Из катуха (сарая) доносились отчаянные вопли. Там Иван Александрович Авдеев (дед моей мамы по линии отца) – казак лет около сорока, с тёмно-русой седеющей бородкой – ивовыми розгами воспитывал своего сына Владимира.
– Ой, тятя, ой! – верещал юноша. – Всё! Больше не буду!
– Я тебе какое имя дал?
– Владимир, – всхлипывая, ответствовал паренёк.
– Во-ло-ди-мир! Володеть миром значит. А ты, иуда, яблоки по ночам у Афоневых таскать взялся! Иль тебе своих не хватает?
– Хва-а-та-ет! – рыдая, пропел владетель мира. – Я на спор!
– На спор? На какой ещё такой спор?
– Поспорили мы с Федькой, что я яблоню у собачьей будки оберу, а пёс ихний даже не тявкнет.
– Ну и?
– Не тявкнул.
– Это другое дело. Ладно, вставай. И что бы больше никаких споров. Понял?
– Понял, – хмуро пробормотал сын, с трудом натягивая шаровары (тюркское: широкие штаны) на свой тощий раскалённый зад.
Во время воспитательного процесса мать непослушного казачка Аграфена Терентьевна стояла под дверьми катуха и молила всех святых о скорейшем его окончании. Аграфена была старше своего мужа года на три, но, не в пример ему, выглядела и свежее, и стройнее. У того уже начал появляться животик, который с каждым годом всё грознее нависал над вышитым кушаком (тюркское: широкий матерчатый пояс). Она умела и читать, и писать, а поговорка «У бабы мозгов, как у курицы» к ней вообще не имела никакого отношения. Муж тоже чувствовал это и поэтому многие вещи делал наперекор ей. Иногда получалось глупо, совсем по-мальчишески, но Аграфена принимала всё с должным пониманием.
Вышедший Иван, завидев жену, с усмешкой спросил:
– А ты чего здесь стоишь? Или тоже хочешь попробовать? Это мы сей момент, враз все грехи отпустим!
Дурак, ты, дурак! – в сердцах проговорила Аграфена Терентьевна. – И как я за такого только замуж пошла?
– Как пошла, как пошла? – передразнил её деспот. – Сосватали, вот и пошла!
– Ребёнка бы пожалел.
– А чего его жалеть! Вон их сколько!
– Э-э-эх! – покачала головой жена и пошла в хату.
Детей в семье Авдеевых, действительно, было немало: три сына: Александр (Лекан), Владимир, Яков (отец моей мамы, 1904 года рождения) и две дочери: Евлампия (Евланя) и Ефросинья. И что самое удивительное, всех их Иван очень любил и даже где-то в глубине души ими гордился, но признаться в этом жене никак не хотел.
Предки Авдеевых когда-то проживали в станице Урюпинской, но, то ли из-за нехватки земли, то ли из-за каких-то других обстоятельств, были вынуждены переселиться в эти безводные степи, обосновавшись в хуторе Орлы.
Иван ещё раз прошёлся по базу, заглянул в свинарник. Шесть крупных свиней, как по команде, подняли свои рыла кверху и захрюкали.
– Что, утробы ненасытные, опять, небось, жрать хотите? – ласково проговорил казак, почёсывая за ухом самого смелого боровка. Тот от удовольствия даже затаил дыхание.
– Эх, вы, черти карамазые (грязные; татарское: кара – чёрный)! – весело махнул рукой хозяин и пошёл дальше.
На базу всё было в полном порядке. Катухи убраны, кизяки (татарское: формованный кирпич из коровьего навоза, используемый, как топливо) высушены и аккуратно уложены в кизи (пирамидки из кизяков). И в этом была большая заслуга Владимира.
– Молодец, Володька! – отметил про себя отец. – Настоящий хозяин растёт. Если так дело пойдёт, он и меня переплюнет. Молодец! Нечего сказать!
