Церковь в Секачах была небольшая деревянная. Как и тысячи других храмов, щедро разбросанных по необъятной матушке России, строилась она на деньги, пожертвованные богобоязненными мирянами.
Настоятелем Секачёвского храма был отец Афанасий – человек умный и многознающий. В его прошлом скрывалась какая-то тайна. Говаривали, что прибыл он в эти степные края не по своей воле. Всему виной стала старая обида. Будто бы, ещё учась в духовной семинарии, Афанасий повздорил с таким же, как и он, студиозом и ударил его по лицу. Униженный противник согласно святому писанию смиренно выдержал пощёчину, но в его сердце поселилось зло. Время спустя, пробившись к вершинам власти, он и вспомнил своего обидчика.
Появление в Секачах отца Афанасия началось не совсем удачно. Его жена, матушка Александра, ехавшая к месту службы мужа, погибла. В тот год зима стояла не в пример суровая и снежная. Частые бураны (татарское: крутить), словно голодные псы, сорвавшиеся с цепи, рыскали по степи в поисках поживы. Поймав неосторожных путников, они уже не выпускали их из своих холодных когтистых лап. В одну из таких непогод и попала матушка Александра. Два остывших тела, её и ямщика (тюркское: ямчи – почтарь), почтовая лошадь вывезла прямо к церкви, где пономарь (церковный сторож, часто исполняющий роль звонаря) Акимыч вот уже два дня к ряду бил в набат (арабское: барабаны), пытаясь помочь заплутавшим странникам.
Целый год отец Афанасий горевал, пил горькую. Службы в церкви проводились от случая к случаю и являли собой по истине жалкое и неприятное зрелище. Молодой священник, сбиваясь с такта и упираясь в потрёпанный псалтырь (сборник псалмов) мутными глазами, пытался хриплым голосом вознести хвалу Господу. Его длинные, давно немытые волосы свисали на лоб сальной бахромой (тюркское: отделочная тесьма), закрывая почерневшее от беспрестанного пития лицо.
Но так долго продолжаться не могло. Однажды сердобольные старушки, уставшие от батюшкиных безобразий, порешили закрыть отца Афанасия в храме и трое суток, дежуря по очереди, никого не подпускали. Сначала молодой священник бузил (тюркское: буза – спиртной напиток из квашеного проса) и стучал в двери, затем грозился пожаловаться в станичную управу, но в конце концов затих. Через три дня батюшка вышел наружу совсем другим человеком. Что там случилось, никто не ведал, но итог был ошеломительным. Он напрочь забыл все мирские забавы. Правда, от рюмочки водочки да под хорошую закусь отказывался редко, но теперь никогда не перебирал. Все свои силы, все свои знания священник с утроенной энергией направил на «агнецев Божьих». Церковь хорошела на глазах. Были обновлены иконы и росписи на стенах, залатаны старые прорехи в крыше. Собирались даже позолотить купальный крест, но помешала война (1914года).
О тех трёх днях, проведённых батюшкой в храме, ходило много невероятных слухов. Всяк свирал (врал), как мог. Но однажды пономарь Акимыч, случайно заглянувший в хуторской кабак, всё расставил по своим местам. Выслушав очередную байку о чудодейственном перевоплощении священника, он неожиданно стукнул кулаком по столу и в мгновенно наступившей тишине чуть заплетающимся языком поведал другую, не менее удивительную историю.
Отец Афанасий, разозлившись на строптивых старушек, тарабанил (стучал) в двери. Снаружи чей-то дряблый мягкий голос призывал его к успокоению. Но священник неистовал. В своём неуёмном гневе он разбросал по церкви все священные сосуды, опрокинул напольные канделябры. Свечи погасли, и лишь единственная лампада у иконы Христа-Спасителя тускло освещала пространство храма. Вдруг над алтарём (восточная часть храма, в которой находится престол) показалось голубоватое свечение, затем вспыхнул огненный лик. Лик был настолько ярок, что батюшка, как ни старался, не смог его рассмотреть. Отец Афанасий упал на колени и зашептал первую, пришедшую на ум молитву.
