Прошло два года. Года страшных, тяжёлых, голодных. И голодных не потому, что Донская земля отказалась кормить своего ратая (землепашца). Некому по весне было пахать эти бескрайние, плодородные, заросшие бурьяном поля. «А бабы – ну, что ты с них возьмёшь!» Да и продразвёрсточники старались на славу – выгребали всё подчистую. В Москву летели хвастливые телеграммы: «…перевыполнили план по хлебу на 240%, по мясу – на 120%...» «Ешь, Москва, пей, Москва, от пуза! А мы уж тут как-нибудь до весны дотянем. Авось и нам улыбнётся солнышко! Да и травка свежая подоспеет, а то на соломе-то дюжа не разжиреешь.» Умирали семьями, ели лепёшки напополам с толчёной пшеничной шелухой и лебедой, но настойчиво берегли семена для будущего посева.
Хотелось жить, хотелось любить, хотелось простого человеческого счастья. Да и слова местного настоятеля храма отца Афанасия, рассказывающего в своих проповедях о святых мучениках, об их упорстве и вере, вопреки творящемуся вокруг беззаконию не давали выхолодить последнее тепло из людских душ.
Сегодня батюшка явно куда-то спешил. Наскоро прочитав молитву у иконы Христа-спасителя, он, глотая слова и окончания, торопливо оглашал церковь своим басом. Ему с клироса (место для хора) звонкими голосами старательно вторили прислужницы. Яков сначала пытался вникнуть в смысл песнопения, но затем стал просто слушать переливы женских голосов, уносящихся под самый купол храма. Там наверху они тонко переплетались с рокотом батюшки и, отражаясь от расписного свода, приобретали какое-то неземное звучание, похожее на пение ангелов. Яков любил ходить в церковь. Ему нравился и запах горящих свечей напополам с ладаном (арабское: пахучая смола), и заунывный шёпот богомольных старушек, и состояние какой-то необыкновенной торжественности, словно бы он случайно прикоснулся к какой-то великой вселенской тайне.
Внезапно Яков поймал себя на мысли, что он, совершенно позабыв о службе, стоит и рассматривает высокую девушку, молящуюся чуть поодаль. Одета та была в чистенький, но поношенный сарафан (персидское: род длинной одежды), отделанный синей каймой (тюркское: отделка ткани по краю). Из-под платка по спине спускались толстые чёрные косы. И хотя не было в ней той яркой точёной красоты, которая сразу бросается в глаза, чем-то она всё-таки привораживала. Хотелось попросту подойти к ней, заглянуть в лицо и улыбнуться.
Девушка давно почувствовала на себе чей-то пристальный взор. Её щёки слегка порозовели, но она так и не обернулась до конца службы. Лишь когда в последний раз отец Афанасий пробасил: «Аминь!», девушка перекрестилась и метнула взгляд в сторону казака – невысокого крепкого парня. Его темно-русый чуб весело хохлился на неровно стриженой голове. Ещё молоденькие реденькие усы забавно топорщились над верхней губой. И на душе у неё почему-то стало светлее.
На пороге церкви Яков хотел было заговорить с незнакомкой, но смешливая чернявая подружка, ловко подхватив её под руку, потащила домой. Пришлось долго идти следом. И его терпение было вознаграждено. Чернявая отвлеклась, засмотревшись на стаю высоко круживших в небе голубей. Такую возможность казак уже упускать не стал.
– Добрый день, Дуся! – весело поприветствовал девушку Яков.
– Ой! А откуда Вы моё имя знаете? Мы с Вами знакомы?
– Нет, просто я умею читать по глазам! – с самым, что ни на есть серьёзным видом заявил парень.
– Ой, ли? – засомневалась Евдокия, заглядывая в бирюзовые (тюркское: победоносный) глаза нечаянного собеседника. – Прям-таки и прочитали?
– Ну, не совсем так. Я случаем слышал Ваш разговор с подружкой.
– Подслушали, значит!
– Да нет! Она так громко гутарила, что на всю округу слыхать было. Меня Яковым звать.
– А Вы откуда? Что-то я Вас раньше здесь не видела.
– Да мы только по осени в Секачи переехали. Поселились у Евлани Мельниковой. Она сестра мне родная.
– А-а-а. Это та, что у Дедова пруда живёт?!
– Да. А Вы где живёте?
– А мы у Чёрной речки.
– Приходи сегодня вечером к яру (тюркское: крутой берег) у излуки (изгиб реки).
– Ишь, какой прыткий! – вспыхнула девушка и, обняв за талию подоспевшую подружку, свернула на соседнюю улицу.
Евдокия была высокорослой дивчиной и всегда очень стеснялась своего роста. Может оттого, что однажды услышала в малиннике шёпот соседской ребятни: «Тише, тише, дылда идёт. Вот это каланча (тюркское: крепостная башня) выдула!» Чтобы хоть как-нибудь скрыть его, она непроизвольно сутулила плечи, но это у неё получалось как-то до простого мило и трогательно. И хотя приставучий парень сразу же пришёлся ей по нраву, она долго решала: стоит ли приходить вечером на свидание? Ведь он был почти на полголовы ниже её. К яру Евдокия тот вечер всё-таки пришла.
Вот так и познакомились мои дедушка и бабушка.
Осенью Якова забрали служить в Красную армию. Через три года он вернулся в Секачи, женился на Евдокии. На следующее лето возле Сурочьего пруда Яков поставил небольшую саманную хату. Первым двум народившимся дочкам не повезло. Слишком мало времени отвёл им Бог на этой земле. Одна через полгода умерла от скарлатины, другую – старшенькую – через три года убило молнией.