Стояло прекрасное августовское утро. Солнце, едва оторвавшись от земли, ласково гладило своим теплом оживающую степь. Трава, низко склонившаяся под тяжестью росяных капель, сверкала радужными огоньками. Казалось, что ночью кто-то, большой и неуклюжий, нечаянно просыпал тысячи разноцветных драгоценных камней, да так и не смог собрать их в темноте.
Но шагающий по дороге Никифор Секачёв не замечал всей этой красоты. Его мысли, не дававшие покоя, как назойливые мухи, были мелки и обыденны. Он шёл в Секачи наниматься в работники.
На протяжении всей своей истории Донское казачество не оставалось чем-то постоянным и неизменяемым. Наоборот – каждое время имело своего казака: сначала это был «вольный человек», затем – «человек служивый», воин на государевой службе. Но постепенно и это ушло в прошлое. Уже со второй половины XIX столетия казак всё больше и больше становится землепашцем, которого лишь нужда да традиции заставляли браться за оружие.
Когда Никифор появился на базу Пахомыча, тот пил чай (турецкое: имеет тоже значение). Пришлось ждать. Чай старый хорунжий любил «до ужасти», хотя большинство казаков в округе обычно предпочитали пить взвары (компот) да кисели. На столе перед Пахомычем стоял двухведерный, начищенный до блеска самовар. Он осторожно, трясущейся от старости рукой, наполнял большую глиняную кружку кипятком, сыпал туда щепотку чайных листьев, сдобренных чабрецом и душицей, и замирал в ожидании. Затем, положив на язык толику мёда, казак маленькими глоточками отхлёбывал горячее ароматное питиё, кряхтя и постанывая от удовольствия. Сахар Пахомыч не признавал. Не было зубов. Постарались османы, ещё тогда в Плевне. Зато именно там, в проклятой туретчине, он пристрастился к сему напитку. Эх, как был вкусен обжигающий чай из походного котелка, только что снятого с привального костра!
Наконец-то чаепитие закончилось. Хорунжий вышел на крыльцо, «глотнуть свежего воздуха». Мягко ступая ичигами (тюркское: сшитые из мягкой кожи без каблуков и подошвы) и утирая рушником красное потное лицо, он умилённо улыбался, щурясь на яркое утреннее солнце. Никифор, куривший неподалёку, спешно потушил цигарку и подбежал к старику.
– Здравия желаю, Ваш бродь! – по-солдатски поздоровался казак.
– И ты здравствуй, Никифор. Никак опять наниматься пришёл.
– Так точно!
– А что ж так поздно? Я уже косарей нанял.
– Со своим наделом долго провозился.
– Ну, да ладно! Работник ты, Никифор, хороший, не то что мужичьё. Найдём и тебе работу. Оплата как о прошлом годе. Согласен?
– Согласен!
Как тут не согласиться. Пахомыч хоть и был не в меру строг, но никогда не скряжничал. Заработал – получи. Лодырей страшно не любил. И четырёх своих сыновей тоже приучил к труду с малолетства. Вот и сегодня с раннего утра они вместе с наймитами (наёмные работники) работали в поле. И хотя сыновья были давно уже женаты и имели собственных детей, но жили все с отцом в большом деревянном доме, а его самого боялись и почитали. Платил хорунжий работникам честно, согласно договорённости, но к работе был очень требователен. В прошлом году заработок Никифора в конце года составил: пшеницы – двадцать пудов, пшена, гороха и гречки – по четыре пуда, масла постного – два жбана, масла коровьего – жбан и один бычок на вырост. К тому же Никифору справили новую «одёжку и обутку» да ещё по первопрестольным праздникам отпускали домой и несколько раз наделяли деньгами на подарки. Сыновья же Пахомыча праздников не видели.
– Деда, деда! – на баз влетела запыхавшаяся внучка Маришка. – Там воров поймали.
– Каких таких воров? – прищурив глаз, спросил хорунжий.
– Да которые у Лазаревых двух бычков намедни свели. Атаман велел спросить: придёшь ли ты к двум часам в правление на совет?
– Хорошо, хорошо, моя быстроногая, передай, что обязательно приду.
К двум часам собрался не только атаманский совет, состоящий из почтенных, заслуженных казаков, площадь около правления гудела, словно растревоженный улей. Нечай посматривал то в окно на разъярённую толпу, состоящую в основном из женщин, то на стариков, спокойно разговаривающих меж собой. Ждали Пахомыча. Тот немного задерживался.
– Ну, господа хорошие, ждать больше не будем, а то, гляди, бабы всё правление в щепки разнесут! – начал атаман.
– Фу, баб испужался! – проворчал дед Селивёрстов. – Вот мы помнится…
– Ладно, ладно, слышали мы уже, как ты надысь бабку свою в катухе победил, – шуткой прервал его разглагольствования атаман.
Все загоготали. Дед Селивёрстов, будто черепаха, втянул голову в плечи и смолк. Послышались шаркающие шаги. В проёме дверей показался хорунжий.
– Что припозднился? – вопросительно взглянул на него Нечай.
Тот лишь развёл руками и занял своё место на лавке.
