– Вот жизня-то пошла! – сокрушённо качала головой бабка Солоуниха, разглядывая в упор проходящую мимо женщину. – Срамота-то какая!
Шикарное городское пальто изящно подчёркивало стройную фигуру незнакомки; на её голове, не в пример колхозницам, красовалась кокетливая шляпка, а на руках – фильдеперсовые перчатки. Стараясь не запачкать весенней грязью, боты на высоком каблучке, она легко перепрыгивала через лужи и лужицы, в избытке изобилующие после вчерашнего дождя. При этом полы пальто игриво распахивались, обнажая красивые ноги, обтянутые шёлковыми чулками (татарское: онучи).
– Вона! Вона, посмотри! Опять все прелести напоказ! – не унималась старушка.
– Да ладно тебе! Завелась! – попытался успокоить свою супружницу дед Солоунин, – Нечто ты свои прелести девкой никогда не показывала!
Бабка Солоуниха, не ожидая такого ответа, сначала опешила, а потом с яростью набросилась на мужа:
– И это перед кем же я своими юбками трясла, ирод ты кривоногий!
– Да хотя б передо мной.
– Ну, тебе брехать-то!
Тут уже не выдержали нервы у старого казака:
– Это я-то брешу? Аль забыла, как ты ноги мыла на пруду? Ногу то так поставит, то – эдак! А ведь знала, что я из-за кустов за тобой подглядываю!
– Дурак! – уже примиряюще заговорила старушка. – Я ж только тебе. А эта, стерва (труп околевшего животного), ведь всем показывает.
– А ты, поди и не признала, кто это пошла?
– ?
– Полинка Секачёва. Дуськи Авдеевой сестра родная.
– Неужто? Ну, ты посмотри краля какая стала!
Полина Секачёва приехала погостить к своим сёстрам. Сама она теперь жила в станице Сергеевской. И хотя не имела совершенно никакого образования, «быкам хвосты крутить, как некоторые, не собиралась». Обладая незаурядной красотой, хитрым умом и бойким характером, Полина сумела устроиться кладовщиком на центральном складе. Вчерашняя колхозница быстро овладела «тонкими» навыками своего ремесла: знала какого и сколько товара (турецкое: домашний скот) можно не доложить; за какой товар можно взять бакшиш, а какой можно отдать в нагрузку, припрятав нужный; и при всём при этом ни в коем случае не обидеть клиента. Только благодаря её не совсем законным ухищрениям, и выжила семья Якова Авдеева в тот страшный голодомор. Слава Богу, что те времена канули в Лету.
Полина шла по родному хутору. Вроде бы всё ей здесь было знакомо, но, тем не менее, выглядело немного иначе, чем прежде: то ли деревья подросли и сделались выше, то ли саманки состарились и стали врастать в землю. Но всё равно, какое-то непривычное тёплое чувство теребило зачерствевшую душу и, сердце, словно неугомонная гомоза (непоседа), так и стремилось выскочить от радости наружу.
Полина шла по родному хутору. Шедшие навстречу люди здоровывались с ней и исподтишка рассматривали. Она чувствовала на себе их недоумённые взгляды: «Что же делает тут в захолустье эта красивая городская женщина?» Ей было приятно, что никто так и не узнал в ней вчерашнюю оборванную, вечно голодную девчонку, для которой коврижка (битый пряник) в праздник была самым большим угощением.
За воспоминаниями Полина не заметила, как дошла до Сурочьего пруда. На лавке у плетня сидел худенький мальчуган лет восьми и стругал обломком ножа палку (тюркское: пала – нож). Увидев незнакомую женщину, мальчишка весело крикнул:
– Здрасти! – и, не дожидаясь ответа, снова уткнулся в своё занятие.
– Здравствуй! А ты чей же будешь?
– Авдеев.
– А звать-то тебя как?
– Михайлом кличут! – гордо заявил мальчуган.
– Мишей, значит. А меня тётей Полей зовут. Мама дома что ли?
– Угу.
– Ну, веди в хату.
Мальчуган нехотя оставил палку и повёл незнакомую тётю. Пройдя тёмные сенцы, Полина попала в просторную комнату. В углу на кровати десятилетняя девочка (Даша) нянчилась с полуторагодовалым карапузом (Нина), весело припевая:
– А-та-та! А-та-та!