– Зри! – раздалось громоподобно откуда-то из-под купола.
Священник поднял глаза. По голубому свечению пробежала рябь. И вот, словно на лубяной картинке, начали появляться расплывчатые образы, быстроменяющиеся и непонятные. Затем видения стали чётче, и фигуры задвигались. Кроваво-красный стяг взвился над большим военным кораблём, стоящим у гранитного причала. Его орудия, легко повернувшись, оглушительно выстрелили. Всё заволокло дымом. Затем появилось лицо императора. Чёрные глаза помазанника смотрели прямо ему в душу, прожигая её насквозь какой-то неестественной печалью, а по щекам царственной особы текли кровавые слёзы. Картина покрылась белым туманом. Теперь священник видел всё происходящее, как будто сверху. Тысячи всадников с обнажёнными клинками летели навстречу друг другу. Из разрубленных, искромсанных булатом (персидское: сталь) тел фонтаном била кровь. И, упав на траву, она вспыхивала красным огнём, оставляя после себя только выжженную обугленную землю. Видение снова исчезло, будто заслонилось белым непроницаемым облаком. Теперь уже стоял тихий летний вечер. На пороге саманной хаты сидела измождённая женщина. Она пела тягучую заунывную песню. На руках у неё покоилось иссохшее тельце мёртвого ребёнка, но та снова и снова пыталась накормить его своей худой морщинистой грудью. В этой женщине узнавались черты пресвятой девы Марии.
Отец Афанасий лишился чувств. Сколько пролежал он на полу перед иконой Христа-спасителя, знает только сам Господь. Очнулся священник от скрипа храмовых дверей. Голова гудела, будто растревоженный осенним ветром колокол. Но мысль, уже облечённая в некий непререкаемый догмат (неоспоримая основа какого-либо учения), ни на миг не отпускала его: «Господь показал ему будущее, полное скорби и печали. Показал ужасы и страдания, через которые должны пройти и страна, и люди, чтобы воспрять и очиститься от скверны. И по сравнению с этим его личное горе было лишь маленькой искоркой, затерявшейся во вселенском пламени этого испытания. И теперь он должен сделать всё, чтобы подготовить души своих прихожан к предстоящим потрясениям и облегчить верой и словом Божьим их страдания.»
Летом 1927 года отец Афанасий был вызван в хуторской сельсовет. Оттуда он уже не воротился. По чьему-то доносу его арестовали. На допросах священник всячески отрицал вменяемую ему «преступную деятельность, направленную на подрыв Советской власти», и призывал истязателей «смириться и пока не поздно обратить взор свой к Богу». Такое стойкое духовное «противление» приводило чекистов (ЧК – чрезвычайная комиссия) в звериную ярость. Затем пошли слухи, что батюшка, не выдержав побоев, повесился в камере предварительного заключения на шнурке от нательного креста. Но люди отказывались в это верить: «Не мог такой сильный человек свершить над собой греховное смертоубийство! Ибо Господь не примет опоганенную душу в свои объятия!»
Церковь была обезглавлена, разграблена, но не убита. Почти год семидесятилетний Акимыч, несмотря на угрозы комсомольцев (комсомол – коммунистический союз молодёжи), будил по утрам хутор колокольным звоном. Только теперь колокол не залихватски (разудало) пел, а натужно и жалостливо стенал. Люди, заслышав его призывной плач, плакали сами и кланялись гордо возвышавшемуся над хутором куполу с крестом.
В мае 1928 года на повестке дня собрании комсомольской ячейки хутора стоял всего один вопрос: окончательное уничтожение «очага религиозного культа», то бишь – церкви.
