Как-то быстро прошло лето. Вот уже и осень далеко шагнула навстречу зиме. Крепкие заморозки серебрили инеем травы и кусты. В печальном поклоне съежились поздние цветы. В желтые листья оделись березы. От сырых холодных туманов покраснели осины. По Иртышу северный ветер-низовка гнал белые барашки. Возле берега привязанная за корягу лодка, покачиваясь, хлюпала бортами.
Я, Юрка и Колька, расположившись у костра, ждали, когда испечется картошка, и наблюдали за журавлями. С печальным курлыканьем высоко в безоблачном небе птицы сбивались в стаю, готовились к отлету.
– Ну-ка, испеклись? – выкатил Юрка из красных углей обгоревшую до черноты картофелину, подавил палкой, – нет, не трещит еще, и он снова картофелину подсунул в жар допекаться.
Сегодня день выдался не клевый. Давно отдыхали наши удочки, прислоненные к стволу старого тополя, под которым мы расположились на обед. Непривычно тихо было на острове: ни птичьих голосов, ни кваканья лягушек, ни писка комариного. Вот стихли и голоса улетающих вереницей журавлей.
Юрка снова выкатил из костра картофелины, выдал по паре каждому, из сумки достал горбушку хлеба и спичечный коробок с солью. Неожиданно из-под обрывистого берега, куда ветер не в силах загнать волны, послышалось: «Пить! Пить! Пить! «На спокойной воде показалась стайка куликов-плавунчиков. Мы оскабливали складешками горелую корочку с картошки, обжигаясь, кусали ее и наблюдали за куличками. Кулички, круглоносые плавунчики, легкие как поплавки, крутились и, постоянно кланялись, с поверхности воды склевывали мошек.
– Вы замечали, что этих куликов все лето на нашей реке не бывает? Они прилетают осенью, совсем ненадолго. Подкормятся, отдохнут и, пока не застала зима, летят на юг, – сказал Колька, вытирая рукавом вымазанный сажей рот.
– Да, летом их нигде не встретишь. Бегали кулики-песочники, зуйки. Летали большущие, с загнутыми клювами, – вспомнил я.
– Ну эти, еще кричали «чьи вы, чьи вы», как их называют? – вспоминал Юрка.
– Кажись, их называют чибисами, – подсказал Колька.
Настал вечер. За затоном на гористом склоне, постукивая колесами, показался пассажирский поезд. Пора домой. Мы залили костер, отвязали лодку. Я и Колька взялись за весла, а Юрка с шестом на корме. Лодка против течения медленно двигалась вперед, обдавая нас брызгами. Домишки, в сумерках столпившиеся на высоком берегу, так же медленно двигались навстречу.
Когда мы, с удочками, но без единой рыбки, поднялись к своим дворам, стало темно. В занавешенных окнах нашей избы горел свет, в комнате маячила чья-то большая тень. «Приехал отец!» – догадался я и, бросив в сенях удочку, вбежал в избу. Как сорвавшегося с крючка чебака, отец поймал меня крепкими большими руками, прижал к себе.
– Ого! Ты уже почти взрослый! Ну, а рыба-то где? Мне сказали, что ты на рыбалке.
– Не клюет: ветер северный, – оправдывался я.
– А я думал ухой накормите, – сказал он и из своего саквояжа на стол положил банку с тушенкой, расписанную не по-русски. – Американская, – пояснил отец. Еще выложил булку белого хлеба, кулек комкового сахару. После чего сел на табуретку и молча обвел всех взглядом. Почему-то все примолкли. Меня удивило: в другое бы время все кинулись на угощение, а сейчас – никто, ни с места. Тома с Ниной недовольно сопели, исподлобья поглядывали то на маму, то на отца. В руках они держали какие-то подарки в картонных коробочках. Галя, высунув кончик языка, усердно, с улыбкой наряжала новую куклу, настоящую, конечно же, отец привез. А Светлана не то с боязнью, не то с любопытством выглядывала из-за маминой спины: она не имела понятия, кто такой отец. Как и тогда, когда отца провожали на войну, мама, мрачная, опустив голову, сидела на краешке кровати. «Что-то неладное случилось», – определил я.
После окончания войны отец приезжал всего два раза. Приезжал неожиданно, а побыв немного, уезжал опять неизвестно насколько. Так что, как и в войну, мы жили без него.
