Заканчивался 1916 год. Уже не единожды Тихий Дон провожал на фронт своих сыновей. Но неистовый идол войны был ненасытен. С каждым разом он требовал всё больше и больше кровавых жертвоприношений. Опустели хутора. Заросли сорной травой некогда заботливо взлелеянные поля. Покосились без хозяйской руки хаты. Почернели от горя и ожидания лица матерей и жён. И только хуторская малышня, радуясь морозу и снегу, целыми днями каталась на санках да играла в чекмарь (тюркское: дубина), гоняя клюшками по льду деревянный шар.
В доме Авдеевых пахло пирогами. Сегодня был светлый праздник – Рождество Христово. Вчера весь день Аграфена Терентьевна вместе с дочкой Фросей колготились у печи. Дочка Евланя в прошлом году вышла замуж и жила теперь в Секачах. Уже к обеду из раскалённого зёва печи начали вынимать румяные курники, творожные ватрухи, сладкие пироги из распаренных яблок и груш. В большие чашки складывались, лаская взор золотистой поджаристой корочкой, пирожки с требухой, ливером, рыбой, капустой и морковью. Главное кушанье праздника – сочиво (каша с мёдом и изюмом), стоявшее на столе с самого утра, дразнило своей неповторимой сладостью неискушённого Яшку. Он, словно кот, раз за разом всё ближе и ближе подбирался к недосягаемому яству, но укоризненный взгляд матери, хотя и ненадолго, заставлял его вновь и вновь отойти от стола на более безопасное расстояние. До первой звезды было ещё далеко. Мужчины, наскоро похлебав пустых щей, всё-таки не выдержали умопомрачительного запаха и вышли на баз от греха подальше. Яшка, сглотнув напоследок обильную слюну, ушёл тоже. «И как только бабы могут сносить такую казнь Египетскую?!»
Аграфена Терентьевна одиноко сидела у окна. Все домашние куда-то разбежались. Рождественский морозец постарался на славу, изукрасив всё стекло лёгкими незатейливыми узорами, похожими на тонкие Евланины кружева. Но, несмотря на большой праздник, в её сердце была журба (печаль). Эта боль прилетела нынешней весной вместе с письмом соседа Михаила Изгаря. Он служил в одной сотне с сыном Леканом. Едва увидев его каракули (тюркское: чёрная рука), она поняла – случилась беда: «…и тут мы пошли в атаку. Но за курганом (тюркское: большой надмогильный холм) этих турок оказалось видимо-невидимо. Приняли смертный бой. Пришлось отступить. Когда вернулись с подмогой, турки уже ушли. Начали хоронить погибших товарищей и свозить раненых в лазарет. Но Лекана я так и не нашёл. Сенька Криворотов будто бы видел, как его увозили пленённого. Может, его ныне ужо и в живых-то нет. Но всё в руках Божьих. Будем уповать на его милости».
По хутору уже давно ходили страшные слухи о зверствах турецких солдат. Но вопреки им, Аграфена Терентьевна неистово верила, что её Лекан жив. Нет, просто не мог погибнуть этот всегда весёлый добродушный великан, не сделавший в своей жизни никому ничего плохого. Будучи в церкви, она непременно ставила свечку «за здравие» и подолгу молилась у иконы Николая-угодника, покровителя всех воинов. Но ждать – занятие очень тяжёлое. Дни проходили за днями, месяцы – за месяцами, а гнетущая тоска, поселившаяся где-то в глубине, не давала свободно ни вздохнуть, ни выдохнуть.
– Господи! – не выдержав очередного натиска боли, Аграфена Терентьевна упала на колени перед образами. – Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои! Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой, ибо я к Тебе молюсь!
И с каждым вознесённым к Богу словом становилось как-то теплее и спокойнее, будто кто-то невидимый своим горячим дыханием пытался согреть истерзанную материнскую душу, озябшую от горького ожидания. Молитва полностью захватила женщину, проникла в каждую клеточку изболевшегося сердца, унесла куда-то далеко-далеко. И из того далёкого далека так не хотелось возвращаться. Она даже не сразу услышала пение, а, услышав его, не сразу поняла: откуда оно. И это пение постепенно вывело её из непонятного оцепенения. У двора стояла ватага ребят и нестройными, звонкими голосами выводила:
– Христос Спаситель в полночь родился,
В вертепе бедном он поселился,
Над тем вертепом звезда сияет,
«Христос родился» – всем возвещает.
И свод небесный вдруг растворился,
В вертепе темном свет появился,
И хоры ангел в небе витали,
И песнью дивной мир оглашали.
