Третий день станица жила тревогой и ожиданием. Всё новые и новые отряды мобилизованных казаков прибывали в распоряжение станичного атамана. Тот, забыв про своих домашних, дневал и ночевал в правлении. Дел было невпроворот: формировался конный полк. Там за станицей, на расте, где ещё вчера наперегонки с ветром носились табуны (тюркское: группа лошадей) весёлых жеребят, сегодня белелись военные шатры (тюркское: палатка). На кого шатров не хватило, строили неприхотливые шалаши (тюркское: укрытие, сделанное из ветвей и листьев). В казачьем стане царило приподнятое настроение. Разбившись по командам, новобранцы и казаки второй очереди сидели у костров, дожидаясь, когда сварится в казане (татарское: большой котёл) кулеш (жидкая каша из пшена с солониной) или похлёбка с клёцками (кусочки пресного теста). Кое-кто баловался щербой (уха; турецкое: чорба – кислый мясной или рыбный суп) из рыбы, попавшейся в вентери (рыболовная снасть, сплетенная из хвороста), загодя установленных в местном пруду.
– А ну-ка, Лекан, затяни-ка песню что ли! – попросил урядник Михаил Изгарь своего земляка Авдеева, прикуривая цигарку от уголька. – Голос у тебя звонкий. А мы, если чего, подхватим.
Молодой казак улыбнулся, поправил форму и тихонько начал:
– Ой, да ты, калинушка, размалинушка,
Ой, да ты не стой, не стой на горе крутой.
Ой, да ты не стой, не стой на горе крутой,
Ой, да не спущай листа, да во синё море.
Ой, да не спущай листа, да во синё море.
Ой, да во синём море корабель плывёт.
Ой, да во синём море корабель плывёт,
Ой, да корабель плывёт, аж вода ревёт.
Ай, да корабель, он плывёт, аж вода ревёт.
Ай, да как на том корабле три полка солдат.
Ой, да на том корабле три полка солдат,
Ой, да три полка солдат, молодых ребят.
Ой, да три полка солдат, молодых ребят.
Ой, да как один-то из них Богу молится.
Ой, да как один-то из них Богу молится,
Ой, да Богу молится, домой просится:
«Ай, да ты, полковничек мой, отпусти домой,
Ой, да отпусти домой к нам на Тихий Дон.
Ой, да отпусти домой к нам на Тихий Дон,
Ой, да к нам на Тихий Дон, к отцу с матерью.
Ой, да к нам на Тихий Дон, к отцу с матерью,
Ой, да к отцу с матерью, да к жене молодой.
Ой, да к женёнке, да молодой, к малым детушкам,
Ой, да к малым детушкам, малолетушкам».
Песня закончилась. Казаки, опустив голову, молча сосали свои цигарки. Каждый думал о своём. Напев задел за живое, поднял из глубины души ту самую тревогу, ту самую боль, о которых не принято было не только говорить, но и даже стыдно признаваться самому себе. Но песне прощалось многое. Ведь песня – это всего лишь песня.
Красные всполохи догорающего костра то и дело выхватывали из темноты суровые лица казаков. Послышались шаги. Подошёл есаул (ротмистр в казачьих войсках; татарское: помощник) Столешников. Казаки нехотя поднялись. Есаул махнул рукой и, прикурив папиросу от цигарки урядника, весело спросил:
– Чего приуныли, казачки? Аль ужин не понравился?
– Да нет, просто песня затугу (грусть) нагнала, – ответил за всех Изгарь.
– Значит, не те песни поёте. А ну-ка, соловей, – обращаясь к Авдееву, – спой нам что-нибудь подобающее, а то все носы повесили.
Александр смутился. Всё его лицо покраснело, но темнота скрыла его растерянность. Он прокашлялся и вдруг высоко затянул:
– Как у нашей сотни
Жизнь была весёлая.
Казаки дружно подхватили грубыми голосами:
– Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
– Жизнь была весёлая,
Командир хороший, – опять вывел Авдеев.
Казаки уже веселее гаркнули в ответ:
– Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
– Командир хороший,
Офицеры бравые.
– Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
– Офицеры бравые,
Вахмистры удалые.
– Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
– Вахмистры удалые,
Уряднички лихие.
– Чернявая моя,
Чернобровая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова.
– Ну, вот совсем другое дело, – глядя на повеселевших казаков, произнёс есаул. – А то развесили тут нюни, как невесты на последнем девичнике!
За ночь подтянулись мобилизованные из дальних хуторов. Наутро после завтрака было объявлено общее построение. Собралось много народу. Станичный атаман на танцующем чалом (тюркское: равномерное распределение белых волос по основной масти лошади, не изменяющееся с возрастом) жеребце легко выскочил на середину, осмотрел ровные ряды конников и, приподнявшись на стременах, прокричал:
– Здорово, донцы!
– Здравия желаем, Ваш бродь! – громовым раскатом прокатилось по рядам.
– Снова неспокойно на границах нашей Державы! Снова полчища неуёмных врагов жаждут погибели матушки нашей Рассеи! 1 августа Германия объявила нам войну. Государь Император Николай Александрович приказывает своим детям, своим верным донцам, защитить святую Русь от посягательства супостатов. Не опозорим памяти наших отцов и дедов!
– Не опозорим! – разом взревели сотни глоток.
– Не опозорим доблести нашего оружия! – потрясая в воздухе насекой, как палицей, гаркнул атаман.
– Не опозорим! – снова проревели казаки.
И тут вступил в дело раскатистый бас настоятеля станичного храма, благословляющего воинов на ратный подвиг. Его пение подхватили женщины и мужчины со священными хоругвями (тюркское: знамя) и иконами в руках. Когда последний ряд был окроплён святой водой, атаман подал команду:
– Направо! В колонну по три рысью марш!
Из толпы послышались женские рыдания и крики. Полк, легко перестроившись, запылил по дороге. Мальчишки, гордо восседая на маштаках (низкорослая крепкая лошадь), пристраивались сбоку и мнили себя настоящими воинами. Сзади плелись обозы с фуражом и провиантом, щедро отпущенным из станичного гамазия (склад на случай бедствия под распоряжением станичного атамана).
Иван Авдеев, специально приехавший вместе с сыном Яшкой проводить служивого на фронт, стоял около дороги, пытаясь отыскать среди стройных рядов донцов Александра. Но лишь на мгновение его взгляд выхватил из общей колонны воинов знакомую осанку. Или ему просто показалось? Сняв фуражку, он крестил проезжающих мимо казаков, непрестанно шепча обветренными губами:
– Помогай вам Бог, ребятушки! Помогай вам Бог!
По его серой от пыли щеке медленно стекала слезинка, оставляя на коже светлую, чистую борозду. Рядом, опустив голову, стоял Яшка. Он тоже тихонько плакал.
Через полчаса конники скрылись из виду, словно растворившись в обманчивой степной дымке, но ещё долго в наступившей тишине то ли слышалась, то ли чудилась бравая песня голосистого запевалы. Казаки ехали на фронт. Никто из них тогда ещё не знал, какие ненастья приготовила им капризная фортуна. Кто-то, покрыв себя немеркнущей славой, останется навсегда лежать на негостеприимных полях Европы и в неприветливых долинах Кавказа. Кто-то, обожжённый и опустошённый, вернётся домой и погибнет, защищая свою хату от большевистского произвола. Кто-то окажется за границей и всю жизнь будет вспоминать бесконечные просторы горячих Донских степей. Но всё это будет ещё впереди. А пока казаки ехали на станцию Себряково, где стоял военный эшелон, который торопился навсегда увезти их из спокойной размеренной жизни.