По улице шёл маленький сухонький старичок, скорее всего по привычке, опираясь на отполированный костыль из тёмного дерева. Его реденькая совершенно белая бородка то и дело разлеталась от малейшего дуновения ветерка. Тяжёлое золотое кольцо в левом ухе, означавшее, что он единственный сын в своей семье, смешно оттягивало мочку. И лишь строгие жёсткие глаза выдавали в нём волевого и властного человека, недаром носящего звание хорунжий (первый офицерский чин в казачьих войсках) войска Донского. В хуторе Секачи все от мала до велика называли этого казака просто Пахомыч.
В округе Пахомыч слыл хозяином суровым, но справедливым. Имея хороший достаток со своих немалых земельных угодий, одевался он скромно в чекмень (турецкое: верхняя мужская одежда), форменные синие штаны и старенькие хромовые сапоги. Казаки его уважали. Один раз на казачьем соборе они даже просили Пахомыча стать их хуторским атаманом, но тот наотрез отказался, не обосновывая это никакими доводами.
В своё время этот достопочтенный старик был отчаянным рубакой, участвовал в Русско-турецкой войне (1877 – 1878 годов), где за проявленную сноровку и бесшабашную удаль указом Его Императорского Величества он и был произведён в хорунжие. Но о той войне Пахомыч никому ничего не рассказывал, «окромя одного разу».
А случилось это на Савватия-пчельника (27 сентября) лет пять назад. Убрав ульи во мшенник (специальная землянка) на зимовку, Пахомыч решил проведать давнишнего своего товарища (турецкое: партнёр по торговле), хуторского атамана Нечая. Нужно было решить «один вопросик насчёт недавно прикупленной земельки».
Нечай атаманил бессменно, почитай, уже лет пятнадцать, хотя место это и было выборным. После ежегодного утверждения его кандидатуры на казачьем Круге, он неизменно ставил казакам ведро водки. И тогда весь хутор гулял до утра. Одно время Нечай даже стал зазнаваться: «ну, как не ему, уряднику (унтер-офицер в казачьих войсках), бывшему атаманцу (казак, служивший в лейб-гвардейском Атаманском полку), занимать эту должность». Но однажды хуторские казаки порешили по-другому и предложили насеку его товарищу детства Пахомычу. Слава богу, тот не согласился. С тех пор спесь с Нечая слетела. Он стал меньше «якать» и внимательней относиться к просьбам хуторян. «На то она и власть, чтобы помогать людям».
У дверей правления находился один сиделец (казак, дежуривший в порядке очереди). Увидев Пахомыча, он вытянулся в струнку и гаркнул:
– Здравия желаю, Ваш бродь!
– И тебе здоровья, Семён, – узнав казака, поздоровался старый хорунжий. – Давно вернулся со службы?
– Недели как три уже дома.
– Атаман-то на месте?
– Так точно!
– Дюжа занят аль нет?
– Не могу знать, Ваш бродь!
Правление состояло из двух комнат: большой, где проходили соборы казаков, и малой, где хранились бумаги и сейф с войсковой казной (тюркское: хранилище денег). Посередине стояла голландская печь.
– Ну, кого ещё там нечистая несёт? Заходи! – заслышав шаги, крикнул атаман.
– Что-то ты неласково гостей встречаешь, Нечай.
– А-а-а, Пахомыч! Рад тебя видеть. Проходи, садись! Григорий, подай ему табурет!
Григорий Червлёный, прозванный в народе Гришкой Безруким, числился писарем при атамане и был ему незаменимым помощником во всех делах. Левый рукав его рубахи одиноко пустовал. Руку он потерял в Русско-японскую войну (1904 – 1905 годы). По возвращению домой Григорий, ещё молодой двадцатилетний парень, запил, запил вчёрную. Его мать, измучившись вконец, пришла к Нечаю и попросила пристроить сына хотя бы сторожем при правлении. Атаман вызвал Григория и сразу рубанул с плеча:
– Слухай меня! Я два раза повторять не стану! Грамоте обучен?
– Имею четыре класса.
– Так вот, Григорий, – глядя прямо ему в глаза, властно проговорил Нечай, – завтра ты бросаешь пить, приводишь себя в полный порядок, а послезавтра чтоб был здесь, как огурчик! Понятно?!