– А вопросец у нас нынче такой, – официальным тоном продолжил атаман. – Вчера Иван Колынкин и Карпо Алтухов задержали двух подозреваемых в краже Лазаревских бычков. Поймали их по дороге в Михайловку. Ими оказались Гришка Перша (зуд в гортани) и Митяй Карзубый (не имеющий передних зубов). Те уже договорились скотину там продать. Ан вишь, как вышло! Бычки снова у хозяина, а они сами – в холодной. По-хорошему их бы в станичную управу свести. Да вот, гляньте, что с народом творится! Как бы до самосуда не дошло! Что делать-то будем?
– А вот давай бабам и отдадим! – тут же кукарекающим, ещё обиженным голосом выкрикнул дед Селивёрстов. – Нече на них глядеть: провинились – получите по заслугам!
– Что это мы за власть такая, если толпе людей на поругание отдадим?! – пристально посмотрел на казаков Нечай.
– Были б люди, а то так – мужичьё чоботное (татарское: лыковый лапоть)! Тьфу! – сокрушённо плюнул на пол дед Гаркуша. – Тунеядцы!
Остальные старики разом загомонили, поддерживая крикуна.
– Тихо! – громко рявкнул атаман. – Чего галдёж подняли?! А ты, Гаркуша, тут дюжа не плюйся, не то быстро штраф наложу! Дело говорите. Нечего друг перед другом выкобениваться!
– Я вот что предлагаю, – вдруг в образовавшейся тишине сказал Пахомыч. – Арестантам – по двадцать плетей, и выселить из хутора. От них всё равно никакой пользы обществу, одна пагуба. А вот, чтобы народ остался доволен, желающих поразмяться плетью возьмём из толпы.
– А что, это – дело! – восторженно проговорил Нечай. – Как считаете, казаки?! И овцы целы, и волки сыты!
Атаманский совет вновь загалдел, но всё же принял предложение хорунжего, накинув ворюгам ещё по пяток плетей.
С провинившихся сняли одежду, привязали к лавкам. Женщины, увидев мужской «срам», засмущались и, отведя глаза в сторону, неестественно захихикали. «Казнить» оболтусов вызвались Антон Лазарев, с база которого они увели бычков, и Афоня Гулай. Атаман повелительно кивнул, и свист кнутов разорвал горячий от ожидания воздух. Перша сносил удары молча, немного подкашливая после каждого поцелуя хлыста, чем вызывал одобрительные возгласы казаков. Карзубый же наоборот – кричал благим матом и вспоминал всех святых, а знал он их непомерное количество.
Гришка и Митяй были земляками, оба из Тамбовской губернии, даже вроде бы из одного села. Пришли они в эти места года четыре назад, нанялись на покос, но до конца покоса так и не выдержали – напились. Хозяин на первый раз им простил. Но через неделю они снова, несмотря на укоризненные взгляды прохожих, среди бела дня горланили песни около своей, наспех вырытой землянки. На этот раз хозяин отправил их восвояси. Перша и Карзубый долго мыкались от одного хутора к другому, пока не прибились к Секачам. Но и здесь фортуна им не улыбнулась, везде надо было работать.
В последний раз кнут возмездия опустился на спины неудачников. В последний раз бабы ойкнули чохом (разом; турецкое: много), завидя взмах рук добровольных истязателей. Осуждённых отвязали и оттащили в тень под вишню, растущую рядом с правлением. Сиделец вылил на каждого по ведру воды, а писарь Григорий Червлёный ещё раз напомнил товарищам, что если они до завтрашнего утра не покинут хутор, то очередной порки им не избежать.
– У-у-у, чигоманы (насмешливое прозвище казаков) проклятые, – пробормотал про себя Перша, тяжело опираясь на ствол дерева. – Погодите, придёт ещё наше время.
Карзубый, всхлипывая, плакал. Толпа стала потихоньку расходиться. Но этот день кончаться так просто не желал. С раста в правление прискакал охлюпкой (без седла) внук деда Гаркуши. Сиделец хотел было не пустить его, но смышлёный паренёк, крикнув: «К атаману с важной вестью!», лихо проскочил мимо. Атаманский совет ещё был весь в сборе.
– Ну, что тебе? – недовольно спросил Нечай, увидев в дверях растерявшегося казачка.
Он в мыслях уже давно вкушал горячий ужин с чаркой вчера выгнанного самогона. «Ведь до чего ж всё славно сегодня получилось: и преступники наказаны, и люди остались довольны его решением! – хвалил себя атаман. – Мудрость – она ведь или есть, или её вовсе нет!»
– Дядя Нечай, – быстро затараторил паренёк, – у Сурочьего пруда два служивых коней поят.
– Ну, поят и поят. Тебе чего воды жалко, что ли? Давай, давай, иди, не мешай!
– У них к седлу красные фонари приторочены, а на пиках – красные флажки!
– Неужто опять! – невольно вырвалось у деда Селивёрстова.
Старики мгновенно затихли. Атаман сразу изменился в лице. Это могло означать только одно: приказ о мобилизации на войну; только лишь в этом случае коннопарочные могли разъезжать по хуторам днём с красным флажком на пике, а ночью – с красным фонарём. Начиналась первая мировая война.