Мой отец, вообще-то не только мой, а еще пятерых моих сестер, раньше увлекался живописью и, если бы не война, возможно, стал бы настоящим художником.
Он рассказывал, что с открыток и иллюстраций знаменитых художников он рисовал на больших полотнах картины-копии. Особенно ему нравились, как он говорил, художники-передвижники. «Почему передвижники?» – спрашивал я. «Это художники, которые в прошлом веке стали изображать действительную, правдивую жизнь и по всей России устраивали выставки. Ты же знаешь таких художников, как Шишкин, Крамской, Репин, Перов, Маковский. Все они передвижники», – так объяснил отец.
У отца сохранился большой альбом с рисунками, выполненные акварелью, и походный блокнот с дюралевыми корочками. На лицевой стороне было выгравировано – 1941г.-1945г. Я часто листал его фронтовой блокнот, рассматривая наброски, выполненные карандашом и авторучкой с черными чернилами. С волнением смотрел на рисунок бывшей деревни. От нее остались только печи да трубы, сложенные из кирпичей. Похоже, дома, сплошь деревянные, сгорели дотла. Сильно обгорели кустарники и деревья садов. На переднем плане грязной улицы нарисованы следы от гусениц немецких танков, отпечатки колес машин и от подошв сапог. Под картинкой написано «Враг прошел». На некоторых страницах блокнота видно, что отец где-то в более спокойной обстановке рисовал развалины домов, подбитые танки и пушки, раздавленные повозки и мертвых коней. На других – быстрые наброски наступающих русских солдат, взрывы, огонь.
Рисуя акварельными красками, тушью и карандашами, я давно мечтал порисовать масляными красками. «Ведь настоящие художники только ими и рисуют», – думал я.
Масляные краски у отца были, я знал, и несколько раз тайком из-под всякого барахла, накопившегося в углу кладовки, вытаскивал металлический, покрытый бордовой эмалью ящик и с восхищением разглядывал сокровище, потом, не удержавшись от соблазна, откручивал колпачки, нюхал. Запах красок мне казался приятнее любых одеколонов и духов, какие были у тени Клавы расставлены на комоде у зеркала. Я потихоньку сдавливал тюбики, выдавленную краску поддевал пальцем и на картонке смешивал один цвет с другим. Смешивая желтый с синим, я давно знал, получится зеленый. Так же из красной и желтой получался оранжевый цвет. Но пятна становились плотными, яркими, не то, что от акварельных красок на воде – жидкими, прозрачными. Я представил, если бы мне разрешил отец ими порисовать, сколько бы можно было составить оттенков! Уму непостижимо! И я решил выпросить эти краски порисовать, а пока выжидал, когда отец позабудет про новую кепку, с которой приключилась неприятная история.
Нас, мальчишек и девчонок, на вечерние сеансы кино не пускали. Но какой же мальчишка не захочет посмотреть кино для взрослых! В нем такое иногда показывают, что так и хочется поскорее стать взрослым. Вот мы и изыскивали различные способы посмотреть недозволенное: то со стороны парка делали подкоп под сцену, то взбирались на деревья, росшие вдоль забора летнего кинотеатра. В тот злополучный вечер мы с Вовкой облюбовали старую раскидистую липу, толстые ветки которой заглядывали даже в «зрительный зал». Предусмотрительный Вовка, пристроившись на толстой ветке и свесив ноги, ремнем брюк пристегнул себя к соседней ветке, чтобы не свалиться, когда будет хохотать: показывать должны были кинокомедию «Богатая невеста».
– Ну как ты? – спросил Вовка.
Я примостился на ветке чуть ниже.
– Нормально. Экран видно, – ответил ему.
Прозвенел третий звонок, и потух свет. По экрану побежали слова. Мне вдруг показалось, что не совсем удобно уселся, и я завертелся на гладкой ветке, отполированной от долгого пользования этим «птичьим» местом безбилетными зрителями, и задел кепкой за Вовкину ногу. Кепка свалилась вниз к зрителям с билетами. Говорила же тетя Клава, что кепка не на мою голову, но отец все равно купил. «Поменьше размера не оказалось. Пусть носит, а то как какой-то побирушка, в старой, выгоревшей ходит. Ну, а голова раздастся за лето, и кепка немного сядет, вот и будет впору», – убеждал отец. «На чьей же голове теперь осядет кепка?» – попытался я разглядеть сидящих подо мной. Но на экране одно действие сменялось другим. Когда показывали что-то смешное, смеялись зрители внизу, еще громче хохотали мальчишки на деревьях. Может, и старались вовсю, потому что бесплатно смотрели. Я тоже увлекся, позабыл про кепку.
Закончилось кино, пока я слез с дерева, зрители уже вышли. «Где ее, кепку, теперь найдешь?» – шел я домой и пытался что-нибудь придумать.
– Не надо было ее надевать. Вот я, видишь, все лето без кепки хожу, – посочувствовал Вовка.
– Теперь и мне придется до конца лета ходить без кепки. Но отец спросит, где она, – сказал я Вовке.
