Мы тряслись в вагоне несколько суток. Вначале мне было интересно торчать у окна, смотреть на проплывающие сопки, покрытые шелковистым ковылем, на лужайки и поляны среди золотисто-желтых берез и покрасневших осин, черемух. Изумрудной зеленью отав тянулись поля с потемневшими копнами и стогами. Далеко отъехали от гор Алтая. Позади остались леса и перелески. Паровоз, пуская клубы пара и дыма, выкатился на ровный степной простор. Туда, откуда мы уезжали, поддерживая провода, убегали столбы. Едем и едем – не сосчитать, сколько разъездов! Маленьких и больших станций! А до Москвы все еще далеко.
– И это все наша Родина? – спрашивал я у отца.
– Да, Родина наша такая большая, что еще долго нам трястись в вагоне, – сказал отец.
Мне да и Нине с Томой хотелось поскорее попасть в столицу нашей Родины – Москву. «Такая ли она огромная и красивая, как поется в песнях, показывают в кино, печатают ее виды в журналах и на открытках», – думал я.
Когда поезд прибывал на какую-нибудь крупную станцую большого города, отец в первую очередь спешил к газетным киоскам за новостями. Я тоже торопился за ним: после душного вагона мне хотелось подышать свежим воздухом и посмотреть на город близ станции. Купив газеты, отец шел к прилавкам базарчика или к буфету, толкался в очередях за чем-нибудь съестным и часто посматривал на свои ручные часы «Победа». Я в сторонке дожидался отца и беспокоился: «Как бы без нас не ушел поезд».
Поезд трогался со станции. Под стук колес отец шелестел свежими газетами. Я, Нина и Тома грызли только что купленные сушки и запивали лимонадом.
– Ну, что нового пишут? – заглянул в наше купе седоусый худощавый старик.
– Так вот, не успела закончиться война с немцами, и уже американцы пугают мир атомной бомбой, – сказал отец, отложив газету.
– Да, да. Хиросима и Нагасаки – японские города, разрушены от их мощных взрывов, – согласно покачал головой Зиновий Иванович. Так его называл отец. А познакомились они еще в первый день отъезда на станции Защита. Нам ехать далеко и долго – в Харьков, а Зиновию Ивановичу намного дальше: ехал он в Приморский край. Зиновий Иванович часто засиживался в нашем купе, разговаривал с отцом. Он оказался интересным рассказчиком. А отец наш всегда интересовался природой, будь то юг нашей страны или север, запад или восток. Вот о нем-то, о Дальнем Востоке много рассказывал Зиновий Иванович. Я тоже любил послушать бывалого старика. Оказывается, Дальний Восток, Уссурийский край – настоящая сказочная страна, где водятся олени, медведи, где можно встретить даже тигра.
– Вот бы там попутешествовать! – мечтательно вслух сказал я.
– А вы не читали путешествия по Уссурийскому краю Арсеньева? – спросил Зиновий Иванович.
– Не довелось, не встречал я этой книги. А очень бы хотелось почитать, – сказал отец.
– Мудрый проводник удегеец у Арсеньева был. Тайгу, ее обитателей он знал как свои пять пальцев. Звали проводника Дерсу Узала. Он был отличным следопытом. Замечал каждую мелочь, удивляя Арсеньева и всех членов экспедиции. Дерсу Узала сердился, когда его не понимали, не замечали следов зверя или скорую смену погоды. «Твоя посмотри есть, понимай нету», – говорил Дерсу Арсеньеву.
Как только Зиновий Иванович уходил, я снова взбирался на полку, лежал, смотрел в окно и мечтал когда-нибудь попутешествовать где-нибудь наподобие Уссурийской тайги и не обязательно с таким проводником, как Дерсу Узала. А может быть, когда и удастся походить в джунглях Индии или Африки.
Надо мной, на самой верхней полке, лежал веселый солдат Алексей. Отслужив в армии, он возвращался домой и, хотя спал, расстелив шинель, подсовывая кулаки под голову, казался самым счастливым человеком, и даже во сне улыбался. А выспавшись, он потирал глаза, из чемоданчика доставал полотенце, мыло, свешивал к моей полке ноги и спрашивал:
– Вовчик, ты уже не спишь? Пойдем, освежимся, скоро чай принесут.
