождем, но от самих «врагов народа» за несколько недель ареста все еще не удавалось получить признаний. Думается, понятно, что в реальной следственной практике подобная ситуация разрешалась всегда однозначно: следователи, вынужденные подтвердить правоту вождя, любыми средствами и любой ценой добивались того, чтобы уже известное вождю, а, следовательно, и самому следователю — преступление врагов народа — стало известно также со слов врагов парода и всем «якобинцам XX в.».
И опять-таки именно подобная позиция Ленина (отдавал он себе отчет в этом или нет, в конечном счете, не столь важно) косвенно идеологически обосновывала использование любых средств (даже пыток) для получения признательных показаний «врагов народа», предвосхищала подобную практику к способствовала ее установлению в широких масштабах в СССР в 20—50-е гг.
Не И. Сталин, а именно В. Ленин является идеологом такой системы, что видно из процитированного, казалось бы, безобидного фрагмента ленинского текста.
В «Государстве и революции» и в подготовительных материалах к этой работе содержатся оба положения Ленина — и о стихийном терроре масс, и о санкционированном, институционализированном терроре, также опирающемся на непосредственный, в значительной мере подконтрольный партии террор масс и отражающем не столько максимы марксизма (через большевиков), сколько политическую культуру, менталитет, социальную психологию трудящихся масс.
Причем о виртуальном стихийном терроре масс можно лишь строить предположения, а о санкционированном институционализированном терроре ставится вопрос только в абстрактной форме как тезис о необходимости подавления большинством сопротивления свергнутого меньшинства.
Так, в работе «Марксизм о государстве» Ленин характеризует МКПД (ДП) как демократию «для бедных, для 9/10 населения», включающую «подавление силой сопротивление богатых». Здесь же он дает и вторую формулу ДП— МКПД: «демократия почти полная, ограниченная только подавлением сопротивления буржуазии»[178].
В окончательном варианте, изложенном в «Государстве и революции», эта мысль звучит следующим образом: «Демократия для гигантского большинства народа и подавление силой, т. е. исключение из демократии эксплуататоров, угнетателей народа,— вот каково видоизменение демократии при переходе от капитализма к коммунизму»[179].
В связи с процитированным текстом напрашивается цепочка вопросов. Ленин не мог не знать социальную структуру России 1917 г. Поэтому возникает естественный вопрос: как можно интерпретировать цифру «9/10» или выражение «подавляющее большинство», исходя из того очевидного факта, что диктатура пролетариата в условиях России не могла означать диктатуру подавляющего большинства.
Имеем ли мы дело с ленинской пропагандистской демагогией (но для себя в рукописи зачем?) или все же ключ к решению загадки в другом: речь у Ленина идет — как и десять лет тому назад (и в этом смысле никакой принципиальной новизны в постановке вопроса в 1917 г. по сравнению с 1907 г. нет) — о весьма динамичном и сложном по структуре первом этапе (по критериям классического марксизма, собственно говоря, предэтапе) диктатуры пролетариата в функциональном состоянии революционной демократии — стихийной, разрушительной, охлократической, неинституционализированной или малоинституционализированной власти пролетариата и крестьянства в значительной степени с опорой на стихийный или лишь отчасти санкционированный террор масс.
(Нет нужды распространяться о том, что по критериям опять-таки классического марксизма пролетариат в условиях России был культурно недозревшим для успешного строительства социализма, а крестьянство, кроме как в воображении Ленина, вовсе не стремилось к созданию пролетарского социализма.)
Поэтому суть доктринальной формулы МКПД (ДП) не сводится к разночтению субъекта власти в классическом марксизме (по которому установление ДП (МКПД) возможно лишь в условиях, когда пролетариат составляет большинство населения) и у Ленина (у него значение терминов «бедные» или «гигантское большинство» относится кроме пролетариата и к бедному крестьянству).
Данный момент в политическом плане имеет второстепенное значение.
Суть ленинской формулы в процитированном тексте заключалась первоначально в убеждении, что диктатура пролетариата означает ограничения демократии и изъятия из политической свободы только для классов и социальных слоев, не составляющих субъекта власти, и подразумевает только насилие-I.
Само собой разумеется, что отмеченные ограничения и изъятия вовсе не должны распространяться вовнутрь декларируемого субъекта власти и включать насилие-II.
