Увлечение рисованием мне даже помогло в учебе. На уроках в пятом классе я внимательно слушал объяснения учителей, что непонятно, сразу спрашивал, поэтому домашние задания делал быстро, а потом что-нибудь рисовал. В моем дневнике среди четверок и пятерок теперь редко можно было увидеть тройку. Я даже стал побаиваться, как бы не вылезти в отличники. Отличником хорошо быть для родителей и учителей, одноклассники же не любят, когда ты такой умный, немножко не такой, как все. Бывали такие дни, что у меня пропадало вдохновение, как это случается у больших художников, тогда я бросал рисование и бежал к своему тезке Вовке Солодовникову. С Вовкой мы крепко подружили еще с того первого дня, когда Огурцов разбил мне нос. Вовка был пониже меня, но шире в плечах, а голова у него – такая же большая, как моя. «А вот почему трудно ему давалась арифметика с грамматикой, – думал я, глядя на его стриженую голову и оттопыренные уши, – слышит хорошо, думать есть чем». Вовка, как и некоторые в нашем классе, был большой лодырь. У него были красивые длинные пальцы с ровными поблескивающими ногтями. «С такими пальцами он мог бы стать хорошим пианистом или дирижером», – такая мысль часто приходила мне в голову.
Я Вовке помогал решать примеры и задачи, выполнять упражнения по грамматике. Вовка жил вдвоем с матерью в тесной комнатушке старого барака рядом со станцией. От проходивших поездов дрожала земля, трясся барак. «И как только он не развалится?» – удивлялся я.
– У нас здесь все общее, – хвалилась Вовкина мать, –общий коридор, общая кухня, даже тараканы общие. Надоест им у нас, переползут в другую квартиру.
Отца у Вовки не было. Отец как будто заранее чувствовал, что больше не увидят его ни жена, ни сын, и сфотографировался перед самой отправкой на фронт. Я представил себя на месте Вовки, разглядывающего портрет: на голове – набок сдвинута пилотка, глаза не то внимательно, не то удивленно смотрят на меня. «Не унывай, будь мужчиной!» – как будто хотел сказать Вовкин отец.
Мать часто ругала Вовку за порванные штаны, рубахи, за двойки в дневнике. Когда уж сильно рассердится, называет его хулиганом. У Вовки хватало смелости признаваться, если что натворил. Но Вовкина мать как-то быстро отходила, она любила своего единственного, хотя и непутевого сына. Бывало, соберет на стол обед, зовет Вовку, приглашает меня. Сама садилась и добрыми, посветлевшими глазами с улыбкой смотрела на сына, может быть, отыскивала сходство с пропавшим без вести мужем. В эти минуты я невольно в мыслях переносился в далекий поселок, в родную избушку, к маме и младшим сестренкам: «Когда только опять увижу их?».
С Вовкой, с «этим непутевым», как говорили соседи, мне было интересно. Он легко придумывал новые игры, любил ходить в лес и забирался в такие места, где еще не были другие мальчишки. Я Вовке говорил, что там, откуда мы приехали, леса близко нет. Может быть, поэтому он водил меня по лесу то к разрушенным землянкам партизан, то к немецкому подбитому танку. Мы с Вовкой через люк с оторванной крышкой слазили внутрь танка, пробовали по очереди посидеть на местах, с которых фрицы управляли мощной техникой, вели огонь. «Командир танка, конечно же, находился вот здесь, наверху, под самой крышкой люка», – сказал Вовка.
Я удивился – в танке так тесно! как же четыре танкиста здесь помещались, да еще и стрельбу вели? И в смотровую щель много ли увидишь, если все в огне, в дыму.
– Ну, подбили наши этот танк, а где же фрицы? –спросил я. Вовка пальцем провел по боковой стенке.
– Во, видишь, копоть. Горели фрицы, – сказал он.
– Но не могли же они полностью сгореть, – возразил я.
– Наверно, наши солдаты их выбросили из танка на землю догорать, – высказал свое предположение Вовка и рассмеялся.
Мы с Вовкой не боялись ходить в лесную глухомань, к местам бывших боев. Вовка исходил все дороги и тропки лесные. Не боялся он и драчливых мальчишек: сам кого хочешь отлупит, если начнут задираться.
Как-то еще в начале учебного года, в октябре, Вовка прибежал к нам домой и говорит:
– Пойдем! Бери свой альбом и карандаши, я такое покажу! Ахнешь!
И чтобы «ахнуть», я поплелся куда-то за ним. Похоже, Вовка направлялся в лес, стараясь поскорее попасть в него, мы пошли через станцию со множеством путей, на которых стояли вагоны, в основном товарные. Некоторые, покореженные в войну, находились в тупиках. Возле водокачки пыхтел и шипел паровоз. Мы немного постояли, посмотрели, как из стального нутра паровоз выпускал лишний пар, и побежали на край Сортировки, где начинался лес.
Шурша опавшими листьями, мы долго шли по лесной дороге, потом свернули на заросшую тропку, пробирались через валежины и сквозь кусты. Вовка шел уверенно, было понятно, что идет здесь не впервые. Лес заметно поредел, и перед нами выстроились деревья-инвалиды. Некоторые липы и березы – без вершин. От других деревьев остались только стволы без веток. Да вокруг торчали высокие пни с молодыми побегами.
– Все! Пришли, – вдруг остановился Вовка, – вот! Рисуй. Видишь сколько костей. Это тебе не черепок, который рисовал в кабинете у Анатолия Степановича.