В полдень восемнадцать комсомольцев и им сочувствующих во главе с местными коммунистами двинулись к Секачёвскому храму. Впереди два дюжих молодца несли плакат: «В нашей жизни нет места религии!» Дойдя до майдана (тюркское: ровное место), колонна остановилась. Секретарь партийной организации хуторов Гришковец произнёс короткую речь:
– Товарищи! Сегодня самый светлый день в нашем хуторе! Сегодня мы навсегда разорвём кандалы (тюркское: оковы), так долго опутывавшие сознание трудящихся. Как говорил вождь и учитель мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин: «Религия – это опиум для народа!» Помещикам и капиталистам было выгодно держать народ в религиозном дурмане. Таким народом легче было управлять. Но их времена навеки канули в лета. Наше счастье в наших трудовых руках. Вперёд, товарищи!
Колонна двинулась дальше. Кто-то затянул «Интернационал», но его заглушил неожиданный колокольный звон. Это старик Акимыч, пробравшись мимо комсомольских пикетов, забрался на колокольню и созывал народ на защиту храма.
Разрушение последнего оплота религиозного культа на хуторе началось сумбурно. Бывший пономарь, забаррикадировавшийся наверху, сдавать свои позиции явно не торопился.
– Акимыч! Не чуди! Давай, спущайся вниз! Погутарим! – стараясь перекричать колокольный звон, заорал Гришковец.
– Ась?! – приложив руку к уху, откликнулся старик.
– Спущайся, говорю! Неча тут балаган (персидское: театральное зрелище на ярмарках) устраивать! – ещё громче крикнул секретарь.
– Ась?! – опять откликнулся бывший пономарь.
В толпе, собравшейся около церкви, послышались смешки и улюлюканье. Серьёзный политический акт стал потихоньку скатываться к анекдоту.
– Спущайся! Пока по-доброму прошу!
– Ась?!
– Спущайся, контра недобитая! – потеряв терпение, завопил Гришковец.
– Сам контра недобитая! – скороговоркой отозвался старик.
По толпе, словно ветерок по пшеничному полю, прокатилась волна хохота.
– Ну, старый хрыч! – задохнулся секретарь. – Ты у меня ещё ответишь за срыв мероприятия!
– Ась?!
Теперь толпа гоготала взахлёб. И лишь лица борцов за просветление сознания трудящихся масс были злы и угрюмы.
После долгих препирательств отчаянно упиравшегося Акимыча всё-таки удалось стащить с колокольни. Можно было браться за дело, но, как оказалось, приготовленная для этого случая пеньковая (турецкое: конопля) верёвка исчезла.
– Ни бельмеса (татарское: дурень) не понимаю! – пожал плечами рослый комсомолец. – Вроде тута лежала.
– Тута, тута! – передразнил его Гришковец. – Глядеть надоть лучшей было!
– Да глядел же!
– Хренова, значит, глядел! Дуй за новой! Вот как лишу пару раз хлебного пайка, небось, по-другому запоёшь!
Пока бегали за новой верёвкой, активисты молча курили самосад. Толпа, в основном одни бабы, торопливо перешёптывалась. Казаки предпочли отсидеться дома во избежание каких-либо недоразумений. Слишком свежи были воспоминания о «горячей любви» матери Советской власти к своим сыновьям донцам.
С колоколом справились быстро. Его просто сбросили с колокольни. Он упал, грузно ударившись о землю, вскрикнул как-то протяжно тоскливо и смолк. Бабы запричитали:
– Ироды, да что же вы делаете?..
– И как вас только таких земля носит?..
– Господь всё видит!..
Гришковец упивался произведённым эффектом. Он стоял, поставив одну ногу на колокол, будто на тело поверженного врага, и улыбался. Пистолет в его кармане (тюркское: кошелёк) был снят с предохранителя. Так, на всякий случай.
