Даша торопилась домой. Не терпелось поделиться радостной вестью. Сегодня по громкоговорителю, висевшему на столбе около правления, объявили, что в ночь с 8-ого на 9-ое мая немецкое командование подписало акт о безоговорочной капитуляции. Наконец-то закончилась эта война! На душе было светло, как будто туда заглянуло игривое весеннее солнышко и рассыпалось на тысячи, нет – на миллионы маленьких ярких осколков, таких тёплых и весёлых.
– Здравствуйте, деда! – радостно прокричала она, пробегая мимо старика Солоунина, как обычно сидящего на лавочке возле своей саманки.
Дед Солоунин поморгал подслеповатыми глазами, пытаясь по голосу угадать девушку. Да где там! Годы брали своё. Девятый десяток – это вам не хухры-мухры. Его спина ещё сильнее сгорбилась, редкая бородёнка окончательно выцвела, ноги совсем перестали слушаться хозяина. Года уже как три он похоронил свою старуху – женщину весьма вздорную и не в меру болтливую. Привыкнув за долгие годы к её вечной трескотне и ворчанию, старик тяготился тишины. Родных у него не оказалось. Сыновей поубивало ещё в гражданскую войну. Вот и пришлось остаток лет, отведённых ему Богом, куковать одному. Правда, жила в соседнем хуторе какая-та дальняя родственница, но приходила она нечасто, а в последнее время и совсем забыла его. Может, и померла вовсе. Жил дед на подаяния, но сам никогда ни у кого ничего не просил. Милостыню принимал спокойно, как само собой разумеющееся. Иногда в гости к нему захаживала вдовая соседка: прибраться, сварить каши, простирнуть… Сам старик варить не умел, а, может быть, попросту не хотел. И всё бы ничего, но к одиночеству привыкнуть нельзя – стены просто съедали, хотелось поговорить, развеять сумрачные мысли.
– Здравствуй, здравствуй, красавица! Ты чья ж такая будешь?
– Дарья. Евдокии Авдеевой дочь! – приостановилась девушка.
– Это не той, что у Сурочьего пруда живёт?
– Ага!
– Погодь, дочка, присядь. Погутарим маленько.
– Некогда, деда!
– Погодь, погодь! И куды вы всё бегёте и бегёте, как шатоломные (сумашедшие)? Так всю жисть и пробегаете. Оглянётесь, ан поздно ужо. Так ни с чем и останетесь.
– Домой тороплюсь. Победа ведь, победа! Только что по радио передали! – радостно выкрикнула Даша.
Новость о победе старик воспринял бесстрастно и, пожевав потрескавшимися губами потухшую цигарку, неожиданно спросил:
– А от отца-то вестей нет?
– Как не было, так и нет! – вздохнула девушка.
– Вот те и победа! – прокряхтел дед Солоунин. – Победа – это после беды значит. Щас самое тяжёлое время зачнётся.
Радостное настроение пошло на убыль, словно на солнышко стала наползать неведомо откуда появившаяся туча. Яркие радужные искорки в душе начали терять свой блеск, превращаясь в чёрные угольки потухающего костра.
– Я пойду, – тихо проговорила Даша, – Заждались меня уже дома, поди.
Но как бы то ни было, победа есть победа. Начали возвращаться на хутор казаки. Жаль, что вернулась их малая толика. Многих, ох, многих забрала эта ненасытная война.
После торжественных встреч, полных слёз, улыбок и цветов люди снова вернулись в опостылевшие будни. Страна лежала в руинах. И её нужно было поднимать. А кем?! Откуда взять силы?! Треть мужчин осталась лежать на полях под Берлином, Веной, Будапештом, Прагой… Во время войны люди, оставшиеся в тылу, напрягали последние жилы, отдавали последнее зерно, постоянно твердя себе и своим голодным семьям: «На фронте тяжелее. Там хлеб нужнее. Вот окончится война, будет полегче.» Но легче не стало. Гнёт только усилился. Вернувшимся домой солдатам для восстановления своего хозяйства выдавались подъёмные. А тем семьям, чьи кормильцы пропали без вести, никакой помощи не полагалось. Налоговики вконец «озверели»: наверное, получили новые разнарядки с «верхов».