И опять я стал соображать, как выкрутиться. А что если попросить хоть не новую у Василя Цыбули? Я же иногда его выручаю.
И вот прошло две недели, как я щеголяю в кепке, подаренной Василем. Конечно, она не такая новая, какой хотелось бы, но опыт с арбузом в Комаровке не прошел даром. Я черной тушью подкрасил облезлый козырек. Отец, наверно, позабыл, как выглядела моя новая кепка. Тетя Клава тоже не обратила внимания. Теперь стояла задача – выпросить у отца краски. Я внимательно приглядывался, в каком он настроении.
Настал воскресный день. Отец лежал на диване со свежими газетами. Нина увела Лену во двор поиграть в песочнице. Тетя Клава бегала от стола к плите, от плиты снова к столу: пекла оладьи, которые горкой увеличивались на тарелке, распространяя соблазнительный запах. Рядом в блюдце – сметана. «Настроение у отца – лучше некуда», – решил я. Может быть, от того, что в газетах писали – на сегодняшний день в мире все спокойно, а скорее всего, он видел мимо газеты на столе горячие оладьи и бутылку пива. «Самый подходящий момент», – и я подошел со своей просьбой. Он отложил газеты и некоторое время молча смотрел на меня, как бы вспоминая какие-нибудь проделки за последнее время, а потом сказал:
– Ладно, рисуй, у меня все равно до них руки не доходят.
Я так обрадовался! Что даже не стал помогать ему есть оладьи и кинулся к ящику с масляными красками.
Теперь краски у меня были, и я задумался, где же взять кисти?
Навряд ли подойдет мягкая кисть, которой рисовал акварелью. Правда, отец пообещал завтра после работы заехать в магазин, купить пару кистей. Но где там!.. Разве я дождусь следующего вечера. Я толком не знал, какие нужны кисти для масляных красок, а какими тогда рисовал клубный художник Константин Александрович там, в Глубоком, что в Казахстане, не помнил.
В понедельник утром, когда отец с Томой ушли к пригородному поезду, и тетя Клава чуть позже отправилась в свою контору. Я приступил к рисованию. Сестра Нина застелила постели и сказала:
– Мне сейчас некогда с Леной водиться, забери ее. Я кое-что хочу постирать.
Пришлось Лену забрать к себе на кухню, где я расположился с красками. Я из тюбиков навыдавливал краски, в низкую баночку немного налил олифы и принялся по картонке мазюкать кисточкой для акварели. Возле меня крутилась Лена, с любопытством поглядывала на мое занятие. Она уже начала ходить и теперь лезла куда попало: все ей нужно потрогать, взять в руки, на язык попробовать. Чтобы не мешала, я выбрал несколько тюбиков потверже и дал ей поиграть. Такие необычные игрушки она сгребла в подол платья и удалилась в другую комнату, затихла. Я еще немного порисовал, хотя и получалось плохо. «Нет, не стоит переводить краски, пойду-ка я к Вовке, может, он что посоветует», – решил я. Но с кем-то надо Лену оставить.
– Ленка! Где ты? – позвал я.
С размалеванной мордочкой Лена выглянула из-за двери коридора. Оказывается, она уже управилась: сидела на полу, улыбалась довольная и о платье вытирала руки. Возле неё лежали раскрытые тюбики, а какие не смогла открутить, попрокусывала.
– Ах ты негодница! – закричал я на нее и, шлепнув, торопливо стал оттирать керосином лицо.
– Что случилось? Что за шум? – на плач Лены пришла с мокрыми мыльными руками Нина.
Лицо, руки хнычущей Лене мы с Ниной оттерли, умыли, а с платьем не знали, что можно сделать, и переодели в другое. На наш шум, возню заглянул Сережка. Я упросил его немножко поиграть с Леной, сам убежал к Вовке.
– Ничего у меня не выходит, не рисуют мягкой кисточкой масляными красками, – объяснил я Вовке.
– А я что тебе, Репин? Я тоже не знаю, какие надо кисти, и не представляю, где их сейчас взять, – ответил Вовка.
Но он не любил откладывать такие серьезные дела. Это уроки он мог отложить на потом, а то и вовсе не учить. Немного подумав, Вовка сказал:
– Пойдем к Опрышке. Его отец рисует большие картины на тряпках такими же, наверно, красками. Посмотрим, какие у него кисти. И мы побежали в другой конец улицы.
Никита Опрышко был на год старше нас и уже закончил седьмой класс. Нам повезло! Он был дома, сидел за учебниками, готовился поступать в техникум. Выслушав, зачем пришли, провел нас в другую комнату –на стенах картины, на полу стоит громоздкий деревянный мольберт, и на нем тоже картина «Русалки», только еще не закончена.