Аграфена Терентьевна, словно очнувшись ото сна, быстро собрала со стала печёное, вышла на улицу. Было холодно, но колядовавшие, раскрасневшиеся от мороза, вдохновенно продолжали петь:
– И ангел светлый предстал внезапно
Пастырям в поле с вестью отрадной,
Они поспешно в вертеп приходят
И здесь во яслях Христа находят.
С великим страхом у яслей стали
И на колени с молитвой пали,
А над вертепом звезда сияла,
«Христос родился» – всем возвещала.
Волхвы с востока в вертеп приходят
И в яслях бедных Христа находят,
Главы склоняют у яслей цари,
Христу приносят драгие дары.
И весть святую, Христа рожденье,
В страну родную несут умиленье,
А Ирод злобный в лукавстве сердца
Повсюду ищет Христа-младенца.
Детей невинных он убивает
И кровь святую их проливает.
Святая Дева ночью уходит,
Христу в Египте приют находит.
Христос Владыко, в твой день рожденья,
Подай нам темным дар освещенья,
Для мира свет ты, людей отрада,
Спаси нас грешных от власти ада.
Аграфена Терентьевна невольно заслушалась и даже не заметила, что дети уже закончили петь и стояли, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании дара. Женщина очнулась, улыбнулась и, поцеловав самого маленького, стала суетливо совать каждому в руки по куску пирога, конфетке, варёному яйцу и семаку (две копейки) денег. Колядовавшие радостно шептали:
– Спасибо, тёть Агаш! – и торопливо убирали подарки в рождественские мешки.
Ребятня разошлась колядовать по другим дворам. Аграфена Терентьевна осталась стоять у плетня одна. И хотя студёный бора (турецкое: северный ветер) неприятно холодил под дошкой (верхняя женская одежда), она не торопилась уходить: как будто кого-то ждала. И вот в конце улице появился человек, одетый в военную форму. Он шёл усталой походкой, то и дело останавливаясь и перекидывая из руки в руку увесистый чемодан (турецкое: место для хранения одежды). Было в нём что-то до боли знакомое, родное, своё. Сердце Аграфены Терентьевны радостно ёкнуло.
– Лекан, Леканушка! – с криком метнулась мать. – Живо-о-ой! – и, не добежав нескольких метров, упала на колени в снег.
Ветер остервенело теребил выбившиеся из-под пухового платка локоны. Александр, бросив вещи, подбежал к матери, попытался её поднять, но она крепко обняла его ноги и, плача и причитая, смотрела ему в глаза, как будто боялась ошибиться. Тут, словно из-под земли, появился Яшка. Он с диким воплем кинулся к брату на шею:
– Братуха, вернулся! А бабка Маруська всю прошлу осень на тебя гадала, сказала, что нет тебя ни среди живых, ни среди мёртвых!
– Да оно, по-правде говоря, наверное, так и было, – серьёзно ответил Александр
– Расскажешь?
– Расскажет, расскажет. А, ну-ка, слазь, чертёнок! Человек с дороги. Устал. А ты ему на голову залезть готов! – вступилась за служивого Аграфена Терентьевна.
Александр тихонько спустил Яшку наземь и вдруг ни с того, ни с сего закашлялся. Кашлял он долго и натужно, сплёвывая на снег сгустки чёрной крови.
– Ужо не чахотка ли? – тревожно спросила мать.
– Нет, не чахотка, но и хорошего тоже немного.
Вечером в хате Авдеевых пир стоял горой. Отмечали сразу два праздника: Рождество и возвращение сына. За столом собралась почти что вся родня и все близь живущие. Каждому хотелось разделить эту нечаянную радость. Ведь светлыми днями судьба теперь радовала редко. Казаки уже изрядно выпили, достали кисеты (тюркское: кожаная сумка), задымили «козьими ножками». Пошли разговоры. Голос деда Ефрема, весь вечер тихо просидевшего в углу, прозвучал как-то неожиданно:
– Вот скажи-ка нам, Лекан, как это ты умудрился к турку в плен попасть?
– Как, как, да очень просто: конь в бою спотыкнулся, я упал, а тут они и подоспели!
– А вот ответь нам тогда ещё на один вопрос: «А сколь их было?»
– Да, кажись, двое. Я не помню, головой сильно ударился.
– Эх, растяпа, растяпа!
– Это почему он растяпа? – кинулся, словно петух, на защиту сына Иван Александрович.
Дед Ефрем повёл в прокуренном воздухе рукой, как бы отодвигая непрошенного заступника, и продолжил:
– А как же? Вот помню, мы с Егорычем в 1877 годе, когда турка воевать ходили, не в такой переплёт попали. Едим, значит, мы с ним вдвоём: справа – гора, слева – речушка какая-то. Мелкая, но холодная: вода ажнак зубы ломит. Красотища кругом неимоверная! Вдруг из-за горы – башибузуки (наёмные солдаты нерегулярного карательного отряда; тюркское: потерянная голова).