На дне большой воронки от разорвавшейся бомбы лежал скелет! Молодая березка, уцепившаяся за край воронки, словно слезы, роняла на останки последние бледно-желтые листья. Я попятился.
– Да ты не бойся, он с самой войны здесь лежит, – вцепился в мою руку Вовка.
Скелет, подпоясанный широким ремнем, лежал на спине. Череп в каске черными глазницами и беззубым ртом нагонял страх. На костях ног, выбеленных солнцем и омытых дождями, остатки сапог. На подошвах зелеными точками выделялись шляпки медных гвоздиков. «Видимо, прочные были сапоги, и немало прошагал фашист по чужим землям. А если бы не война, может, и сейчас этот солдат топал бы в своих сапогах у себя в Германии», – размышлял я. Одежда истлела, сгнила, только грязно-серые клочья со ржавыми пуговками лежали с боков голого скелета. Рядом из-под редкой травы и листьев выглядывал автомат, ржавый-прержавый, из которого уже никому не придется стрелять. Вовка спрыгнул в воронку, пнул автомат.
– А штык от него я спрятал в сарае, почищу, наточу и буду им рубить колючки, бурьян за огородами, – похвалился он.
Рисовать скелет врага и по нему изучать «анатомию человека», как говорил Анатолий Степанович, я не захотел. Очень уж много горя и зла причинили проклятые фашисты. Плачут вдовы и сироты по погибшим мужьям и отцам. Льют слезы по сынам матери. И я тут же вспомнил голодных сестер и себя, маму с опухшими ногами. Вспомнил, как зимой, отработав смену, мама уходила на поле и при свете луны ломиком выдалбливала мерзлую свеклу. Вовке в занятом немцами городе жилось, пожалуй, еще хуже, и мы с ним, глядя на скелет, даже были довольны, что этот немецкий солдат не ушел живым из нашего леса.
Вскоре установилась настоящая украинская зима. Уже и декабрь подошел, а снегу мало. Несколько дней подряд дул противный, пронизывающий до самых косточек ветер. Вовка обещал сводить меня к развалинам тракторного завода: якобы где-то там во время войны находилось подполье. Мне не терпелось посмотреть, что за подполье? Что там делалось? Зачем оно было? Я несколько раз напоминал Вовке о предстоящем туда походе, а он не торопился.
– Потеплеет, тогда и пойдем, – говорил он.
Наконец-то, надоело ветру гонять по улицам мелкие грязные снежинки. День установился, хотя и пасмурный, но теплый, тихий.
Я прибежал к Вовке. Он собрал со стола тетради, учебники. Столкал их в портфель.
– Куда это вы собираетесь? – подозрительно глядя на нас, спросила Вовкина мать.
– Маленько прогуляемся, – ответил Вовка и быстро надел пальто, нахлобучил шапку, в карман засунул фонарик. – А когда прийдем, позанимаемся, – пообещал он.
– Ладно, да только не до темна бегайте, уроки-то учить надо, – сказала она во след.
Мы выскочили на улицу: большими хлопьями лениво опускался снег. Белели крыши домов. Светлее становился лес. Мы шли по шпалам железнодорожной линии и через полчаса уже оказались за тракторным заводом, за тем самым, где в войну до прихода немцев делали танки. Вовка направился к длинному зданию с закопченными и избитыми снарядами стенами. Кое-где огромные железобетонные куски свисали со стен до самой земли. Вместо окон и дверей зияли черные проемы. Будут ли это здание ремонтировать или убирать и строить новое, а пока оно произвело на меня жуткое впечатление. По битым кирпичам, по кочкам навороченной земли мы пробрались к какому-то лазу под здание.
– Лезь за мной, – скомандовал Вовка и, нагнув вперед голову, будто кого хотел боднуть, исчез в узком темном проеме. Я полез следом на четвереньках и досадовал, что не переодел школьные брюки. Слабый свет Вовкиного фонарика освещал ступеньки, покрытые толстым слоем пыли. Здесь же – куски бетона и кирпича. Иногда под нами звякали патронные гильзы. Мне показалось, что долго ползли куда-то вниз, потом шли по длинному и узкому коридору. Застоявшийся воздух был сырым и холодным. Пахло плесенью. Наконец-то свет фонарика кружочком забегал по железной двери.
– Пришли. Давай поднатужимся, – уцепился Вовка за ручку.
Помогая ему, я тоже нашарил замочную петлю. Со скрежетом дверь поддалась и... мы в комнате. На полу разбросаны листы бумаги, в углу две бочки с краской. В одной бочке – красная, в другой – черная. На двух стенах сколоченные из толстых досок стеллажи. Под одним из них стоял массивный стол. Вовка положил фонарик на полку стеллажа, свет его направил на свободную стену, сам принялся расковыривать в бочке краску. Я же осматривал стеллажи, пол, перебирал бумаги, надеясь хоть что- то найти интересное, но кроме нескольких буковок шрифта, ничего не обнаружил. Пока я копался в бумажках, Вовка красной краской на стене рисовал большую звезду, а внизу, в темном углу, черной – изобразил свастику-паука, под которой написал: «Фашистам капут!». Я тут же нарисовал танк с большой красной звездой, а в клубах дыма и огня немецкий танк с крестом на боку. Но мне показалось этого мало, и я нарисовал мордастого немца в каске, под нос ему подставил большую дулю и написал: «Вот тебе, гад ползучий!» Вымазавшиеся в краске, но довольные своими рисунками, мы с Вовкой ушли, условившись, никому дома не говорить. «Пусть посмотрят люди, какие придут восстанавливать здание», – рассуждали мы.