Снова стучали по рельсам колеса, покачивался вагон. Мы все дальше и дальше уезжали от Москвы-красавицы.
С самого утра отец сидел за столиком у окна, подперев кулаком подбородок, невесело смотрел сквозь запыленное стекло. Какие думы одолевали его? Сколько прибавилось забот? Я не представлял, о чем думает отец, и не знал, где, как будем жить на том новом месте, куда едем? Тома и Нина теперь все время читали купленные в Москве книжки, рассматривали открытки. Я положил на колени новенький блокнот и, злясь на тряску вагона, пытался рисовать метро, Красную площадь. Вдруг отец как бы очнулся от мрачных дум, посмотрел на нас и сказал:
– Мы уже едем по украинской земле.
Я закрыл блокнот, спрятал карандаши и подсел к нему, смотрю в окно. Мимо местами тянулись рвы и окопы с заграждениями из колючей проволоки, встречались воронки, заполненные ржавой водой, обрушенные железнодорожные мосты, разбитые вагоны. А проехав еще часа два увидели разрушенные здания, с черными проемами выбитого кирпича, с окнами без рам, без стекол. У некоторых многоэтажных домов даже стены свисали на арматурных тросах.
– Харьков, – сказал отец и с верхних полок начал снимать чемоданы, тюки, сумки.
Я и сестры уложили в сумки книжки, посуду со столика и стали одеваться, чтобы быть готовыми к выходу.
В Харькове с городского вокзала мы на пригородном поезде приехали на товарную станцию Сортировочная.
– Вот здесь в доме железнодорожников на втором этаже будем жить, – объяснил нам отец и с двумя чемоданами направился к подъезду. Мы, разобрав кучку оставшихся вещей, потащились за ним. Ничего, место вроде неплохое – напротив дома за забором сад, дальше, куда тянулась улица, виднелся лес и блестела какая-то речка. По деревянным скрипучим ступенькам мы поднялись наверх, на второй этаж. Дверь отворила высокая, уже не молодая женщина, с короткой прической, с негладким лицом, покусанным оспой, и с остреньким носом. На ногах у нее домашние тапочки-шлепанцы, поверх юбки – фартук. Конечно же, она знала о нашем сегодняшнем приезде: отец из Москвы давал телеграмму.
– Не робейте, проходьте, – пригласила она, сторонясь в дверях.
– Это хозяйка квартиры, тетя Клава, – объяснил нам отец.
Пока я и сестры стоя осматривались, тетя Клава с отцом о чем-то говорили, ходили по комнате и кухне, обдумывали, как лучше разместиться. Хотя и большие были комнаты, а мне места не нашлось: в одной теперь, кроме тети Клавы, будут жить отец и мои сестры, вторую комнату, поменьше, занимала тети Клавина сестра, тетя Тамара с сыном Сережкой. Он был моложе меня года на три. Сама тетя Тамара в это время стояла у двери своей комнаты и сердито наблюдала за нами. «Навряд ли пустит кого в свою комнату даже только зайти», – подумал я. Мне поставили кровать на кухне. «А что, никто мне мешать не будет, и я никому не помешаю», – отметил я и подошел к окну. Напротив через двор начиналась какая-то стройка. Похоже, будут строить еще дом: на площадке – кирпичи, бетонные блоки, брус, доски. Где же здесь школа? Где мы будем учиться? С долгими сборами и переездом я и Тома с Ниной порядочно пропустили занятий.
С нашими табелями, справками и характеристиками отец сходил в школу один. А утром на следующий день мы шли с ним по незнакомым улицам с смешными, а иногда непонятными нам украинскими названиями. На магазинах – вывески!.. Обхохочешься! Что за «Взуття?» А вот – небольшой домик, и выше двери написано «Звьязка».
– А это что за завязка? – спросила Нина.
– Приходилось мне заходить сюда. Это по-нашему связь, почта, – ответил отец. – Ну, а «Взуття» – просто обувной магазин, – пояснил он еще. Миновали почти пустой базарчик. За прилавками сидело несколько торговок, одетых по-зимнему. От базарчика свернули на тихую узкую улицу: не видно людей, ни одна собака не приветствует нас, чужаков. Возле домов – сады. На некоторых яблонях без листвы, несмотря на позднюю осень, желтели яблоки. Снегу еще не было, но по улице, нагоняя тоску, ветер перекатывал сухие грязные листья.
