В шестом классе я учился хорошо и входил в тройку самых сильных учеников, как говорила Оксана Ильинична, классный руководитель. Но мне, как и Вовке Каравану, не удавалось по оценкам догнать всегда аккуратного и чистенько одетого в белую рубашку и новый серый костюм, Витьку Пашкова. Может, мы и догнали бы, если б мне поменьше рисовать, а Каравану поменьше баловаться и разговаривать на уроках.
Женька Колесниченко учился немного лучше троечников, сидел впереди меня и, чтобы выбиться в хорошисты, часто оборачивался ко мне за подсказкой. А однажды увидев, что я рисую, спрятавшись за его спиной, неожиданно сказал:
– Хочешь посмотреть, как рисует большие картины моя мама?
– Колесниченко! Не отвлекай Нетисова, раз сам не хочешь слушать, – заметила учительница.
Конечно, мне захотелось посмотреть, как же рисует Женькина мать да еще и большие картины, и я прошептал Женьке:
– Очень даже интересно посмотреть, если не обманываешь.
– Пойдем сразу после занятий. Мама сегодня дома –покажет.
– Колесниченко! Ты опять что-то шепчешь, – снова сделала замечание учительница.
– Да я, это, чтобы даты запомнить, – соврал он.
До сих пор я не встречал женщин-художниц и поэтому не мог себе представить, чтобы женщины рисовали картины. Я думал, что они могут быть учителями, врачами, продавцами, парикмахерами, пусть даже милиционерами, но художниками?! Нет, – я почти был уверен в этом.
И вот после уроков идем с Женькой к нему домой.
Начиналась зима, но снегу еще почти не было. Обжигая лицо, навстречу дул свирепый ветер. Под ногами трещали осколки льда промерзших насквозь луж. На улицах безлюдно. Впереди молча с поджатым хвостом пробежала тощая дворняжка и скрылась в подворотне. Под забором что-то обледеневшее с ожесточением долбила ворона. Вторая, сгорбившись и засунув клюв под крыло, стояла рядом. На тоненьких лапах, словно на пружинках, возле ворон подпрыгивал воробей, пытаясь поживиться какой-нибудь крохой. Когда мы подошли, воробей склонил голову набок, одним глазом поглядел на нас, произнес «жив-жив» и поскакал следом. «Ну, не скупитесь, сыпаните крошечек», – как будто просил он. Я пошарил в карманах – нет, пусто. Вспомнил, что иногда в портфеле лежали булочки или пирожки. На дне его должны быть крошки.
– Женька, подожди, – попросил я его и начал выкладывать учебники, тетради. Воробышек забежал сбоку, ждет. Вороны заинтересовались: что же я этой пичужке достану? Одна перестала долбить, другая вытащила голову из-под крыла: следят. А вытряхнул-то я всего немножко мелких крошек. Даже воробью мало. Мы пошли дальше. Воробышек допрыгал к угощению – «Жив-жив! Жив-жив!» – благодарил он. Вскоре мы свернули в такой узкий переулок, что даже две подводы не разъедутся, не говоря уже о машинах. По Женькиному рассуждению выходило, что люди строили свои дома так, чтобы побольше земли оставалось под сад, огород, а какой прок от улицы.
– По ней редко кто проезжает. Видишь, она местами конотопкой заросла. На ней нет луж, как на широкой соседней имени Тараса Шевченко. Гуси и свиньи с нашей улицы уважают поэта-кобзаря, туда уходят пастись, купаться в лужах, – рассказывал Женька и неожиданно резко свернул к высокому дому с ярко-красной крышей.
Вошли в дом – просторные светлые комнаты. На окнах – нежные тюлевые шторы. На подоконниках стоят цветы в глиняных горшках. Из боковой двери кухни вышла Женькина мать.
– Проходите! Проходите! – пригласила она в зал, в еще большую комнату, обставленную темной полированной мебелью: шифоньер, диван, стол, кресла. Из зала дверь приоткрыта в спальню, и видно кровать с пирамидой подушек. На стене – большой персидский ковер. «Ничего себе! Богато живут. И зачем им двоим столько?! – удивился я. – Отца у Женьки нет. Сам Женька говорил мне, что отца никогда не видел». Женька объяснил матери зачем меня привел. Она удивленно приподняла узкие черные брови и сказала:
– Конечно, покажу картины и как я их малюю.
Потом она торопливо вышла, похоже, на кухню и сразу же вернулась, поставила на стол большую тарелку с мочеными яблоками.
– Угощайтесь, а я, как все приготовлю, позову, – и она скрылась в прихожей.
Сгорая от любопытства, я с тарелки взял яблоко, подошел к открытой двери в прихожую, жую кисловато-сладкое яблоко, чуть припахивающее капустой, и подглядываю. Женькина мать ловко и быстро расставила баночки с красками, расстелила на длинном столе большой лист бумаги.
– Все, входите! – позвала она.
Мы вошли.
– Сейчас смотри фокус, – шепнул Женька.
Художница в белую руку с чуть проглядывающими голубоватыми прожилками красивым движением взяла кисть, посмотрела на меня большими темными глазами и обмакнула в баночку кисть. Полные, слегка подкрашенные губы ее отразили еле уловимую улыбку. Чуть розовее стал на щеках румянец. Изредка моргая черными длинными и загнутыми ресницами, художница следила за кончиком кисти. А кисть так и бегала по просторному листу бумаги, оставляя яркие пятна и замысловатые линии. Рисовала она быстро. Каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут и… на голубой с блестками воде плавала пара лебедей, белых-пребелых. Подальше, возле берега, чернела лодка. За лодкой от берега начиналась изумрудная зелень кучерявых деревьев непонятной породы. А на небе полыхал алый закат. Под этой картиной еще лежало с десяток таких же листов. Не знаю, кому рисовала картины Женькина мать, кто ей заказывал, но мне, несмотря на яркость и быстроту, с какой она рисовала, картина, смахивающая на ковер, какие я видел на базаре, не понравилась. Пока она рисовала, я все это время любовался красотой самой художницы и позавидовал Женьке. Его мать была красива, как «Неизвестная» на картине художника Крамского.
Возвращаясь от Женьки домой, я шел и рассуждал: «Из женщин не может получиться хорошего художника. Куда им до таких картин, как «Три богатыря» или «Лунная ночь над Днепром». Зачем только в руки кисть берут? Пусть бы лучше брали помазок в парикмахерских и намыливали усы и бороды настоящим художникам». И еще больше убедился в том, что никакая она не художница, а, как и девчонки, любит рисовать цветочки, лебедей, всяких цариц и принцев.