В воскресенье с самого утра мы с отцом в сарае делали подрамник.
Я помешивал в баночке столярный клей, который разогревался на электроплитке, и любовался светло –желтыми стружками, закручивающимися из-под рубанка в руках отца. Помазав клеем шипы реек, отец собрал их в подрамник, пристукнул для плотности молотком.
– Готов! Получай! А натянуть тряпку, я думаю, ты и сам сообразишь. Вот тебе гвозди, молоток, – сказал он и, прибрав на место инструмент, с электроплиткой ушел домой.
На только что сделанный подрамник, пахнувший сосной и клеем, я сразу натянул тряпку и, чтобы заполнить меж ниток просветы, густо вывозил белилами. Чтобы быстрее подсыхал грунт, я положил подрамник на крышу сарая. «Стружки, опилки потом уберу», – и я забежал домой, стал рыться в картинках из журналов, в открытках, но никак не мог решить, что же нарисовать: много хороших, однако, какие слишком сложны – долго провозишься, другие мне казались не очень яркими. Уже шла вторая половина дня, а я в растерянности: что же изобразить на приготовленном полотне? Но все же выбрав несколько открыток и вырезок из журналов, я побежал к Вовке: может, он посоветует, какую лучше нарисовать.
Солнце, на белесом от зноя небе, висело еще высоко. Было жарко, душно, как перед грозой. Низко над землей носились ласточки. Из придорожной травы доносился стрекот кузнечиков.
Вовки дома не оказалось.
– Да он с самого утра попадает на речке, даже обедать не заявлялся, – сказала Вовкина мать.
Мы с ним, обычно, купались возле старой запруды, там шире и глубже. К речке я не захотел идти по пыльной дороге, под палящим солнцем и пошел через парк летнего кинотеатра. В парке огромные старые дубы и липы с тополями над дорожкой держали тень и было не так жарко. Иду по дорожке, слушаю птичьи голоса. «Тцыд-тцыд- тцыд»... по стволу тополя пробежал вниз головой цепкий поползень. Рядом, попискивая, порхали синички-гаички, хохлатые синицы, лазоревки. Облепили кусты черемухи вылетевшие из скворечников и гнезд молодые скворцы. А высоко в кронах деревьев перелетали ярко-желтые, с черными крыльями иволги и своим криком, похожим на кошачий, вводили в заблуждение некоторых прохожих. Неожиданно эти самые иволги начинали красивое пение, смахивающее на звучание флейты. Выйдя из парка, я уже был недалеко от речки: с нее доносился ребячий смех, крики. По правую сторону от дороги полосками отходили огороды, налево – луг и дальше – лес. Но на речку я в этот день не попал. На зеленом лугу, недалеко от дороги, белел большой зонт, воткнутый в землю высокой ножкой. Под зонтом, сгорбившись над этюдником, стоял художник. Его голова под соломенной шляпой качалась, как на расхлябанной шарнире. И его рыжеватая жиденькая бородка то вздергивалась кверху, то падала вниз. Я осторожно, чтобы не отвлекать художника, подошел ближе. Откинув в сторону левую руку с пестрой палитрой, он кистью в правой руке касался ярких пятен красок и, посмотрев в даль, краску нашлепывал на листик плотной бумаги, приколотый к крышке этюдника. Позабыв про речку, про Вовку, я, наверно, с полчаса стоял позади художника, смотрел, как рисует. Закончив этот этюдик, он стал нашлепывать другой. Зонт, как необычный магнит, притягивал любопытных. Некоторые, немного задерживались, молча уходили. А иные высказывали свое мнение о нарисованном. Две девчонки с облупившимися носами, хотя и торопились к речке, но никак не могли пройти мимо, подбежали, посмотрели и одна другой зашептала:
– Почему-то ромашки не нарисовал? Они же вот, рядышком.
И девчонки, взявшись за руки, побежали купаться. Похоже, не нужны были художнику ромашки. На его этюдике – небо голубое, сине-зеленый лес нашлепан густой краской, светлеет перед ним речка и ближе – луг желто-зеленый. Кроме второго незаконченного этюдика, рядом еще два приколоты кнопками: на одном подсолнухи, на другом – березки и вдали –домики. Наконец, художник обратил на меня внимание. Ему стало любопытно, что при такой жаре топчусь рядом, не бегу к речке. И он спросил: «Как? Нравятся мои картинки?»