Большая серая четырехэтажная школа с выбитыми кирпичами, исцарапанная осколками снарядов, возвышалась над низкими домами недалеко от леса. За ней, за оголенными садами, на невысоком холме, отливали медью широкие кроны дубов. Великаны-девевья не торопились сбрасывать под ноги прохожих крупные резные листья. Они как будто надеялись на свою силу, на прочность ветвей, не боялись предстоящих зимних ветров и снегопадов.
В школу мы вошли, когда первый урок подходил к концу.
– Это чего ж вы так опаздываетэ, – путая украинскую речь с русской, сказала сгорбившаяся старушка в очках, выходя из боковушки возле входа. Мы в нерешительности кучкой столпились у порога: пустит ли страж порядка нас дальше, к учительской? Отец подошел к ней, о чем-то поговорил и позвал Тому с Ниной. Мне сказал, чтобы я ждал здесь, якобы со мной дело посложнее. И они пошли по длинному коридору, посматривая на двери классов, на которых темнели ромбики с цифрами. «Какое это дело? Почему посложнее?» – пытался я сообразить, заглядывая в боковушку. Старушка, сморщенная, одним словом, божий одуванчик, сидела за столиком, палец одной руки держала на кнопке электрического звонка, а пальцем другой водила по строчкам раскрытой книги и часто поглядывала на часы.
Отцу быстро удалось устроить дочерей, и он пришел за мной.
– Пойдем на третий этаж, а то скоро звонок, – сказал он.
Подойдя к двери четвертого класса, ждем звонка. «Какая она, учительница? Что за ученики? Как они отнесутся ко мне», – гадал я с мрачным настроением, чувствуя какой-то противный озноб, привалился к теплой батарее у большого окна, осматривал просторный зал с паркетным полом, смотрел на яркие, покрашенные нежно-голубой краской двери классов, из-за которых доносились голоса учителей, и отчетливо вспомнил мою первую учительницу, низенькую школу, где проучился три года, ту самую школу, в которую с бабушкой отвозили дрова, и мне стало совсем тоскливо.
Звонок! Захлопали двери. Загудел, зашумел заполнившийся учениками зал. Из двери напротив вышла учительница с журналом под мышкой и с указкой в руке, пожилая, полная, с добрым, приветливым лицом и вся какая-то закругленная и мягкая, роста среднего. По-видимому, она уже знала, что в ее класс поступает новенький. Светло-серыми глазами внимательно оглядела меня, потом сочувственно свой взор обратила к отцу. «Такая возьмет в свой класс», – почему-то решил я. А отец, извиняясь и немного волнуясь, как будто не мне, а ему учиться, наверстывать пропущенное, что-то долго, всю перемену уговаривал ее. Она вертела в белых пухлых руках мой табель. Я видел, что табель ей не очень нравился и не потому, что он помятый, я уже не был отличником, как в первом классе. Среди троек выделялась единственная пятерка по рисованию да четверка по пению и в самом низу – «поведение хорошее». Потом учительница, как бы спохватившись, торопливо взглянула на ручные часики и обратилась ко мне:
– Четверть к концу подходит. Не подведешь? – и снова к отцу:
– Будет ли толк, нагонит ли?
– Буду стараться, – пообещал я.
– Тогда оставайся, да чтобы никаких фокусов! – сказал строго отец и подозрительно посмотрел на левый отдувшийся карман брюк, в который я засунул руку. Решив, что и меня устроил учиться, он бодрой походкой направился к выходу.
Учительница завела меня в класс, указала на парту, за которой я буду постигать науку, и ушла, должно быть, в учительскую. Только я засунул в парту портфель, зазвенел звонок, и в класс после перемены возбужденные, громко разговаривая, смеясь и о чем-то споря, вваливались ученики.
– У нас новенький! Новенький! – услышал я со всех сторон. А за моей спиной сразу же зашептались: «Хлопцы, после уроков не разбегайтесь».
«Какой-то заговор. Что-то затевают», – дошло до меня. Я посмотрел на соседа по парте. Он же загадочно улыбнулся и прошептал:
– Як тебе кличуть? Видкуль прийихав?