– Да, но… – по спине парня побежали мурашки.
– Не рассуждать!!!
Через два дня в правлении появился новый писарь. С тех пор Григорий перестал пить, перестал пить вообще. Семейная жизнь у него тоже наладилась. Он сосватал себе молодую симпатичную вдову Екатерину, муж которой погиб на той же проклятой войне с японцем.
– Давненько я уже тебя не видел, Пахомыч! – обнимая друга, гоготал атаман. – Так пришёл, аль дело какое?
– Да какое там дело! Так дельце одно, – показывая глазами, что свидетели нежелательны, ответил хорунжий.
– Григорий, ты там заканчивай. Завтра доделаешь. Нам тут с Пахомычем с глазу на глаз погутарить надобно.
Писарь долго себя упрашивать не стал: убрал бумаги, аккуратно закрыл чернильницу и, распрощавшись с казаками, ушёл.
– К Катеринке побежал. Любит её пучеглазую, – наблюдая в окно за Григорием, заговорил Нечай и, обернувшись к Пахомычу, спросил. – Так какое, гутаришь, у тебя ко мне дело?
– Да вот… – начал было хорунжий, выкладывая из-за пазухи на стол бутылку водки, шмат сала, краюху белого хлеба.
– А это ещё зачем?
– А это, Нечай, чтобы сподручней разговор начать было.
Атаман достал из стола два грязных стакана и «неспешна» протёр их рушником.
– Дело, брат Нечай, вот какое, – опорожняя первую порцию, заговорил Пахомыч. – Прикупил я недавно пай Митьки Глазунова. Да далековато он от моих паёв. Земелька тебе скажу антик с мармеладом (шутливая похвала)! Так вот что: хочу отдать её в общинные земли, а из общинных земель нарезать мне такой же участок, но – около моих. Всё равно там раст (пастбище) сегодня.
– Да-а-а, сложную задачку ты мне задал, – медленно протянул атаман после второго стакана благородной жидкости.
– Что ж тут такого сложного?! – начал выходить из себя хорунжий. – Сделай, а я с магарычом (татарское: трата) не поскуплюсь! Ты ж меня знаешь!
– Это само собой! – махнул рукой Нечай. – Тут ведь вот какая закавыка. Круг собирать надо – раз. Казаков подготовить, чтобы не противились – два. А это – не менее ведра водки уйдёт. Потом в станицу ехать придётся, бумаги оформлять – три. Барашка в бумажке (взятка), как пить дать, потребуют. Ты же их станишных знаешь! А это ещё – рубликов двадцать пять надобно будет.
– Это чего ж так дорого? Мне пай дешевле обошёлся!
Обсуждение «маленького дельца» продолжалось часа четыре к ряду. Сидельцу Семёну пришлось дважды бегать к бабке Авдосихе за самогоном, прежде чем старики угомонились.
После второй бутылки разговоры потекли совсем по другому руслу.
– Вот помню, идёт Его Императорское Величество Великий Князь Александр Павлович (Александр II), а возле него Государыня Императрица Мария Александровна так и вьётся, так и вьётся: «Мол, присмотрела себе намедни (недавно) платочек узорчатый. Хотелось бы приобрести». А он ей: «Мол, недосуг мне сейчас. Смотр полку провожу. Тут, мол, война с турками на носу, а вы, извините, – со своим платочком. Ну, в самом деле, Маша!» И всё это на французском языке, чтобы мы не поняли. А потом как гаркнет по-русски: «Здорово живёте, казачки!» А мы ему в ответ: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» А он нам: «Молодцы! Хорошо служите!» А мы ему: «Ура-а-а (тюркское: «бей!)!» А потом отправили нас в Турцию. Ну, думаю, умоются теперь османы своей кровушкой. Уже и саблю направил, и ружьё начистил. Ан нет, не пришлось мне повоевать. Так всю войну в охранении Его Высочества Государя Наследника и пробыл, – с огорчением закончил свои воспоминания о службе Нечай.
Весь рассказ атамана Пахомыч слушал молча, низко склонив свою седую, как лунь, голову. Плечи его безжизненно обвисли. Казалось, что казак просто заснул. Но, когда прозвучали последние слова повествования, хорунжий резко поднялся. По старческим морщинистым щекам текли слёзы.