Несмотря на то что краска нашлепана кочками, мне нравились этюдики. На них было все как живое, особенно если немного отойдешь, посмотришь издали.
– Да, нравятся. А я тоже рисую масляными красками, только у меня нет ни этюдника такого, ни кистей хороших, – сказал я.
– Живешь далеко? Ну-ка, принеси что-нибудь посмотреть, – попросил он.
– Не! Недалеко! – сорвался я с места и, как будто на крыльях, едва касаясь дорожной пыли, помчался домой напрямик: надо же! Настоящий художник хочет взглянуть на мои картинки! Бегу, рукавом рубахи со лба пот вытираю. Распугал переходивших дорогу гусей. Потом какого-то дядьку в белом костюме с портфелем под мышкой обдал пылью.
– Хлопец, ты шо? Сказывся, чи шо?! – стал он отряхивать пыль со штанин.
Но мне – все нипочем, лишь бы художник, не ушел.
Прибежал домой, схватил еще не совсем высохший «Водопад», выбрал несколько акварельных и карандашных рисунков, бегу обратно. Зонт белел на том же месте –художник не ушел. Он закончил последний этюдик, сидел на траве, мыл кисти, макая в баночку с разбавителем.
– Ну-ка – ну-ка, что это у тебя? – сразу обратил он внимание на картину «Водопад».
Может быть, он подумал, что я с натуры, где-нибудь на Кавказе в горах рисовал этот водопад и поспешил объяснить:
– Да, это я срисовал с открытки.
– Неважно с чего срисовал, продай мне, – вдруг сказал он, с улыбкой глядя на меня светло-серыми прищуренными глазами.
«Неужто и вправду так понравился мой «Водопад», что даже он, художник, захотел купить?» – я с сомнением пристально смотрел на его загорелое узкое лицо. Жиденькая рыжеватая его бородка на самом конце была замазана зеленой краской. И его голова, и даже взгляд почему-то напоминали в этот момент того злополучного козла. «Только его борода уже бы не пошла на кисточку», – подумал я и стал соображать, – сколько же моя картина может стоить? Но я еще не знал, как ценится «искусство» и, растерявшись, спросил:
– А зачем она Вам, ведь сами хорошо рисуете?
Он еще посмотрел на понравившийся «Водопад», зачем-то повернул обратной стороной, постучал ногтем пальца и спокойно сказал:
– Мне этот кусок кожи для дела нужен. Стелек бы нарезал, видишь – прохудились, – и он с ног снял парусиновые туфли, прошорканные на подошвах.
«На стельки! Я так старался, рисовал, а он будет топтать!» – оскорбленный, выхватил я свой «шедевр» и от обиды даже не мог ничего сказать.
– Да ты не обижайся, давай посмотрим, что у тебя еще есть интересное, – сделал он серьезное выражение лица.
«Из бумажных рисунков, пожалуй, не захочет делать стельки», – подумал я и протянул с десяток картинок.
– О! Другое дело! Что-то есть, что-то есть – разглядывал он картинки, тряся бородой.
Похвалил два акварельных рисунка: и прозрачно, и свежо, как он выразился. А глядя на один из карандашных рисунков, сказал:
– Не верится, что это ты нарисовал.
– Да это же моя маленькая сестренка, хочешь, сейчас ее притащу, сравнишь, – возмутился я, но, довольный такой оценкой, уже по-другому смотрел на художника. Злость на него у меня проходила, и мы расставались уже друзьями. Он даже дал мне свой адрес. Жил он где-то на Холодной горе, недалеко от центра города. И теперь я знал, что его зовут Игнатом Федоровичем. Я ему не дал своего адреса, потому что других картин, нарисованных на такой же коже, у меня не было. Ну, а в знак окончательного примирения я ему оттер от зеленой краски бороду. Потом я его провожал на станцию к пригородному поезду, тащил большой зонт и думал: «Когда у меня вырастет такая же борода, тоже заимею раскладной этюдник и зонт».