Вот уже год как семья Никифора Секачёва перебралась на житьё в хутор Секачи. Когда-то этот хутор принадлежал их далёкому предку. По семейному преданию все близь лежащие земли были дарованы ему за отчаянную храбрость и заслуги перед Отечеством самим полковником Михаилом Сидоровичем Себряковым – владельцем Кобылянского юрта. Но, как бывает, лихой рубака в бою он оказался не очень-то радивым хозяином. Поля постепенно пришли в упадок и были распроданы, а сами хозяева остались ни с чем. И теперь лишь только название говорило о том, что хутор когда-то принадлежал Секачёвым. Правда, здесь ещё проживал двоюродный дядька Никифора. Он слыл человеком немного скуповатым и почему-то никак не хотел знаться с бедной роднёй. Может оттого и прозвище носил под стать – Скареда (скупец). Сколько не обращался Никифор Никитич к нему за помощью, кроме «умных» советов в ответ так ничего и не дождался.
А тут ещё, как на грех, год такой затужный (тяжёлый) выдался, ну, хоть в петлю лезь. Всё лето пекло стояло несусветное (небывалое). Хлеба сгорели на корню. Да и единственная помощница, саврасая кобылка Маруська, околела. Что делать? У соседей дела обстояли не лучше. К дядьке, поминая его «ласку», Никифор взывать не стал. Пришлось продать и обильно политый потом земельный клин, и мазанку, и, собрав пожитки, перебираться всей семьёй в Секачи, в наймиты к суровому хорунжию Пахомычу. Тот хоть и поворчал немного, но вошёл в положение бедствующих, отвёл им саманку на краю хутора около хозяйского коровника. Как не хотел Никифор лезть снова в кабалу (тюркское: форма личной зависимости), а куда деваться?
Работа, слава богу, нашлась всем. Стараниями переехавшей семьи Пахомыч был доволен. Никогда в коровнике ещё не было такого порядка: навоз вывезен, стойла убраны, стадо вовремя подоено и накормлено. Даже коровы стали больше давать молока. Кому ж не понравится забота да ласка?!
Какова работёшка, такова и платёжка. Наконец-то дети досыта наелись хлеба, а по воскресеньям бывали и блинцы с маслом, да и чего уж греха таить, и борщ наваристый с мясцом. Вместо лапотков появилась какая-никакая «обутка». Вот намедни старшей дочери Марфе новые сапожки и дошку (калмыцкое: доха – шуба мехом наружу) цигейковую (из козьей шкуры) справили. Всё невеста уже: высокая, рослая, работящая. Кому-то хорошая хозяйка достанется. Жаль вот только, что приданого почти никакого. А там гляди и Дуся следом. Тоже заневестилась. Тоже приданое надобно собирать.
И хотя Никифор Никитич был безмерно благодарен Пахомычу и за приют, и за работу, но до боли хотелось своего: своей хаты, своего хозяйства, где бы он мог делать всё по-своему, ни на кого не оглядываясь, никому не отчитываясь. Ему одно время даже приснился сон. Вот он идёт по полю. Тучные колосья пшеницы, едва покачиваемые ветерком, звонко шелестят в ответ на каждый его шаг. Никифор гладит их нежно рукой. Он знает, что вот это золотистое, волнующееся до самого горизонта море – его. Ничего, что нелегко будет убрать такой урожай, они со Стёпкой управятся: нужно только пораньше будет вставать. На душе Никифора радостно. Он тихонько смеётся от счастья. Вдруг чёрная, будто дёготь, туча закрывает полнеба. Вокруг него молнии ослепительными зигзагами ударяются в землю. Грохот стоит неистовый, словно где-то рядом сотни пушек раз за разом дают залп. Вдали поднимается красное пламя. Оно жадно пожирает спелые колосья. По полю напереймы (наперерез) огню бежит его сын Степан. Никифор кричит ему, что есть мочи:
– Стёпка! У-хо-ди-и-и!
Тот лишь улыбается и чекменем пытается сбить пламя. Никифор спешит на помощь сыну. Но в Степана белым изломом бьёт молния, и он вспыхивает, словно сухая щепка. Всё, нет сына! Лишь серая горсть пепла на том месте, где он только что стоял.
– Стёпка-а-а! – снова кричит Никифор и просыпается.
Тишина. Неимоверно громкий стук ходиков гулко отзывается в голове. Сердце бешено колотится в груди: того и гляди, выскочит наружу. Полная луна ярко освещает хату, оставляя на жёлтом от света земляном полу тёмное перекрестье окна. Жена испуганно сидит в изголовье.
– Никифор, Никифор, ты чего?!
– Ничего, ничего, Дуняш, – прошептал Никифор, – сон плохой приснился.
– С тобой сума сойдёшь: то смеёшься во сне, то зубами на всю хату скрыпишь! Ты следующий раз хоть предупреждай, я вон на сундук спать уйду. А то точно заикой сделаюсь.
– Ишь, ты предупреждай. Мне их что ль по заказу показывают! – удивился хозяин. – Как скажешь: хоть стой, хоть падай!
– Ну ладно, ладно. Я это так, сгоряча, – примиряюще заговорила Евдокия. – Испужалась сильно. А о чём сон-то?
– Да ни о чём! – отвернулся обиженно от неё Никифор. – А не хочешь со мной спать, так я тебя не держу. Последнее время что-то тесновато вдвоём стало. Ишь, как раздобрела!
Отвернувшись, казак ещё долго не мог заснуть. Виденное, как будто наяву, будоражило и не хотело уходить. Но после досадливых нападок жены всё воспринималось как-то спокойнее. О чём был сон, Никифор так никому и не рассказал.