Мои сестры, закрывшись с головой одеялом, еще спали под стук колес. Отец, как и вчера и позавчера, сидел задумавшийся, смотрел в окно. В вагоне все пробудились, зевали, вздыхали, убирали постели, готовились к завтраку. Мы с Алексеем стояли в тамбуре, ждали, когда освободится туалет: в нем шумно плескалась, гремела краном, опередив нас, пышная дама с большой копной желтых растрепанных кудряшек.
– Вовчик, ты не против, если я закурю, а то в вагоне нельзя? – спросил Алексей, вынимая из кармана папиросы, зажигалку.
– Кури, потерплю, ты же сам себя будешь травить дымом табачным, – сказал я, приглядываясь к маленькой красивой зажигалке. Алексей усмехнулся и протянул мне зажигалку:
– Посмотри. Мне ее один пленный немец подарил.
Я взял в руки зажигалку – маленькая, аккуратная – фитилек, колесико с рубчиками. На боку выгравирована полуобнаженная девушка. Я посмотрел зажигалку со всех сторон, крутанул колесико – брызнули искорки, и загорелся фитилек.
– Бензину в ней чуть-чуть, не надо зря зажигать, – взял у меня из рук зажигалку Алексей.
– Я бы от врага не стал брать такой подарок, – сказал я.
– Какой же он враг?! Он был не враг, а шел в колонне пленных и даже был рад, что война кончилась, что остался живым. Доберется до Германии, увидит свою муттер. А я не успел повоевать, только вот и пришлось конвоировать недобитых немцев, – объяснил Алексей.
Алексей докурил папиросу, плюнул на окурок и бросил в урну, потом некоторое время молча смотрел в окно и улыбался. «Узнает родные места: он родом из Подмосковья», – подумал я и спросил:
– Ты чему все радуешься?
– Ой! Ты не представляешь, как мама обрадуется! – сказал сияющий Алексей.
Глядя на Алексея, радовался за него и я, а у самого как-то щемило сердце и глаза щипало. «Как там без нас мама? Как младшие сестренки?» Наконец-то в туалете прекратилось бряканье и фырканье. Вышла женщина, тряхнув кудряшками, обрызгала нас и, обдав запахом духов, сказала:
– Занимайте, я же не долго умывалась, – и она протиснулась мимо нас.
– Ничего себе – недолго! Километров сто истратила на себя, – возмутился Алексей.
Когда мы вернулись в купе, Тома с Ниной уже не спали. Постели были заправлены. Сами они сидели, разговаривали с пожилой худенькой женщиной из соседнего купе, с тетей Полей. Из всех женщин в вагоне тетя Поля выделялась аккуратностью и вежливостью. Голос у ней приятный и, как говорят, грудной. Свежее лицо с легким загаром почти без морщин. Чуть подкрашены губы. На белой шее – бусы из мелкого жемчуга. В ушах маленькие желтенькие в виде сердечек серьги. «Должно быть, золотые», – подумал я. На голове аккуратная прическа. А из темных ресниц глядели зеленовато-голубые глаза. Ну и нарядом она тоже выделялась: кофточка вишневого цвета, юбка черная со множеством складок, на ногах капроновые чулки. Обута в лакированные черные туфельки.
– Кто она? – шепотом спросил я у Алексея.
– Ты че, не видишь?! Артистка, нечего и гадать. Я даже похожую видел в каком-то кино, – так же шепотом сказал Алексей.
Поглядывая то на отца, то на Тому с Ниной, тетя Поля вздыхала:
– Трудно будет вам без матери.
По расписанию до Москвы оставалась одна ночь и, если прислушаться к частому стуку колес, быстро бегущих по рельсам, можно быть уверенным, что рано утром мы будем в столице.
– Постараюсь закомпостировать билеты так, чтобы дня два побыть в Москве. Свожу вас в мавзолей. Посмотрите Ленина. Сходим в Третьяковскую галерею, полюбуемся на картины знаменитых художников. В метро покатаемся, – обещал нам отец, чтобы нас отвлечь от грустных воспоминаний по родному дому, по маме и сестрам, чтобы как-то поднять нам настроение.
Мне стало неинтересно сидеть у окна, надоело. В мыслях я уже был в Москве и поэтому больше лежал на полке, листал книжки и журналы.
– Слушай, Вовчик, давай поменяемся на последнюю ночь полками. Здесь на самой верхней лучше качает, спать будешь как убитый, – предложил Алексей.
