По ковру молочая и донника
Гонит стадо он в утро весеннее.
Он ведет свое пестрое воинство
На луга, в травянистую рощицу.
В. Степанов
В отличие от меня, Пашки и Мыколы, Фотька не приходил на пруд ни купаться, ни ловить раков. Ему было не до таких развлечений: все лето он пас коров.
Я часто бегал в Зеленый Гай к Фотьке и, чтобы утром застать его дома, просил бабушку разбудить, как только начнет светать. Чтобы побыстрее добежать – башмаки в сумку и босиком по остывшей уличной пыли к полю, что сразу за деревней. Тут уж и вовсе росная трава окончательно прогоняет сон. Светлеет и светлеет восход за темным еще лесом. Вовсю уже кричат петухи. Но молчат в болоте квакушки: где им соревноваться с горластыми петухами. Только к вечеру они как следует отогреются, соберутся в хор и покажут где раки зимуют.
Фотька коров выгонял рано. Я с удовольствием отправлялся с ним, помогал пасти коров. Небольшое стадо со всего поселка мы загоняли в редколесье, на какую-нибудь лужайку. Сами из сумок доставали блокноты, краски, устраивались поудобнее на валежине или просто ложились на траву и... забывали про всех коров. Рисовали цветы, бабочек, птиц и деревья. Все вокруг такое яркое! Красивое! А самое главное, что вот оно, живое, перед глазами, не то, что рисовать с картинок. На пенек, возле которого мы лежа рисовали, неожиданно выползли два жука-оленя. Один жук побежал и у края среза вдруг развернулся, а, увидев подбегавшего к нему жука, встал на дыбы, поднял голову с рогами, приготовился к обороне. Преследователь тоже приподнялся на задних лапках, развернул страшные рога, и противники сцепились.
– Фотька! Смотри! Сражаются как олени, – и я пододвинулся ближе.
– Да ну их! Я на их драки нагляделся. Весной, когда из ранок дубов течет сок, жуков-оленей собирается много, – сказал Фотька и перевернул в блокноте изрисованный лист.
А я с восхищением смотрел на борьбу жуков и торопливо делал набросок. Пока не устали, пока сражаются, нужно успеть нарисовать.
Вечером, когда солнце пряталось за лесом, мы кидались на поиски коров. К Фотьке домой мы иногда приходили затемно. Включив свет, Фотькин отец выходил нам открывать, кошлатый, в волосах торчали перья от подушки. Лицо измятое, заспанное. Первым делом он спрашивал:
– Коров, телят всех нашли? – и косился на наши сумки, из которых торчали кисти и виднелись блокноты.
Потом выходила мать, ругала Фотьку да и на меня сердито смотрела.
– Ходите, бродите до самой ночи. Хозяева коров недовольны такими пастухами. Смотри, Фотька, не заработаешь на велосипед. Другого найдут пастуха, – выговаривала мать, отправляясь доить.
Если в моем блокноте еще оставались чистые листы, то я снова на следующее утро собирался с Фотькой пасти коров и оставался у них ночевать. Дома уже знали, не пришел, значит ночую у Колоколовых.
Душные летом украинские ночи. Другое дело в Казахстане, где мы до этого жили: днем жара, а ночью трясись от холода, хоть шубу надевай. Мы с Фотькой частенько почти до самого утра таскались с постелями: на сеновале покоя не давали комары, которые, как я думал, поналетели из нашей Комаровки, а дома задавали жару клопы. Намучившись за короткую ночь, утром мы спали как убитые, и тогда Фотькина мать сама угоняла коров. Только к полудню мы шли искать стадо. Долго искать не приходилось: мать, поджидая нас, далеко не отгоняла коров. Фотька отпускал мать домой, смеясь, говорил:
– Ладно, иди, потом дам прокатиться на велосипеде.
Мать уходила. Мы доставали из сумок блокноты, краски и кисти.
Лето подходило к концу. Приближался учебный год. В город меня уже не тянуло, как это было, когда только переехали в Комаровку. Вовку Солодовникова я часто вспоминал, не подозревая, что скоро опять будем учиться вместе, в той же школе.
За несколько дней до начала занятий в школе отец снова засобирался переезжать в Харьков к тете Клаве и все из-за крошечной, недавно родившейся сестренки. «Зачем мне еще одна сестра? – думал я, – есть четыре, и хватило бы, а тут еще пятая. Лучше бы появился брат». Наверное, и отец так думал: то он укладывал вещи, собирал инструмент, то, опустив руки, сидел на табуретке среди всего разложенного, а то и просто безо всяких сумок, чемоданов уезжал в Харьков, и не было его суток двое-трое. Но все же переехали, хотя и не так быстро, как сюда в Комаровку.
В Харькове, на станции Сортировочной, я продолжал учиться в своем же классе. До наступления зимы в один из воскресных дней я съездил в Зеленый Гай к Фотьке в гости. Коров Фотька уже не пас, учился, и теперь, пока снег не выпал, в школу ездил на велосипеде.
– Вот, смотри, – вывел он новенький велосипед из сараюшки.
Красивый, покрашенный красной эмалью велосипед выглядел нарядным. Руль, спицы из какого-то блестящего металла. А впереди на раме под рулем три буквы «ХВ3». «Это что-то сокращенно по-украински», – определил я, а у Фотьки спросил:
– Х В 3 – это что – хреново везе?
Фотька захохотал:
– Эх ты, деревня! – и тут же перевел как надо, – это Харьковский Велосипедный Завод.
Потом Фотька мне показал рисунки новые. Похвалился недавно купленными кисточками. Мягкие, потрогал я. А Фотька послюнил и сказал:
– Видишь, волоски не растопыриваются, кончик острый.
– Хорошие, – согласился я. – Такой кисточкой можно даже ресницы на глазах у бабочек рисовать.
Потом Фотька рассказал, как все в классе удивились, что я с ними больше не буду учиться. Я поинтересовался, кого с кем посадили за партами, не появились ли новые ученики? Оказалось, что Люда, как и в прошлом году, сидит за первой партой, а на мое место посадили другого новичка, который оказался не художником. «Теперь Фотька спокойно рисует Люде картинки, а сам списывает у нее контрольные», – думал я, уезжая из Зеленого Гая.
Оповещая о своем приближении к станциям и полустанкам, подавал гудки паровоз. Стучали колеса вагона. Я сидел у окна, смотрел на потемневшие мокрые поля, на голые деревья редких перелесков. Низко у горизонта ползли тяжелые серые тучи. На раскисшие дороги опускались мокрые снежинки. Поздняя осень. Мной вдруг овладела тоска. Я из кармана вытащил подаренную на память Фотькину фотокарточку, смотрел на него улыбающегося и как будто чувствовал, что сегодня с ним виделся последний раз.