Поймал дедушка кота,
А бабушка кошку
За правую ножку.
Рядом стояла девочка лет четырёх (Маша), радостно заливаясь смехом при каждом неуклюжем движении ребёнка. Ещё одна девочка (Аня) лет шести у стола чистила лук. Лук попался верно «дюжа ядовитый». Она то и дело смахивала с глаз наворачивающиеся слезинки. Сама хозяйка колготилась у Русской печи, устанавливая ухватом почерневший от жара чугунок на таганок (татарское: подставка) в раскалённом зёве:
– Даша, ты поосторожней! Не ровен час уронишь!
– Да не уроню, мам! – быстро ответила девочка, щекоча то Машу, то Нину.
– Всё равно потише, говорю!
– Мамань, тут тебя спрашивают! – выкрикнул Миша и с чувством выполненного долга снова умчался на улицу.
– Здравствуй, Дуся! – тихонько проговорила Полина.
– Здравствуйте! – растерянно ответила Евдокия Никифоровна, явно не узнавая вошедшую женщину.
Дети мгновенно притихли, с испугом и интересом рассматривая незнакомку. Незнакомые люди просто так никогда не приходили. После их ухода мама нередко утирала украдкой слёзы, а отец долго и сумрачно курил, сидя на крыльце.
– Неужель не признала?
– Полина? – как-то неуверенно прошептала Евдокия Никифоровна.
– Ну, слава Богу!
– Да ты раздевайся, присаживайся! – засуетилась хозяйка, вытирая запоном новый некрашеный табурет.
Вечером было пиршество. Наваристый гусиный ушник (зарубили старого гусака), гречневая каша со шкварками, вареники с творогом в топлёном масле не каждый день радовали многодетное семейство. По случаю приезда гостьи на столе красовался штоф (1,23 л) со сливянкой (сладкой настойка из слив и тёрна). Но главным украшением стола, – по крайней мере, так считали дети – была большая горка из пряников и конфет, лежавшая на широком глиняном блюде, – подаренье (гостинец) тёти Поли.
Вечер прошёл весело. Евдокия и Полина, раскрасневшиеся от настойки, пели песни и, вспоминая по очереди смешные случаи из их детства, задорно хохотали. То и дело сквозь смех слышались возгласы:
– А ты помнишь, как пьяный дядька Артёмий погнался за нами, да поскользнулся и в лужу загремел?
– А ты помнишь, как дед Горелов рожь на мельницу повёз, да задремал и в балке перевернулся?..
Дети, видя хорошее настроение матери, бегали вокруг стола и визжали от восторга. Давно в этой хате не было такого веселья. Яков Иванович тоже улыбался и с интересом посматривал на гостью. Красавица Полина снова зажгла в его душе забытый в хлопотах молодецкий огонёк. Высокая, статная, полногрудая. Не бабёнка, а кровь с молоком!
Когда дети наконец-то угомонились, а сам хозяин вышел на крыльцо покурить, Полина, обняв сестру, внезапно расплакалась:
– Эх, Дуся, ежели б ты знала, как я тебе завидую!
– И чего ж в моей жизни завидного нашла? Сама-то вона кака раскрасавица! Гляжу, Яшка тебе сёдня весь вечер лыбился (улыбался), будто заворожила чем!
– Да не из-за Яшки твоего я завидую. Этих «яшок» у меня пруд пруди! – зарыдала гостья, уткнувшись в плечо сестре.
– Что ты?! Что ты, Поля?! Перестань!
– Эх, Дуся, не знаешь ты своего счастия! А оно вона рядом! – махнула Полина на сладко посапывающих детей.
– Да перестань же, Поля! Это ж дело наживное!
– Нет, Дусенька, не будет боле жемчугов (тюркское: драгоценность) в моём чреве. Выскоблила напрочь всё мне ворожейка (знахарка). Пустая я! Пустая! Так что не ревнуй! Марьяжить (привязывать к себе поклонника) не стану! Как у Шурки, не получится!