– Так, гражданка, Авдеева, – грозно начала местный налоговый инспектор Сердюкова, – У Вас имеется недосдача по маслу, молоку…
Евдокия Никифоровна обречённо опустила руки. Её и без того уставшие карие глаза потемнели. Лицо стало каким-то каменным и неродным. Разом утихла весёлая детская возня. Девочки, забравшись на лавки, замолкли. И лишь любопытные глазёнки, сверкающие в полумраке, выдавали их присутствие.
– Да где ж взят-то? Дети сами, почитай, с начала войны молока не видели. Да и коровы у нас нет! – горестно вздохнула Евдокия Никифоровна.
– Коровы нет, а сельхозналог ты обязана сдать. Так, Иван Фёдорович?! – как бы за поддержкой обратилась она к своему помощнику Клеветову.
– Так-так, Дарья Александровна, – кашлянув перегаром в кулак, заискивающе закивал тот головой.
– Ищите! – тихо проговорила Евдокия Никифоровна.
Она так и простояла истуканом посередине комнаты, пока инспектора рыскали по хате и катухам. Спустя время Клеветов с самодовольной восторженной физиономией приволок мешок.
– Вот! Полмешка пшена обнаружил! – ехидно ухмыльнувшись, сообщил он. – В дальнем катухе прятали!
– Пшено будет конфисковано в счёт погашения налогов! – официальным голосом констатировала Сердюкова.
Евдокия Никифоровна упала на колени.
– Чем же я их теперя кормить-то буду?! – махнула она рукой в сторону детей. – Что ж вы, ироды, сирот-то на голодную смерть обрекаете! Лучше уж сразу и меня, и ребятишек убейте!
Дети, разом окружившие мать, заголосили. Маленькая Поля, поняв, что виной материнских слёз была вот эта красивая злая тётя, подбежала к ней и, ударив её кулачком по ноге, пролепетала: «Уди-и-и!» Сердюкова вздрогнула, будто от удара кнута, опустила голову и молча вышла на баз. Помощник, неуверенно пожав плечами, засеменил вслед за ней. Мешок с пшеном остался стоять у порога.
Август 1950 года выдался для Полины суматошным. Она готовилась в первый класс. И хотя ей шёл уже десятый год, девочка ни разу не переступала порог школы: просто не в чем было ходить. А как хотелось! Ведь и Нина, и Валя, и Маша уже учились, решали какие-то примеры, умели и читать, и писать.
Евдокия Никифоровна сшила из невесть откуда появившегося отреза новое платье. Михаил из старых хромовых сапог смастерил аккуратные ботики. Нина подарила свою холщовую сумку под тетрадки. Вот это праздник!!! Когда Полина надела обновку и подошла к зеркалу, она не узнала себя. Вместо простоволосой чумазейки на неё смотрела строгая худенькая девочка с пронзительными карими глазами: в русые косички закатным узором вплелась алая лента, ладное голубое платьице светилось, будто осколок степного августовского неба. Душа пела:
– Вот и я теперь в школу пойду! Выучусь! Пойду работать в совхоз! Заработаю много денег и построю новую хату!
Хата к тому времени уже почти по окна вросла в землю. Крыша сгнила и не заслоняла от дождя, и все потуги Михаила её залатать были напрасны. Нужно было строиться заново. А тут, как на грех, той осенью его призвали в армию. Эх, берегись бед, пока их нет! Проводы были скоротечны. Поплакали, покормили на дорожку новобранца да спели напополам со «слезми» песню:
– Ой, как над яром, над ярочком,
Ой, да над крутеньким бережочком
Вырастали три садочка,
Вырастали три зелёных.
Как во первом во садочке
Кукушечка куковала.
Ой,да во втором садочке
Соловейка воспевала.
Как во третьем во садочке
Шлях-дорожка пролегала.
Как по этой по дорожке
Мать сыночка провожала.