Когда дело дошло до креста, всё снова застопорилось. Комсомольцы долго решали, «кому след лезть наверьх». Назначенный для этого комсомолец сегодня не пришёл, маялся животом, выпив надысь несвежего иряна (турецкое: айран – кисломолочный напиток). Вызвался Герман Зеленов. Он лихо забрался на купол, привязал верёвку к кресту, сбросив конец вниз:
– Тяни!
Комсомольцы дёрнули разом. Крест, надломившись у основания, полетел вниз. Рывок оказался настолько сильным, что сам купол вздрогнул и резко покачнулся. Верхолаз, не ожидавший такого развития событий, с криком: «Господи, помоги!» – тоже стал падать. Приземлился Герман весьма удачно, на растущий рядом вишнёвый куст, разодрав брючину и отбив мягкие места. Видимо, Господь всё-таки успел услышать его душераздирающий вопль.
Мероприятие было успешно завершено. Окна и двери церкви наглухо заколотили досками. Но храм продолжал жить и не только в сердцах и душах верующих людей. Жилище, которое хотя бы однажды посетил Бог, – свято. И Бог напомнил об этом людям много лет спустя, сотворив нерукотворное чудо.
А случилось это в конце августе 1940 года.
– Мам! А, мам! – растирая грязным кулачком слёзы по лицу, хныкала пятилетняя Маша.
– Ну, что у тебя там опять приключилось? – почти шёпотом спросила Евдокия, высунувшись по пояс в открытое окно. Она только что убаюкала прокапризничавшую всю ночь годовалую Валю и боялась, что Машино нытьё снова её разбудит.
Семья Авдеевых росла быстро. После смерти двух первых девочек в 1928 году (15 марта) родилась Дарья, в феврале 1930 года – Михаил, в 1932 году – Анна (Нюся), в 1934 (13 ноября) – Мария, в 1936 году (13 декабря) – Нина, в 1939 году (9 марта) – Валентина.
– Нюська бросила меня и одна побежала… – дальше навалившаяся обида захлестнула маленькую девочку, и она затараторила, глотая слова напополам с горючими слезами.
Мать быстро затворила окно и вышла на баз. Маша с разбега ткнулась ей в запон (передник, фартук). Евдокия ласково погладила дочку по гладко зачёсанным волосам:
– Тише, тише, золотко, ты моё. Что ты там за карамару (тарабарщина) говоришь?
– Там, там чудо в церкви-и-и! – продолжала всхлипывать девочка. – А она убежала-а-а одна смотреть!
– Какое ещё такое чудо, доченька? – перекрестилась Евдокия.
– Не знаю-ю-ю.
– Ну, не плачь! И мы с тобой, пока Валюша спит, тоже быстренько сходим и поглядим. Ладно? – вешая запон на плетень, заторопилась женщина.
У церкви уже собралась огромная толпа, гомонящая на все лады. Перед раскрытыми настежь дверями храма взад-вперёд ходил новый председатель сельсовета Иосиф Герчик, то и дело оглядываясь на темнеющий проём:
– Тише, товарищи, тише! И этому феномену есть, определённо есть, научное объяснение!
– Вот ты нам про энтот хвеномен и расскажи! – выкрикнул кто-то из толпы.
Герчик только неопределённо пожал плечами, ещё раз осторожно бросив взор в полумрак храма. Вчера он распорядился ссыпать зерно нового урожая в церковь. Ведь колхозные амбары (турецкое: склад), непочинённые за лето, текли. «А тут тебе и сухо, и места вдосталь. Ну, чем не склад!» Но вышла незадача. Когда начали свозить хлеб, кто-то из колхозников, сжалившись над оставшимися иконами, отвернул их к стене. Ужас объял кладовщика на следующее утро. На оборотных сторонах икон проявились лики святых. Целую неделю «Советска власть» боялась подходить к непокорному храму.
А из-за обилия голубей, поселившихся впоследствии на чердаке бывшего «очага религиозного культа», церковь в народе стали называть «голубинкой».