История Александры – двоюродной сестры Якова Ивановича – была и комична, и трагична одновременно. Выскочив замуж шестнадцатилетней девчонкой за красавца-гармониста Григория Трифоновича Фиминова, она и не подозревала, как крута и извилиста окажется её семейная дорожка. Григорий Фиминов, по прозвищу Гришка-гармонист, был из пришлых, но его обезоруживающая улыбка и весёлый добродушный характер быстро растопили лёд даже в поросших мхом сердцах седых казаков. А как таяли девки от жарких Гришкиных поцелуев! Но выбрал он почему-то в жёны ничем не приметную смешливую казачку. Первые два года показались Шурочке раем. О такой жизни не приходилось и мечтать! Они всё так же, но уже вместе, ходили на супрядки (посиделки). Григорий всё так же залихватски играл на гармони, ловя на себе недвусмысленные взгляды одиноких девчат. Но Шура и не думала его ревновать. Ведь Гришаня так её любил! Всё изменилось после рождения дочки. Шура вся ушла в заботы о ребёнке. Григорий, поначалу не знавший куда себя деть, завёл «любаву» на стороне. Вот тут-то и «зачалася комедия». Через год любовница родила ему сына и, чтобы убрать соперницу со своего пути, написала на неё донос: «Мол, так и так: в оскорбительной форме отзывалась о личности товарища Сталина и других членов Советского правительства…» Шуру арестовали и после недолгих разбирательств отправили отбывать срок в места не столь отдалённые. В это время Григорий, напрочь отказавшись от «врага народа», сходится со своей любовницей. Семь лет безоблачного счастья! Но возвращается бывшая жена, и Григорий собирает свои пожитки и снова уходит к Шуре. Вот такая вот «жизня»!
Когда Яков Иванович вернулся в хату, сёстры, обнявши друг друга, плакали в один голос. Казак на мгновение растерялся, а затем бодрым командным голосом пробасил:
– Что за неуряд (непорядок) такой?! Токма гоготали, не уймёшь! И на тебе нюни (слюнявые губы) развесили! А ну, айда (татарское: понудительный окрик) на боковую! Давай, Дуся, закругляйтесь! Нагутариться ещё успеете!
– Ты иди, иди, Яша. Мы сейчас, толечко со стола уберём.
В последний раз появилась Полина в хате Авдеевых поздним осенним вечером того же года. Одета она уже была в поношенную, местами порванную фуфайку. На красивых ногах собирались в гармошку толстые хлопчатобумажные чулки. Она жадно ела тюрю (хлебное крошево с квасом и луком), спустив старенький пуховый платок на спину.
– О, хмара (туча) надо мной, хмара чёрная-я-я! – покончив с едой, нараспев запричитала гостья.
– Что? Что случилась, родимая?! – пыталась вызнать Евдокия Никифоровна.
– Ой, тенеты (сети) паучьи над головушкой мое-ю-ю! Ой, подставили меня, горемычную! Ой, подставили!
– Полина, Полинушка, ну, скажи, скажи, что произошло?! – обняла её хозяйка.
Полина внезапно успокоилась, словно приняла какое-то важное для неё решение.
– Всё! Хватит, Дуся, телячьих нежностей! – отстранила она от себя сестру. – Спасибо тебе за всё. Прости меня пропадущую, ежели можешь. Пойду я.
– Погодь, к завтрему Яша возвернётся. Всё ему расскажешь, он – умный, он обязательно что-нибудь придумает! – попыталась успокоить гостью Евдокия Никифоровна.
– Нет, Дуся, моей беде уже не поможешь, только себе печаль накличете! Сама во всём виновата, сама и ответ держать буду!
– Погодь, погодь! Вот тут хлебца и сала я тебе на дорожку собрала! – передала свёрток хозяйка. – Может, всё-таки останешься?
– Эх, Дуся, Дуся, добрая у тебя душа. Тяжело тебе с ней в жизни придётся! – обняла на прощанье сестру Полина. – Ну, помогай вам Бог! А обо мне не горюйте! Не стою я этого.
Осенняя липкая тьма в одно мгновение поглотила одинокую сгорбившуюся фигурку. Она будто поджидала у порога несчастную женщину, чтобы затем торопливо набросить на её голову свой холодный отсыревший платок. Евдокия Никифоровна ещё долго стояла на крыльце, вслушиваясь в расплывчатые переливы вечерних звуков. По её щекам текли слёзы.