Эта зима ничем особенным не запомнилась. Разве что под Новый год мы с Вовкой Солодовниковым ходили в лес за елочкой.
– Сходите, принесите елочку, хоть маленькую. Я куплю игрушечек, конфеток красивых в обертках. Нарядим ее, – просила тетя Клава. «Конечно, – подумал я, – это она хочет поставить елку возле кроватки своей дочурки Леночки. А че она понимает? Еще совсем маленькая».
Снегу до самого Нового года выпало мало. Мы с Вовкой безо всяких лыж, прихватив только ножовку, отправились к сосновому бору.
– Пойдем подальше, здесь близко не надо спиливать, попадет от лесника, – сказал Вовка, пряча ножовку в мешок.
Мы все шли и шли, то березняком и осинником, то через молодые дубки. На некоторых из них держались листья, жесткие, словно из картона вырезанные. Несколько раз подходили к речке, пугающей темными полыньями. По берегам среди тальника встречались заячьи следы и пообгрызаные ими ветки, стволики кустов.
– Торопиться не будем. Нам бы обратно прийти, когда начнет темнеть, чтобы никто не увидел, как притащим елочку, – сказал Вовка и остановился прислушиваясь.
– Во! Слышишь? Дятел стучит. Мы почти пришли.
От речки мы круто свернули в погустевший лес. Чаще стали встречаться сосны. Все громче и отрывистей удары дятла. Пробираемся на его стук. Дятел так был увлечен работой, что, казалось, нас не замечал, но вдруг, прекратив стучать, прокричал «кик-кик», что могло означать: не мешайте, я занят важным делом. Мы не стали подходить ближе, не шевелясь следим. Снова послышалось «тук-тук-тук». Замелькала красная шапочка у дятла на голове. И сам он, в пестром нарядном костюме, хорошо выделялся на фоне красноватого ствола. Уцепившись лапками за трещины коры, дятел долбил шишку, которая находилась в щели ствола повыше ветки. Вскоре дятел перестал стучать, осмотрел шишку, ловко клювом ее выковырнул. Шишка шлепнулась под ствол сосны. Затем, крикнув «кик-кик», дятел улетел.
– Давай подождем. Он должен сейчас снова прилететь, – предложил Вовка.
– Давай, торопиться нам некуда, – согласился я.
И правда, с шишкой в клюве дятел полетел к тому же месту, всунул шишку в щель, чуть подправил, чтобы чешуйки торчали кверху, посмотрел с одного боку, с другого, и опять посыпалась дробь ударов.
– Вот хитрец! Устроил себе кузницу, – сказал я.
– Да, не захочешь с голоду помирать, так еще не то придумаешь, – сказал Вовка и указал кивком головы под ствол дерева. Туда дятел набросал пустых шишек целую кучу. «Сейчас выберет и из этой шишки семена и снова полетит, сорвет другую. Зима – пора голодная: нет ни мошек, никаких личинок, насекомых, вот дятлы и переключились на вкусные семена шишек», – шел я за Вовкой и про себя рассуждал.
Каких-нибудь шагов с полусотню отошли мы от дятла и сразу наткнулись на сосенки маленькие, пушистые. Вовка развернул мешок, достал ножовку.
– Все же жалко, – сказал я.
– Ну, дак их вон еще сколь – одна, две, три, – начал считать Вовка. Потом помолчал, подумал и сказал: «Тогда давай вон от той, что побольше, срежем макушку, а то, что останется, разрастется вширь, еще гуще станет».
Так и порешили. Домой притащились уже в сумерках, усталые и голодные.
– Садитесь, поешьте, – пригласила нас тетя Клава, довольная елочкой-сосеночкой, и поставила на стол сковороду с картошкой, чайник, положила каждому по кусочку сахару.
Вообще-то этой зимой я очень редко ходил к Вовке. Он сам прибегал к нам, чтобы я помог разобраться с какой-нибудь теоремой или формулой. У меня же теперь появилась дополнительная обязанность: нянчился с маленькой сестренкой Леночкой, так как тетя Клава днями была на работе.