– И чего ж это вы там вдвоём-то делали? Нужду ль какую справляли? Аль ещё по какой надобности? – ехидно спросил обиженный отец.
Но старого казака сбить с паталыки (толку) было трудно. Он уже вошёл в раж, и его понесло:
– Секретное поручение от самого генерала Скобелева имели.
– И какое ж такое секретное поручение вам с Егорычем генерал дать мог? – вновь с подвохом спросил Иван Александрович.
– На то оно и секретное, что его в секрете держать надобно! – не моргнув глазом, ответил дед Ефрем. – Так вот: а там башибузуки. Ажнак восемь человек!
– На прошлой неделе всего пять было!
От такой наглости старик даже вскочил с табурета, что вызвало улыбки собравшихся. Эту историю старый вояка рассказывал при всяком удобном случае, почитай, уже лет тридцать. С каждым разом она обрастала всё новыми и новыми подробностями, пока не стала похожа на сказку.
– Вот тебе истинный крест, говорю: восемь человек! – перекрестил грудь дед Ефрем. – И решили мы принять бой. Турки кричат: «Гяуры (тюркское: неверный), сдавайтесь!» А мы им: «Накоси, выкуси!» Вот это, я вам скажу, была схватка. Кровь лилась рекой. В общем четверых мы шашками (кабардинское: длинный нож) порубили, одного арканом (татарское: верёвка, захлёстнутая петлёй) пымали (поймали), остальные разбежались.
Все рассмеялись. Старый казак опять вскочил с табурета:
– Не верите?! У Егорыча спросите!
– Да твой Егорыч соврёт – недорого возьмёт! – опять вклинился в повествование хозяин хаты. – А когда заложит за воротник, ещё не таких баек понарассказывает.
– У меня за энтот бой даже медалька имеется! Сам генерал… – начал было оправдываться дед Ефрем, но затем конфузливо сел.
Его последние слова утонули в громком раскате хохота. Вся хата от мала до велика просто покатывалась со смеху. Медаль у деда, безусловно, имелась. Но ходили упорные слухи, что досталась она ему не за какие-то там ратные подвиги, а исключительно через знакомого штабного писаря, сумевшего за бакшиш (тюркское: подношение) вовремя подложить на подпись нужную бумагу.
– А ну-ка, хватит байками нас потчевать! Егорка! – крикнул гармонисту Иван Александрович. – Давай что-нибудь этакое сбацай (сделай)!
Гармонист кивнул в ответ, не спеша, как бы нехотя, пробежался пальцами по ладам и басам. Затем он резко развернул меха двухрядки (название гармони), и в комнату ворвался залихватский, ни с чем не сравнимый перебор. А молодая соседка музыканта задорно подхватила:
– Ой, ты зимушка зима,
Ты морозною была.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Ты морозною была.
Ты морозною была,
Заморозила меня.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Заморозила меня.
Заморозила меня,
Казаченьку бравого.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Казаченьку бравого.
Казаченьку бравого,
Русого кудрявого.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Русого кудрявого.
Пошли казаки в лагери.
По ним девки плакали.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
По ним девки плакали.
Пошли казаки на Москву.
Впали девки в грусть-тоску.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Впали девки в грусть тоску.
«Вы, казаченьки-дружки,
Возвращайтесь на лужки.
Эй, эй, эй, о-хо-хо,
Возвращайтесь на лужки».
Расходились гости далеко за полночь. Рождество у Авдеевых в этом году удалось на славу. К тому же Александр привёз дорогие подарки: матери – отрез на платье; сестре Фросе – юфтевые (тюркское: краснодубая кожа) сапожки; брату Володе – кинжал (арабское: обоюдоострый короткий клинок); брату Яше – шербет (тюркское: густая сладкая масса с фруктами и орехами); отцу – кальян (курительный прибор) и богатый халат.
Что касается плена, о нём служивый рассказал скупо. Два месяца просидел в яме (тюрьме) в Эрзинджане, пока его не освободили русские войска. Почти месяц провёл в «гошпитале»: дошёл на турецких харчах (еда) – кожа да кости. Отлежался, вышел. В первом же бою ранили. Даже письма написать не успел. Пуля прошла у самого сердца, пробила лёгкое и лопатку. Два месяца находился между жизнью и смертью. Вот поэтому бабка Маруська никак и не могла ни в живых, ни в мёртвых его найти. Правду карты говорили. Ничего, сдюжил. Теперь вот комиссовали подчистую.