Владимир как-то незаметно подменил в хозяйстве старшего брата Александра. Брату уже исполнилось восемнадцать лет, и он состоял в подготовительном разряде, готовился к службе. Иван приобрёл для него коня. Он обошёлся ему «ажнак» в сто пять рублей. Но тот стоил того. Настоящий дончак: тонконогий, сильный, быстрый. Хозяин коня явно продешевил: на нём не ездить, на него только любоваться нужно!
В мае этого года Александр в первый раз, на этот раз официально, был призван на сборы. Иван не утерпел, бросил всё и тоже поехал в лагеря. Интересно было посмотреть, на что стали годны вчерашние подростки, обносящие на спор чужие сады и угоняющие из-под носа хозяев лошадей. Начались сборы торжественно. Мимо станичного атамана, выставившего как будто напоказ свою насеку (атрибут атаманской власти, большой костыль с серебряным набалдашником), гордо прогарцевали казаки второй очереди, уже по четыре года отслужившие в действующих войсках. За ними, ощетинившись, как ёжики пиками, и немного сбиваясь с ритма, проскакали казаки подготовительного разряда. Затем начались военные упражнения. В поле установили чучела и натыкали в землю ивовые прутки. Началась отработка ударов: уколы пикой и рубка лозы.
Следующие четыре дня отводились для стрельбы по мишеням (турецкое: знак) и тактики. У Ивана даже захватило дух, когда после непродолжительной (экономили заряды) артподготовки казачья лава (тюркское: конный рассыпной строй) с гиком и рёвом устремилась к «неприятельскому» кургану. Было в этом диком порыве что-то далёкое, первобытное, отчего кровь в жилах стыла, а сердце начинало биться всё чаще и чаще.
Но самое удивительное осталось на последний день. Это – джигитовка (тюркское: сложные упражнения на скачущей лошади). Казаки показывали просто чудеса акробатики. Вот молодцеватый урядник на полном скаку нагнулся, поднял с земли тяжёлый черен (имитация знамени) и, гордо держа его, прогалопировал дальше. Другой казак со всего маха упал на спину лошади, изображая убитого, а потом медленно сполз на бок лошади, чуть ли не касаясь руками земли. Так проскакав несколько метров, он вдруг выхватил карабин и два раза метко выстрелил в мишень. Такого Иван ещё не видывал. Да, достойная смена выросла. Не опозорят памяти отцов и дедов.
Иван, ополоснув руки в бадье (тюркское: лохань), до краёв наполненной дождевой водой, (на каждом базу её специально собирали, ставя ёмкости под сливы, и использовали для мытья волос; «жёсткая» колодезная вода для этого просто не годилась) пошёл в хату. Сбросив чувяки (тюркское: мягкие кожаные туфли без каблуков) у порога, он, минуя душные сени, прошёл в просторную горницу. В горнице никого не было. Быстро перекрестившись на образа, богато украшенные серебряными окладами, казак заглянул во вторую комнату. Там за пёстрым павильоном (занавесь над кроватью) кто-то шептался. Иван тихонько подошёл и резко отодвинул завесу. На кровати ничком лежал Владимир. Рядом сидела Аграфена Терентьевна и пыталась пожалеть сына, поглаживая его по спине. Владимир, не отрывая головы от подушки, молча, движением плеча пытался оттолкнуть руку матери. В ногах на кровати сидели сёстры Евланя и Фрося, внизу на чисто выскобленных полах – Яшка. Дети угрюмо молчали.
– Вот вы где! – как ни в чём не бывало, проговорил хозяин. – Ну, коль все в сборе, давайте обедать. Мать, готовь на стол!
Семья никогда не чревоугодничала, поэтому и еда на обед была очень проста: на первое – куриный ушник (лапша ( тюркское: полоски раскатанного теста)), на второе – лапшевник (лапша, обжаренная с яйцами), на третье – блинцы с мёдом с собственной пасеки и молоком. Ели все молча. Владимир к столу так и не вышел. Его чашка весь обед простояла одиноко на столе.
«А мальчишка-то уже с норовом, – удивлённо подумал про себя Иван, – настырный. Молодец! Хороший казак получится!»