К весне Лена подросла и уже не заваливалась, сидела твердо. Реже плакала. Дольше у нее оставались сухими трусики. Я решил, что пора начинать ее рисовать. Усаживал ее на кровать и, прислонив к подушке для пущей устойчивости, совал на всякий случай соску в рот. Сначала она чмокала пустую соску, молча таращила на меня глазенки и даже улыбалась, но уже через несколько минут соску выплевывала, начинала хныкать, тянула ко мне ручонки, чтобы взял на руки. На этом приходилось прекращать сеанс, брать ее и подходить к окну. Она замолкала, смотрела на прохожих и пальчиком показывала.
– Это еще не мама идет, – говорил я. А Лена, как будто не веря мне, улыбалась и поворачивалась в сторону двери. Уже понимала, что там, в дверях, появляется ее мама, придя с работы. Я снова садил ее на прежнее место, давал ей игрушки, погремушки, но никак не хотела она позировать.
– Эх ты! Вот вырастешь большая и тебе самой захочется посмотреть, какая ты была, – ругался я.
А нарисовать самую маленькую сестренку желание никак не проходило. Долго мне не удавалось добиться сходства. Я злился на себя, на эту маленькую натурщицу, которой и дела нет до моего вдохновения. Я постоянно тер рисунок резинкой, подправлял карандашом. О раскраске пока и думать нечего: зачем цвета наносить на непохожий портрет. И только когда нарисовал ее спящую, все сказали, что это вылитая Леночка.
Подошел к концу учебный год, и нам, переведенным в седьмой класс, раздали табеля.
– Ну что ж, несите родителям кто что за год заработал, – сказала классный руководитель.
Все, казалось, были довольны, радовались летним каникулам – не нужно больше готовить уроки, не нужно рано вставать, идти в школу. Одно меня беспокоило: водиться-то с Леной все равно придется. Но ничего, она уже подросла, и можно будет куда-нибудь брать ее с собой.
– Вовка! Теперь-то мы с тобой всюду побродим. А мне... хоть каждый день рисуй и рисуй! – радуясь, говорил я.
Вовка тоже был рад не меньше меня, что не оставили на осень. Пока мы шли домой, он раз десять раскрывал табель, смотрел на оценки.
– Вот это да! Вот я молодец! – и он, приподняв над головой табель, пританцовывая, кружился передо мной.
Вечером я с нетерпением дожидался отца: надо же показать табель. Он приезжал поздно. Как обычно, по вечерам стучала швейная машинка – тетя Клава шила и шила. Теперь она чаще всего выкраивала и шила своей дочурке платьица, кофточки. Распашонки, ползунки – пройденный этап. Рядом со швейной машинкой стояла кроватка. В ней Лена, роясь в куче различных игрушек, что-то пыталась говорить –«гу-гу!», «ма-пa!». Зажав ладонями уши, Нина сидела за столом, заваленным учебниками, тетрадями: у нее были, как говорят, на носу экзамены. Моя старшая сестра Тамара себя уже считала взрослой, подолгу разглядывала себя в зеркале. То подкрашивала губы, то ваткой, помакнув в розовую пудру, натирала щеки. То вдруг ей казалось, что в бровях лишние волоски, и она, морщась, выдергивала пинцетом. Ее уже не волновали экзамены, как Нину. Ученицей приняли ее на завод и утром уезжала с отцом на работу, а вечером приезжала раньше него и убегала на танцы.
– Опять собираешься на танцы? – спросил я и выглянул из окна, открытого во двор.
У подъезда стоял нарядный, в белой рубашке и в черных модных брюках с широченными штанинами ее жених Василь Цыбуля. Увидев в окно меня, Василий поправил высокий чуб и, взглянув на ручные часы, помаячил, дескать, поторопи.
За окнами стало темно. Теплая майская ночь опустилась на парк. Оттуда, с летнего кинотеатра, доносились звуки оркестра. Там уже вовсю кружилась в вихре танца моя старшая сестра. А самой маленькой сестренке надоело быть в кроватке, слушать рядом стук швейной машинки, и она стала хныкать, сердясь, колотила ручонками надувного тигра.
– Вовка, забери Лену, поиграй трошки с ней, я сейчас дошью, – попросила тетя Клава.