Я охотно согласился. Все равно уже наступила ночь, и за окном в скупом свете луны проплывают неясными пятнами деревья, кусты да иногда вдруг блестнет озерко или речушка. Изредка пробегали огоньки светящихся окон домов.
– Ну, лезь на мою полку, не пожалеешь, – торопил Алексей, а то вдруг передумаю.
Перебрались. Он лежит на моей постели, а я довольный качкой, лежу на его шинели и мечтаю о том, как скоро будем ходить по Москве.
Укачало, правда, хорошо, и я даже утром крепко спал, а в это время мы уже были в Москве, подъезжали к Казанскому вокзалу. Колеса вагона перебегали с одного пути на другой, сильно закачало, затрясло и, видимо, мотануло так, что... в общем проснулся я на полу. «Приехали!» – громко засмеялись все. А Алексей подобрал свалившуюся вместе со мной свою шинель, из чемодана достал зеркальце.
– Посмотри на себя, не зря спал на моей полке, – смеясь, подал он мне зеркальце.
Из зеркальца на меня глядело заспанное и покрасневшее лицо со звездочкой на щеке, отпечатанной пуговицей шинели.
Поезд остановился. Пассажиры, готовясь к выходу, зашумели, затолкались, закряхтели, запыхтели, волоча свои вещи. Алексей помог нам вытащить чемоданы, свертки и попрощался.
– Я почти приехал, мне теперь на электричку и через часик буду дома, – сказал он и, сдвинув набок пилотку, гордо зашагал по перрону.
Москва с огромными высокими домами просто ошеломила нас. «До чего же крохотный наш поселок по сравнению с Москвой! Пожалуй, в один дом-громадину вместилось бы все наше Глубокое», – думал я, разглядывая на стенах из цветных плиток орнаменты, вылепленные под балконами фигуры людей, животных и цветов. А сколько народу! Ужас! куда только все бегут, торопятся?! Кто на ходу кусает пирожок. Кто в книгу заглядывает. Интересно, что он там видит в такой толчее? А если все же до него или до нее доходит, о чем читают, то куда они придут? Мелькают в толпе лица озабоченные, сосредоточенные, веселые и сердитые, лица старых и молодых, лица белые, изредка лица черные – негров. Похоже, в Москву, кроме нас, съехались люди со всего мира. По улицам и площадям мчатся, бибикают различные автомобили, яркие желтые, красные трамваи и троллейбусы. За стеклами витрин магазинов мы видели много разных товаров, таких, что нашему магазину в Глубоком и не снилось. Я с тайной надеждой смотрел на коробочки с красками, с цветными карандашами, на альбомы и блокноты. Нина очень любила книги, разглядывая их, сквозь стекла вслух произносила названия. Тому больше всего интересовали нарядные кофточки, платья, туфли. Но отец повел нас к метро.
– В магазины пойдем потом, не таскаться же нам с покупками, – пообещал он.
Мне было страшно спускаться под землю. «Там, наверное, темно, сыро и холодно, как в погребе. А если вдруг оно завалится? Я еще помнил, как у соседей в погреб корова провалилась. Ее, бедную, всей улицей вытягивали», – так мне все это представилось. И сестры, Тома с Ниной, с опаской посматривали на большие двери с буквой «М». Но отец не раз бывал в московском метро, ездил под землей на электропоездах и нам нахваливал.
Спустились по самодвижущимся ступенькам – эскалатору и… правда, – кругом светло! Все равно что на улице днем. Толстые круглые колонны из светлого мрамора с лепными узорами с позолотой, упираясь в высокий потолок, удерживали над собой землю, дома, бегущие над нами машины, трамваи и троллейбусы. И вовсе было не холодно, не сыро. Дул теплый ветерок. «Ну а если какая корова сюда провалится, то ее можно будет вывести по ступенькам», – опять вспомнил я погреб. А народу!.. И здесь полно. Вот почти бесшумно, как из огромной норы, вынырнул из туннеля, подкатил поезд. Народ заволновался. Каждый, желая поскорее попасть в вагон, работал локтями, напирал, продвигался к открытой двери. Отец нас тоже подталкивал, и под предупреждение: «Осторожно, двери закрываются» – мы оказались в вагоне, двери закрылись, поезд быстро стал набирать скорость. Я через окно увидел растерянного отца. Он размахивал руками, что-то кричал, но мы уже ничего не слышали. «Как теперь найдет нас под землей?» – напугался я, да и сестры перетрусили, но все же сообразили, как поступить.