Отец Никиты не был художником. Он инженер и работает в городе на каком-то заводе, но очень любит живопись. У него на полках шкафов много книг по изобразительному искусству, про художников, много журналов, различных иллюстраций и открыток. Русалок он срисовывал с картины Крамского. Полосатый глиняный горшок с пучком кистей стоял на тумбочке рядом с мольбертом. Маленькие-круглые и большие-плоские кисти из черного и белого волоса. Я потрогал большие – щетина, колючая, упругая. Вот они какие для масляных красок!
– Вовка, где возьмем такого волоса? – обратился я к другу.
– Знаю где. Лучше конского хвоста ничего не найдем, – уверенно сказал он.
А кони были у солдат в воинской части, которая располагалась за речкой Малая Лопань. Я знал, что многие мальчишки дергали длинные волосы из хвостов лошадей на лески к удочкам. Такие лески – не то что из ниток: они мало заметны в воде и не запутывались. «Может и правда, на кисти тоже подойдут?» – подумал я, и мы с Вовкой побежали к солдатам. Но как тут вытерпишь в жаркий день, чтобы не искупаться. Добежав до речки, побултыхались в теплой воде и упали на песок немного обсохнуть. Лежим, жаримся, как пескари на горячей сковородке, и поглядываем на светлые палатки солдат за речкой. А рядом на кочках грязи, выпучив глаза, блаженствуя, «загорали» лягушки. Над водой проносились большие зеленые стрекозы-коромысла и перелетали, цепляясь за водные растения, синие стрекозы-красотки. Речка местами заросла хвощом, рогозом, стрелолистом, украшенным белыми цветами. Возле берега вода затянута ряской. Разомлевшие от зноя травы источали аромат, перемешиваясь с запахами застоявшейся воды, с вонью грязи по берегам у самой воды и сопревших досок развалившейся запруды. Я посыпал себя горячим песком и наблюдал за клопами, плясунами–водомерами. Вовка все поглядывал на дорогу, тянувшуюся к воинской части, и вдруг вскочил, крикнул:
– Едут!
Я торопливо стал натягивать штаны. К мосту подъезжала подвода, запряженная парой огромных коней–битюгов. На телеге, с резиновыми колесами, как у автомобиля, стояли ящики, коробки и сидел солдат. От местных мальчишек я слышал, что этих коней наши захватили у немцев, когда их поперли из Харькова. На таких конях не ускачешь далеко, но зато у них силища!
Незамеченные солдатом, мы тайком примостились сзади за ящиками и коробками, тряслись по кочкам и гадали: «Куда же приедем?» Огромными копытами кони поднимали пыль. Она клубилась за телегой, обволакивая нас. Мы зажимали носы, чтобы не чихнуть, чтобы вдруг не захохотать, глядя на пыльные, грязные рожицы друг друга. Проехали мимо наших домов. Миновали станцию. И неожиданно подвода остановилась у дверей столовой. Солдат стянул с телеги две коробки, вошел в здание. Мы не упуская случая, с ног до головы грязные как черти, кинулись к хвостам неповоротливых коней, дергаем длинные волосы. Кони-великаны, не выказывая особого беспокойства, лишь косились куда-то в стороны. Мы увлеклись и, может быть, обратно коням пришлось бы идти без хвостов, но вдруг в окно из столовой забарабанили, и в дверях показался солдат с коробкой под мышкой.
– А ну-ка, брысь от коней! Ишь сколь надергали! – заругался он.
– Че их жалеть, они же на немцев работали. Я же видел, как немчура такими конями пушки катили, – возмутился Вовка,
– Война кончилась, кони теперь у нас в плену, и я не позволю над ними издеваться. Если бы дергали усы Гитлеру, слова бы не сказал, уж он-то заслужил этого, – сердито ворчал солдат, беря в руки вожжи. Я было открыл рот, чтобы объяснить солдату, зачем понадобились волосы, но Вовка ширнул меня в бок:
– Да ладно, поди, хватит.
Подбегаем к нашему дому – возле подъезда Витька Пчелка хвастает своим уловом. На его кукане – шесть крупных красивых красноперок. Широкие рыбины переливались желтовато-золотистой чешуей с зеленоватым налетом на спинах. Освещенные полуденным солнцем, горели красными огоньками плавники. А оранжевыми глазами красноперки, казалось, с немым укором глядели вверх, на лицо довольного рыбака. Витька глянул на, пучок волос в моей руке и сказал:
– Тю! Вы че, совсем не соображаете?! Не пойдет черный волос.
– Да это не на лески, на кисточки для рисования, – объяснил я.
Кисть делали втроем: я, Вовка и Витька тоже прибежал помогать. Когда она была готова, сопровождаемый мастерами-помощниками, иду испытывать. Торопливо надавливаю из тюбиков краски и перед тем, как замазать новую кисть, еще раз пальцем потрогал ее короткий волос, который оказался грубым, словно из проволоки. А после первого же мазка все поняли, что такая кисть никуда не годна. Там, где я мазнул по картону, осталась чистая полоска, зато краска кочками торчала по краям.
– Эх вы, дураки! Не из хвоста лошади надо брать волосы, а из бороды козла, она у него помягче, чем эти, – пояснил Витька Пчелка.