Кроме того — и это очень важное уточнение — Ленин в «Государстве и революции» делает совершенно иллюзорное предположение о том, что мера кровопролития, страданий свергнутого меньшинства в ходе осуществления диктатуры пролетариата, насилия-I, террора масс будет меньшей, чем аналогичные явления при господстве рабовладельцев, феодалов, буржуазии: «...подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наемных рабов дело настолько, сравнительно, легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»[180].
Свое в высшей степени умозрительное, нереалистическое предположение вождь большевизма обосновывает двумя аргументами. «Простоту», «легкость», «естественность» и «дешевизну» предстоящего подавления свергнутых классов он выводит из того, что вместо государства как «особой силы» для подавления определенного класса само организованное во всеобщую силу пролетарское «полугосударство», большинство — рабочие и крестьяне — непосредственно будет выполнять функции подавления эксплуататоров.
Делая же прогноз о незначительности предстоящего кровопролития в ходе подавления пролетариатом сопротивления свергнутых классов, Ленин исходит из позиции, предельно упрощающей существо проблемы, элиминирующей все факторы кроме одного, согласно которому величина кровопролития, жертв находится в обратно пропорциональной зависимости от количественного соотношения субъекта и объекта властвования и соответственно подавления (столь резкое противопоставление Лениным субъекта и объекта властвования и подавления в политическом процессе, присущее автократическим, но не демократическим режимам, есть яркое и достаточное свидетельство конфронтационной политической культуры вождя): если коллективный субъект составляет меньшинство в составе населения, а объект — большинство, то кровопролитие было и будет чрезмерным («моря крови»[181]), если же, наоборот, совокупный субъект образует большинство, а объектом является меньшинство, то крово-пролитие, число жертв должно быть незначительным.
Конечно, первая часть оппозиции отражает правильные исторические факты (ибо действительно, моря крови проливались при подавлении восстаний в прошлом), но отсюда вовсе не следует, что вся полнота истины сводится к ним, не говоря уже о том, что вторая составляющая в целом недостоверна.
Очевидно, что, формулируя гипотетическую закономерность об обратно пропорциональной зависимости числа жертв от количественного соотношения подавляющих и подавляемых (число жертв уменьшается с увеличением указанного соотношения), Ленин исходит в своем предположении, во-первых, из идеальной модели пролетарской демократии, которая так никогда не была воплощена в жизнь, во-вторых, отнюдь не из реально живущих людей и общественных классов, достоверного знания их природы, психологии и социальной психологии, динамики их поведения, взаимодействий, а из абстрактных, совершенно условных, как лики святых на иконах средневековья, пролетариев и крестьян.
Сразу же после завоевания власти большевизм попытался на практике реализовать свое понятие МКПД (ДП), с той только существенной поправкой, что выражение «подавление сопротивления эксплуататорских классов» в послеоктябрьских текстах большевистских авторов, и прежде всего в государственных и партийных нормативных актах, стало наполняться конкретным содержанием, а в политико-практическом своем воплощении приобрело зловещий, ярко выраженный антигуманный, антилиберальный, но вместе с тем революционно-демократический, революционно-примитивнодемократический, массово-террористический характер.
И если в «Государстве и революции» Ленин благоразумно умалчивает о характере и пределах изъятий из демократии и политической свободы, не детализирует вопрос о том, что означает насилие-I и каков будет характер диктаторской власти, то в послеоктябрьский период в вопросах об ограничениях и изъятиях из демократии, о политической свободе и равенстве, о насилии-I им и его сподвижниками был публично высказан, а главное, претворен в жизнь ряд таких новаций, которые прямо не предусматривались политической доктриной классического марксизма, чьи позиции продолжали отстаивать адепты западной и отечественной социал-демократии.
Разве что только в своих взглядах на характер диктаторской власти Ленин придерживался той же точки зрения, что и во время первой русской революции.
Далее (см. 3.3) мы рассмотрим методологию политического анализа и оценки Ленина, используемые аргументы, посредством которых он критиковал ВНД и демократическую республику в целом, политическую свободу как таковую, систему «буржуазных» конституционных политических прав и свобод, в первую очередь всеобщее избирательное право, свободу печати и собраний, парламент как высший представительный и законодательный институт, принцип разделения властей, идею правового государства.