– На первой же остановке выйдем, – сказала Тома.
Вышли, ждем следующего поезда. «Хоть бы папка не проехал мимо, хоть бы увидел нас», – переживали мы. Подкатил поезд. Мы увидели улыбающегося отца. Отец пробирался к нам, а толпа народа, устремившаяся к вагонам, чуть снова не утолкала его в вагон. Но все же отцу удалось пробраться к нам, мы уцепились за него и теперь вместе покатили к станции «Красная площадь». Как волшебные, ступеньки эскалатора подняли нас на поверхность.
По Красной площади, по той самой, где проходят парады и демонстрации в знаменательные дни, мы сразу направились к мавзолею. Желающих посмотреть самого дорого человека, вождя пролетарской революции, оказалось много. И очередь! – раз в сто больше, чем была в наш магазин за хлебом. Встали в конце ее и мы, потихоньку двигаемся. Смотрю – без очереди никто не лезет. Вдоль людского потока прохаживаются милиционеры, придирчиво осматривают всех: в руках не должно быть никаких свертков, сумок. Долго, очень уж долго продвигались мы ко входу. Может быть, мне так потому показалось, что давно бы надо сходить в туалет, но приходилось терпеть. Наконец-то, вот он, вход – по бокам почетный караул. Часовые, словно статуи, не шевелясь, стоят с винтовками, стоят друг против друга, глядят, не моргнув. Входим – под стеклянным куполом, освещенный красной лампочкой, лежит Ленин. По бокам темно-красные бархатные знамена. Рядом в белых халатах дежурные, похоже врачи. «А че им тут делать, все равно Ленин неживой? Только мешаются», – подумал я. В полной тишине люди обходят вождя. Кто-то вздыхает, кто платочком слезы вытирает, и все выходят в другую дверь. Ленин мне показался каким-то маленьким. Лежит в черном костюме. Белая рубашка на нем. Правда, от красного цвета лампочки рубашка розовая. Галстук темный. Лицо тоже слегка розовое. Бородка клинышком, такая, какую ему рисуют художники на картинках.
От Ленина мы не сразу поехали в Третьяковскую галерею, как сначала хотел отец, а заторопились в самый большой универмаг, но не за покупками. «Там есть туалет, – сказал отец, глядя на меня, зажимавшего живот. – Не надо было есть два мороженного, да еще и лимонад пить».
– Я же не виноват, сам говорил, что московское мороженное самое вкусное. И потом, я не думал, что к Ленину столько народу, – оправдывался я.
После универмага, налегке, с хорошим настроением мы направились в Третьяковскую галерею. В галерее народу было намного меньше, чем к Ленину. Мы ходили из зала в зал, любовались, восхищались картинами в позолоченных рамах. Я подолгу задерживался у портретов Валентина Серова. Мне казалось, что вот сейчас раздвинутся рамы, и люди так искусно нарисованные художником, спустятся к нам, ступят на пол зала, отыскивая среди посетителей их творца. Поразила меня картина «Ночь над Днепром», нарисованная художником Куинджи. Как будто бы не луна над рекой светит, а горит самая настоящая маленькая лампочка. «Дети бегущие от грозы» художника Маковского очень понравилась и моим сестрам. Нина даже сказала:
– Это, Тома, будто ты торопишься, несешь Светлану домой.
А я старался припомнить похожий уголок природы возле нашего поселка. Да, речушка с берегами, поросшими травой, очень походила на Крутую речку, пробегавшую через пригородные огороды. И поле у горизонта такое же, как за вербами. Оно всегда засевалось пшеницей. Я смотрел на потемневшее небо, на примятую ветром траву, и мне казалось, что вот-вот зашлепают капли дождя.
Мы еще долго ходили по залам. Сестры, уставшие, давно тянули нас с отцом к выходу. А я все не мог оторваться то от картин Шишкина, то от картин Репина «Иван Грозный и сын его Иван», «Бурлаки на Волге». Увиденное волновало, восхищало! Сказочно светло и торжественно было у меня на душе, когда мы покидали Третьяковскую галерею.