– Да-а-а, – протянул он задумчиво, – а мне с лихвой повоевать довелось, от аза до ижицы. В самом начале войны при штурме Плевны попал я, контуженный, к туркам в плен. Ну, думаю, пропал: сейчас отрежут голову, наденут на кол и выставят у наших на виду для страху. Ан нет, заперли меня в катухе. Целый месяц пробыл я у них в гостях. По первому времени водили на допрос: всё хотели узнать, сколько у Скобелева войска около города. А нас там было-то самая малость. Даже депешу в Петербург послали Государю, чтобы выслал ещё войска на подмогу. Били, скажу я тебе, умело: ажнак лёгкие с харкотиной выплёвывались. Но я терпел. Один осман не выдержал и от злости саданул меня саблей. Но, видно, Господь отвёл его руку. Удар пришёлся по бедру, и то скользя. После этого они про меня как будто забыли, даже кормить перестали. Ну, думаю, вот она, моя смертушка пришла. Чем, думаю, с голоду здесь подыхать, умру как казак в бою. Посчастливится, ещё одного нехристя (некрещёный) за собой уведу. Перевязал исподним покрепче рану. Позвал под вечер часового: мол, надо нужду справить. Он ничего, открыл. Иду и думаю: ну, как мне с таким бугаём справиться. А потом: эх, была – не была! Накинулся я на него. И откуда только сила взялась! В общем, задушил я его вот этими руками. Он даже закричать не успел. Дальше плохо помню: всё будто во сне было. Попал я в дом к какому-то болгарину. И он меня той же ночью к нашим-то и препроводил. Отлежался недели три в лазарете. И вот тут-то я им, туркам, всё и припомнил: и как они меня били, и как они меня голодом морили. Жизни не жалел. Подумал, ежели Господь отвёл от моей головы смерть в тот раз, то не суждено мне на этой войне погибнуть. Так и вышло.
Пахомыч замолчал. Молчал и Нечай. Но наступившую тягостную тишину вдруг прорезал чей-то зычный женский голос, выгоняющий пронырливых коз на улицу:
– Ах вы, черти рогатые, опять в огород полезли! Мало им на расте травы! А ну-ка гыш, гыш отседова!
Атаман встрепенулся, как будто очнулся от наваждения, и, посмотрев на товарища, хриплым, но сильным голосом запел:
– Наш Скобелев-генерал –
Победитель всем врагам.
Пахомыч удивлённо взглянул на раскрасневшегося урядника и как-то неожиданно для себя подхватил песню тех далёких лет:
– Ой, победитель всем врагам,
Слава Донским казакам!
Казалось, что простые слова уже давно забытого напева каким-то непонятным, невероятным образом вновь вырвались из плена туманного (тюркское: туман) небытия и легли на душу приятным бодрящим морозцем, возвращая пожилых людей в их горячую лихую молодость:
– Ой, мы совьём ему венец
Из своих чистых сердец.
Ой, на головушку наденем,
Громко песню запоём.
Ой, мы поём, поём, поём,
В кавалериях живём.
Ой, в кавалериях живали,
Никакой нужды не знали.
Ой, никакой нужды не знали,
Провьянтушку получали.
Ой, получали пуль-картечь,
Нам их нечего жалеть.
Ой, то не пыль-кура курится,
Не дубравушка шумит.
Не дубравушка шумит,
Турок с армией валит.
Ой, он валит, валит, валит,
Генералам всем грозит:
– Ой, московски генералы,
Я в ногах вас столочу.
Ой, я в ногах вас столочу,
В кремляну Москву зайду.
Ой, наш Скобелев-генерал
Сам заплакал, зарыдал.
Ой, он заплакал, зарыдал,
Вынул шашку, помахал.
Ой, вынул шашку, помахал,
На ответ турку сказал:
– Ой, да не быть тебе, собака,
В кремляной нашей Москве.
Ой, не видать тебе, собака,
Золотых наших церквей.
Ой, не сымать тебе, собака,
Золото с тех куполов.
Ой, не сымать тебе, собака,
Со груди наших крестов.
Разошлись казаки уже «по тёмному». Как добрались до дому, на следующее утро никто из них так вспомнить и не смог.