Главная цель ленинской критики состояла в теоретическом и идеологическом обосновании такой политической системы и такого политического режима, в которых, во-первых, установилась и стабильно обеспечивалась бы монополия на государственную и политическую власть для большевистской партийной элиты во главе с харизматическим вождем (харизматическими вождями) и соответственно была бы ликвидирована любая легальная (а по возможности и нелегальная) политическая оппозиция: то ли в виде не зависимых от большевиков организаций, союзов, движений, то ли в виде свободной печати, то ли в виде стихийных, не контролируемых большевиками выступлений пролетарских, народных масс.
Именно поэтому с первых дней завоевания власти большевики стали последовательно и неуклонно сворачивать политическую свободу, упразднять одни за другими индивидуальные и коллективные гражданские и политические права и свободы, внедрять в повседневную политическую практику систему репрессий и превентивного террора. Причем авангардная партия и ее лидеры уже по определению — вследствие декларируемой своей мессианской роли — были свободны от ответственности перед пролетариатом и беднейшим крестьянством за проводимую политику.
Для большевиков оппозиция любого рода, конкуренция со стороны любых политических сил, в том числе и социалистических, была неприемлема, а порой в переломные моменты социалисты-небольшевики считались даже опаснее, чем несоциалистическая оппозиция, ибо они теоретически и самим фактом своей деятельности подвергали сомнению правомерность притязаний большевиков единолично представлять и защищать интересы пролетариата (меньшевики) или беднейшего крестьянства (эсеры), принимать за них решения, из-за чего и составляли большевикам реальную конкуренцию в борьбе за сочувствие и поддержку со стороны широких трудящихся масс;
во-вторых, создавались условия, позволяющие манипулировать широкими народными массами, исходя из этнопсихологических, культурно-исторических и ситуативных особенностей их общественного сознания, регулировать и контролировать амплитуду и направленность социальной активности: то ее инициировать, провоцировать, стимулировать, поощрять, то пригашать, свертывать, подавлять. Но в любом случае — управлять.
Процесс же тоталитаризации власти начался чуть позже.
(Продолжение последует)
ПРИМЕЧАНИЯ
163 В конце 1989 г. М. Ферро в дополнительной главе к советскому изданию своей книги «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» сетовал на то, что среди советских ученых и писателей все еще не видно тех, кто осмелился бы поднять проблему «народных истоков массового террора» (см.: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира / Пер. с фр. М.: Высшая школа, 1992. С. 193) . С тех пор мало что изменилось.
164 Солженицын А. И. Март Семнадцатого // Нева. 1991. № 10. С. 76. См. также с. 77.
165 См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 181 — 183. Кстати, достаточно убедительно выглядит художественная попытка А. Солженицына воспроизвести ленинские потаенные мысли, связанные с данным сюжетом. См.: Солженицын А. И. Октябрь Шестнадцатого // НС. 1990. № 8. С. 77.
166 См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 145.
167 См., например: Там же. Т. 34. С. 204.
168 См.: Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). С.12.
169 См.: Там же. С. 241—260.
170 Ленин В. И. ПСС. Т. 32. С. 34.
171 Там же. С. 268.
172 Там же. С. 269.
173 См.: Суханов Н. Н. Записки о революции: В 3-х т. Т. Кн. 3—4. М.: Политиздат, 1991. С. 261.
174 Следует заметить, что анализу и оценке рассматриваемого пассажа Ленина о терроре, ввиду его экстраординарной важности, было уделено много внимания и на самом съезде, а впоследствии и в воспоминаниях Н. Суханова, И. Церетели, Л. Троцкого и др. (См.: От первого лица. Сб. / Сост. И. А. Анфертьев. М.: Патриот, 1992. С. 170-188; Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 2. С. 260—264.
175 Ленин В. И. ПСС. Т. 32. С. 306—307.
176 Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции // От первого лица. С. 177—178.
177 См. подробнее: Ваксберг А. И. Царица доказательств. Вышинский и его жертвы. М.: Книга и бизнес, 1992.— 351
178 Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 181.
179 Там же. С. 89.
180 Там же. С. 90.
181 Там же.