– Вовкой звать. Из Казахстана я.
– А мэне – Грицько.
Грицько был мальчишкой, вернее, хлопцем, как здесь называли, плотным, невысоким. Лицо широкое, с потрескавшимися полными губами. Глаза светлые, навыкате. Нос розовый. Наверно, не раз облазил в летний жар. Большие уши оттопырены дальше, чем надо. Стриженая голова походила на спелый персик. Так и хотелось погладить короткие бархатистые волосики. «Грицько – настоящий хохол», – сделал вывод я. С журналом под мышкой и с кипой тетрадей в руке вошла учительница. «Не буду подводить ее, раз уж взяла в свой класс», – решил я и сунул руку в карман, чтобы потихоньку вытащить и положить в парту надутую пузырем соску. Я запихал ее в карман, когда собирался идти в школу, чтобы по дороге отдать первокласснику Сережке, сыну нашей соседки тети Тамары. Он привязался: «Надуй, да надуй, у тебя духу больше». А сам почему-то не встретился: может, другой улицей прошел, позабыл, а может, в классе остался после уроков. Теперь же, глядя на добрую учительницу, я легонько потянул соску и... она как бабахнет! Да так, что даже учительница подпрыгнула на стуле. Вздрогнули ученики, закрутили головами, поглядывая на окна: по-видимому, решили, что где-то в лесу взрыв. Но учительница сразу поняла, что это произошло в классе и, глянув на задние парты, закричала:
– Кто?! Кто это сделал?!
Однако, словно в рот воды набрали, все молчали. Молодец Грицько! Он лишь покосился на мой карман уже без шишки и ничего не сказал. Другая бы учительница от злости сама лопнула, как соска раздутая, а эта минут пять продержала на ногах и, ни от кого не добившись признания, сказала:
– Садитесь! А этот трус, совершивший хулиганский поступок, пусть после уроков подойдет ко мне с дневником.
Надо же было лопнуть проклятой соске в самый неподходящий момент.
Из-за нее я даже позабыл, какое имя, отчество учительницы, а ведь еще в зале она нам с отцом назвалась. Кажется, Роза Абрамовна. Мне бы надо было признаться о случившемся, но что скажет отец, если заглянет в мой новый дневник. Ведь он кое-как уговорил Розу Абрамовну принять меня в свой класс. «Да будь я пионером, как некоторые ученики в классе с красными галстуками, сразу бы признался. Ладно, пройдет немного времени, может, и меня примут в пионеры, тогда смело признаюсь», – решил я. Я же слышал: «Пионер – всем ребятам пример! Пионер не боится, говорит только правду». А пока я сидел и прощупывал швы кармана: почему же соска лопнула? Непонятно. Ага, вот он! Уколол я палец: рыболовный крючок-заглотыш, утерянный еще в начале лета в Глубоком. Где только его не искал! Даже своих дружков, Кольку с Ленькой, подозревал в воровстве.
Слух о том, что в четвертом «Б» появился новенький, распространился в младших и старших соседних классах. На переменах ко мне подходили мальчишки не из нашего класса, в упор разглядывали и, отойдя, о чем-то шептались.
Томительными и длинными мне показались уроки в первый день в новой школе, еще Роза Абрамовна задержала, чтобы дать дополнительные задания. Даже после этого мне не удалось сразу уйти домой. Выйдя из школы, я увидел ворох портфелей, а за углом – толпу мальчишек. «Конечно же, среди них задиры-драчуны и, похоже, хотят испытать, как дерусь, а, может быть, я им чем-то не понравился», – подумалось мне. Я расслышал, как во время спора они называли Витьку Огурца. Мальчишка, ростом повыше остальных, с довольно наглым лицом, засунув кулаки в карманы зеленой куртки, поглядывал на меня.