Мать сыночка провожала,
Ой, да провожала, ублажала,
Слёзно плакала, рыдала:
– Ты скажи-ка, мой сыночек,
Сын мой – ясный соколочек,
Кого всех тебе жальчее?
– Жалко тёщу по привету,
А женёнку по закону.
А тебя родная мамаша
Жальче в свете больше нету.
Ты рожала, ты кричала,
Ты от ветру меня укрывала,
Лишь от дальней от сторонке
Не смогла ты сына уберечи.
Служить попал Михаил во внутренние войска в Казахстан в шахтёрский городок Сарань, недалеко от Караганды.
Надежда, что сын вернётся и поможет отремонтировать саманку, рухнула после очередного ливня. Одна стена у хаты лопнула, и через трещину были видны заросли камыша на пруду. Евдокия Никифоровна пошла по инстанциям. Неграмотная, забитая она изо всех сил пыталась найти хоть какую-нибудь помощь. Сколько было добрыми людьми написано ходатайств, сколько было пролито слёз – один Бог ведает, но после долгих мытарств сельсовет всё-таки помог детям фронтовика – выделил для жительства старую колхозную баню, вернее не баню, а деревянный остов. Денег не было. Пенсия, назначенная за невернувшегося с войны мужа, составляла всего 72 рубля. Что делать?! Куда «бечь»?! А хату строить надо. Пришлось определить через знакомого шестнадцатилетнюю дочь Марию на работу в совхоз «Профсоюзник» дояркой, «ажнак» за двадцать пять километров от дома. Но там за работу хоть деньгами платили. Хорошо, что ещё помог «Дашкин жених» – Николай. Мужская рука – она завсегда надёжней.
Хата получилась ладная: одна небольшая комната в два оконца, холодные сенцы. И пусть на полы не хватило денег – полы остались земляные – всё не на улице жить. Наконец-то перебрались с отшиба в людное место.
Осенью 1952 года Дарья вышла замуж за местного казака Сигаева Николая Петровича (1929 года рождения). Через год у них родилась дочь Валя. Ещё через год – сын Владимир.
Михаил не вернулся домой и после окончания службы. Остался в городе Сарани. Устроился на шахту «углекопом». И, хотя работа была тяжёлая: уголь добывали вручную – киркой да лопатой, – за неё всё-таки платили деньгами, а не пустыми трудоднями. Он женился на Волковой Нине. У них родилась дочь Тамара. Михаил прислал письмо с фотографиями новорождённой. Его читали всей семьёй. Слава Богу, грамотных теперь хватало. А Евдокия Никифоровна сидела в уголочке и тихонько плакала. Мать была рада сыновнему счастью.
Осенью 1953 года на заработанные трудодни в первый раз дали пшеницу. Евдокия Никифоровна наняла лошадь, свозила зерно на мельницу, а из муки напекла настоящих пышек. Горячие пышки макали в подсолнечное масло и запивали яблочным взваром. Это ли не праздник? Дети впервые досыта наелись хлеба. Как говорится: как бражки жбан, так всяк себе пан. А где сытый желудок, там и весёлая песня. Евдокия Никифоровна, обладавшая красивым и сильным голосом, петь любила всегда. А от такой радости как не запеть? И мать озорно завела:
– Земляничка-ягодка
Во бору родилася.
Девочки хором подхватили:
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Во бору родилася,
На солнышке грелася.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– На солнышке грелася,
Русу косу чесала.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Русу косу чесала,
Гребешок сломала.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Рожки в баночку склала,
К себе милого ждала.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– К себе милого ждала,
Насилушку дождалась.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Насилушку дождалась,
На шею бросилась.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Уж ты, миленький мой,
Что ж ты бродишь стороной?
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Что ж ты ходишь стороной,
Выхваляешься ты мной?
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Выхваляешься ты мной,
Моей русою косой?
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Моя русая коса
Всему хутору краса.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Всему хутору краса,
Ребятушкам сухота.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.
– Ребятушкам сухота,
А девицам – честь-хвала.
– Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.