Сижу, забавляю разными игрушками Лену и успеваю чинить карандаши к завтрашнему походу в лес. Но вот в подъезде послышался топот и скрип деревянных ступенек, и с запахами инструменталки вошел отец. Нога тети Клавы перестала плясать на подножке швейной машинки. Она заторопилась подогревать борщ. Карандаши – в сторону. Я снова потащил Лену в кроватку. Потом взял табель, держу, но пока не подаю отцу. Пусть сначала руки вымоет. Побрякав умывальником, он посчитал самым важным делом поглядеть, как зубки у Леночки прорезались, подошел к кроватке, а уж потом – за стол. Тетя Клава налила в большую тарелку красного цвета украинского борща, заправленного старым салом. Старое, пожелтевшее от длительного хранения сало, уже с запашком, считалось шикарной заправкой у местных хохлов-гурманов. От тарелки поднимался парок. Кухня наполнилась вкусным запахом. Я уже успел поужинать, но подсел к столу, жду, когда отец швыркнет ложки две-три.
Наш отец редко интересовался, как мы учимся. Не вызывают в школу, и ладно. Он, по-видимому, считал нас уже не маленькими. «Должны понимать сами, что учиться надо», – так думал он. Не любил, а может, и некогда было ходить на собрания. Я не помнил, чтобы хоть раз за год он сходил к моему классному руководителю. И теперь, не выпуская из правой руки ложку, левой он взял табель – брови, собирая складки, поползли вверх.
– Никогда бы не подумал, что по математике у тебя будут одни пятерки. У меня с этим делом одни неприятности. Молодец! Куплю тебе фотоаппарат, – сказал он и тут же обратился к тете Клаве. – Клава, как ты думаешь? Стоит за хорошую учебу?
– Да! Да! Свой будет фотограф – это хорошо. Не будет мучиться рисовать Леночку, а просто сфотографирует, – охотно согласилась тетя Клава. «Решено!» – ликовал я. Отец снова накинулся на борщ. А когда доел и запил чаем, поднялся из-за стола, опять взял мой табель, еще раз просмотрел оценки по всем предметам. «Да, че их смотреть – все пятерки, кроме четверок по украинским – мова и грамматика», – отметил мысленно я.
Фотоаппарат был мечтой многих мальчишек. Я был рад обещанному подарку и с нетерпением ждал воскресного дня, чтобы с отцом съездить в городской фотомагазин.
Наконец, наступило воскресенье. Отец утром не спешил вставать. Как ни в чем не бывало, лежал, шелестел газетами. А я побаивался, что он изменит свое решение, начнет что-нибудь придумывать: с деньгами туго, или более нужную вещь надо купить. Но… нет. Мои опасения – напрасны. Все ж таки мы с ним поехали на пригородном поезде на городской вокзал, на тот самый, с которого я неудачно удирал к маме. От вокзала мы поехали на трамвае на улицу Свердлова, где, как говорил отец, самый большой универмаг. Пока ехали, я ощущал на себе любопытные взгляды многих пассажиров. Наверно, мое лицо просто светилось радостью.
В магазине я даже растерялся – столько было всего интересного! Здесь на полках стояли новенькие фотоаппараты: маленькие, такие, что в карман можно положить, побольше, с раздвижным мехом для наводки на резкость объектива, совсем большие, громоздкие – на треногах. Лежали пачки фотобумаги, коробочки с пленкой, ванночки для проявки фотобумаги, бачки для пленки. Стояли фонари с красным стеклом и фотоувеличители. У меня разбежались глаза, и пока я рассматривал все это богатство, отец о чем-то поговорил с продавцом и подозвал меня. Продавец, пожилой и полный, похожий на грузина – черная шевелюра, большой загнутый нос, густые широкие брови. Он посмотрел на меня, как бы оценивая, какой мне фотоаппарат подойдет, улыбнулся и со словами «О! Малчик дорогой, одын момент!» – снял с полки коробку, раскрыл ее и… вытащил новенький фотоаппарат «Любитель». Покрутили, пощелкали затвором – работает.
– Малчик, желаю стать болшим фотографом! – сказал продавец, подавая фотоаппарат. Отец достал кошелек. Продавец стал выкладывать все необходимое к фотоаппарату, без чего нельзя сделать снимки. Купили, казалось, все.