Мне отец в тот раз запомнился настоящим богатырем: в длинной шинели казался таким большим, высоким, что входя в избу, пригинал голову, чтобы не задевать потолок. Он как-то осторожно ходил в тесной комнате, скрипел, нет не половицами, пол у нас все еще был земляной, а большущими сапогами и под широким ремнем с надраенной до блеска пряжкой то и дело поправлял гимнастерку. Отец прошел всю войну, не получив ни одной раны ни от пуль, ни от осколков снаряда.
– Родился в рубашке. Бог сберег, – говорила бабушка.
«И все же почему такая тревожная тишина у нас? Почему такие задумчивые, невеселые лица у всех?» – пристально смотрел я на хмурое лицо отца.
– Уезжать будем, – ответил он на мой немой вопрос.
И вот... все пошло кувырком. Упаковали кое-какие вещи. Отправили багаж. Собирались уезжать с отцом далеко, на Украину в город Харьков.
В школе вовсю шли занятия. Одноклассники, встречаясь со мной, спрашивали, почему не хожу на уроки, а как я пойду, если отец поторопился забрать мой табель. С отъездом получалась какая-то задержка. Томительно скучно тянулись осенние дни. Колька матери уже две двойки принес, а мне нечем было похвастать, потому что мы все еще не уезжали. Я слонялся без дела. Рыбалки уже никакой нет: на протоке ледяные забереги. Рисование на ум не шло. По нескольку раз я успел со всеми друзьями попрощаться. Сбегал к клубному художнику Константину Александровичу, сказал, что, мы уезжаем. Нравилась мне его просторная мастерская, похожая на музейную комнату со шкафами и полками, со всякими банками, склянками, с книгами и журналами. Стен и то свободных не было: на них – плакаты, трафареты, какие-то шаблоны. А посредине комнаты на полу стоял большой деревянный мольберт-станок. На нем закреплен подрамник с загрунтованным полотном.
– На этом полотне буду рисовать портрет Ленина, чтоб повесить в кабинете директора клуба, – сказал Константин Александрович, видя, что я все поглядываю на пустое полотно.
– Понимаешь, большое начальство из райкома сделало директору замечание. Чтоб портрет Ленина был, – еще сказал Константин Александрович.
На этот раз я попрощался с ним, с клубным художником. «Хотелось бы посмотреть, как нарисует Константин Александрович Великого вождя, но мы уже уедем», – так думал я, покидая его мастерскую.
– Побольше рисуй с натуры, – напомнил он еще раз.
Наконец-то, все сборы завершены, и отец пришел с билетами. Только в последний день я узнал, что уезжаем не все: я, Тома и Нина уезжали с отцом, а Галя и Светлана оставались с мамой.
Поезд мчался мимо родных мест. Вот она, та самая дорога светлой полосой тянется рядом с убегающим поездом, дорога по которой я ездил на быке за дровами. За окнами вагона проплывали острова, песчаные и галечные косы, извилистые протоки. За поворотом под горой на быстринке я ловил пескарей и чебаков, под кустами возле вербы, напротив водокачки – ершей и окуней. Сверкнуло голубым лоскутком на острове озерко с карасями и «русалками». На какой-то момент открылся из-за сопки затон, и по берегу вприпрыжку побежал высокий тополь, под которым совсем недавно мы с Юркой и Колькой пекли картошку в костре и наблюдали за легкими на плаву куликами-круглоклювиками. Потом поезд повернул в одну сторону, Иртыш убегал в другую. А я все стоял у окна, прощался с такими близкими и дорогими местами и еще не знал, как долго не увижу маму и младших сестренок. Еле сдерживая слезы, я отвернулся от окна. Тома с Ниной, прижавшись друг к другу, сидели унылые и молча смотрели на отца. А он, выложив содержимое своих карманов на столик, перебирал различные документы, справки. Здесь же лежала пачка денег, туго стянутых резинкой. С верхней сторублевки, хитро прищурившись, смотрел Ленин.
– Пап, а пап, а когда приедем в Москву, сходим в мавзолей, посмотрим Ленина? – спросил я.
Отец снова рассовал по карманам все бумаги, деньги и сказал:
– Обязательно сходим, посмотрим вождя мирового пролетариата и еще свожу я вас в Третьяковскую галерею.
– А в этой Третьяковской галерее мы че будем смотреть? – поинтересовался я.
– В ней же картины знаменитых художников, – объяснил отец.
Я обрадовался: очень интересно стало посмотреть на картины, которые не срисованы, а выполнены самими художниками-авторами, как мне говорил клубный художник Константин Александрович.