На перемене я видел Витьку Огурцова. Его пятый класс был рядом с нашим. Так и есть. Он отделился от других мальчишек, двинулся на меня. В этот момент Витька, действительно, чем-то смахивал на огурцы, даже его лицо с растянутыми в улыбку губами сделалось злым и казалось зеленоватым. Я подумал, что Витька Огурец подойдет, начнет обзывать, дразнить и придираться, а уж потом!.. Прижав к себе портфель, я драться вовсе не хотел, обвел взглядом собравшихся мальчишек. Чтобы кто-то мог заступиться за меня, не видел. Из нашего класса мальчишки, похоже, не хотели вмешиваться, стояли, ждали. Рыжий Степка грыз яблоко. Позже я узнал, что он приехал откуда-то с Кубани и что его уже лупили. А здесь вдруг – сибиряк! Так потом меня называли. Большеголовый, с короткими светлыми волосами Вовка Солодовников из нашего класса почему-то не смотрел на меня, а нагнув голову, старательно носком ботинка выковыривал камешек из земли и потихоньку насвистывал. «Вовка, наверно, порядочный забияка и драчун», – подумал я. На уроках он вертелся, разговаривал, то дергал за косы впереди сидевшую Бочарникову, то приставал к Женьке Колесниченко, за что-то ему грозил.
Степка доел яблоко и из кармана вытащил другое. Я слышал, что в яблоках много железа, должно быть, Степка много их съедает и поэтому словно ржавчиной покрылся: на лице коричневатые пятна, волосы огненные и брови цветные, желтые вперемешку с оранжевыми. Но в данный момент мне было не до Степки. Я ждал, с чего же начнет драку Огурец.
А он два раза обошел вокруг меня, словно выбирая слабое место, и неожиданно, как баран, подпрыгнул, боднул головой в нос. Как тут не разозлиться! Я бросил портфель, вцепился в Огурца, и мы свалились в пыль, барахтались, пыхтели, каждый старался оказаться наверху, а когда устали, поднялись, кроме двух портфелей да шапки кожаной, слетевшей с головы моего обидчика, никого не было, только возле школьной изгороди стоял Вовка Солодовников. Витька Огурец отряхнул с себя пыль, подобрал шапку, портфель и кинулся догонять дружков.
– Нехорошо так начинать драку, нечестно, – ругая Огурца, подошел Вовка и повел меня к колонке умываться: по лицу, вымазанному пылью, от глаз потекли грязные дорожки, и из носа сочилась кровь. Вовка надавил на рычаг колонки: с шипением вырвалась холодная вода. Я умылся, отряхнул пыль, и мы с Вовкой пошли домой. С этого времени, можно сказать, у меня появился друг.
Через несколько дней ребята в нашем классе узнали, что я неплохо рисую, и друзей у меня прибавилось. Кое-кто из них стал предлагать помощь: отлупить Огурца. Однако мне самому хотелось отомстить за обиду, и я Огурцу стал придумывать «казнь». Неожиданно случай подвернулся: от младших классов меня выбрали в редколлегию сатирической стенной газеты «Крокодиленок». С такими газетами, как «За учебу», «Знание», и «Крокодиленок» тоже вывешивали в коридоре школы. В «Крокодиленок-то» вскоре и поступила заметка на драчуна Огурцова. Мне хотелось нарисовать Огурцова похожим, чтобы все, кто бы ни посмотрел газету, сразу бы узнал его, поэтому на переменах, выбрав момент, когда Витька выходил из класса, я направлялся к нему, всматривался в лицо-какой у него нос, глаза, рот. Витька от меня, как от сумасшедшего, пятился.
– Ты чего, чего нарываешься?! – говорил он, зажимая кулаки, а сам отступал, скрываясь за друзей.
И вот, приложив все старание и умение, я рисовал своего обидчика. Рисовать ему рубашку, пиджак, брюки я посчитал лишним, а изобразил большой зеленый в пупырышках огурец с Витькиным лицом, с маленькими тоненькими ручками, но с большущими кулаками. Ноги Огурцу не стал рисовать, и там, где у него должна быть попка, пририсовал поросячий хвостик. Чтобы Огурец без ног не упал, его с боков поддерживали Витькины дружки, такие же драчуны.
Когда газету вывесили на стене в коридоре, все катались со смеху. Подходили учителя и, улыбаясь, говорили: «Похож, может, поменьше станет хулиганить, обижать детей меньше себя.» Огурец, зажимая кулаки, грозился снова встретить меня после уроков, но теперь на моей стороне были Вовка Солодовников, Женька Колисниченко, Грицько Гончаренко, да и другие.