В тот же день, как только приехали с покупками, я с фотоаппаратом на шее, окруженный завистливой детворой, важно ходил по двору. Желающих сфотографироваться оказалось больше, чем я ожидал. Первую пленку, двенадцать кадриков, я защелкал быстро. На бумажке написал, чтобы не забыть, кому сколько напечатать фотокарточек. И стал ждать с работы отца. Сам я побоялся проявлять, вдруг испорчу. А вечером первую пленку испортить помог отец.
– Интересно! Интересно! Кого ты успел понаснимать? – сказал отец, садясь за стол, на котором я уже все приготовил и еще раз проверил, хорошо ли завешено окно, дверь. Отец включил фонарь с красным стеклом, вытащил пленку из фотоаппарата и, повозившись некоторое время, всунул в бачок. Проявили, закрепили.
– Включай свет, – скомандовал отец и растянул фотопленку. Но что это?! Она совершенно черная. «А где же все, кого снимал?» – понес я пленку ближе к лампочке, надеясь, хоть что-то разглядеть, но… – сплошная чернота.
– Первый блин – комом, – развел руками отец.
Расстроенный неудачей, я не знал, почему так получилось. Не мог толком объяснить и отец. Чтобы второй «блин» не вышел комом, я сам принялся изучать инструкцию к фотоаппарату. Внимательно прочитал надписи на упаковках проявителей и закрепителей и обнаружил причину: фотопленку нужно проявлять в полной темноте, а не при красном свете, как мы проявили с отцом. Снова зарядив свой «Любитель», я бегал, искал клиентов. Те, кого снимал на первую пленку, уже не просились сфотографироваться. А две девчонки – подружки Галка с Катькой из соседнего дома захотели сфотографироваться на память в цветах на клумбе. Щелкнул соседа Сережку с собакой. Из второго подъезда нашего дома снял старика на важный документ – паспорт. Вечером уже при электрическом свете на последние кадрики сфотографировал Лену в кроватке-качалке и тетю Клаву за швейной машинкой.
На этот раз проявлять пленку я залез в погреб – сыро, прохладно, пахло плесенью и проквашенной капустой. На крышке кадушки я расставил бутылки с проявителем и закрепителем, фотобачок для пленки. Ковш с водой для промывки пленки мне подал Сережка. Он с нетерпением ждал фотокарточку и согласился мне помогать.
– Все! Закрывай! – крикнул я ему. И он, забросав крышку погреба тряпьем, с будильником в руках кричал, сколько прошло минут. А я в кромешной тьме колдовал с пленкой. И вот по времени пленка проявлена, закреплена. Покрутил я ее в воде, чтобы отмыть от растворов химикатов, и крикнул:
– Открывай! Лезь сюда!
Сережка, торопясь, спустился. «О! Что-то получилось!» – обрадовался я и, растянув пленку на свет лаза, стали разбираться, кто где. Я сначала не пойму – тетя Клава сидит за швейной машинкой, но почему-то на клумбе в цветах?! Рядом улыбаются Галка с Катькой – лица черные, губы белые. Старик, которого снимал на паспорт, мало того, что сидит с костылем, но еще и собака Сережина забралась ему на колени.
– С собакой на паспорт не пойдет, – сказал Сережка и, выпучив на меня глаза, спросил, – а я-то где?
– Не знаю, наверно, не влез в кадрик, – оправдывался я, уже догадываясь, почему все перемешалось: надо было в красный глазок на задней крышке фотоаппарата смотреть каждый раз цифру и прокручивать пленку, а не щелкать на один кадр по два, три раза. Тут и Сережка мне заметил:
– Как это не влез? А вот три кадрика пустых.
На пленке не оказалось и Лены. Но она еще маленькая, не обидится. Ну а Сережке пообещал сфотографировать еще раз.
К фотографии я как-то быстро охладел. Засняв еще несколько пленок, попробовал печатать снимки, на которых теперь узнавал тех, кого снимал. А потом фотоаппарат и все к нему принадлежности столкал в тумбочку: не везти же все это обратно продавцу-грузину. И опять я принялся за рисование. Запахи красок, бумаги, новых карандашей были для меня намного приятней запахов проявителей, закрепителей, фотопленок.