Вечернее солнце клонилось к закату, окрашивая редкие облака в розовый цвет. Казалось, и сам воздух тоже порозовел. Пройдоха-ветер притих. Донская степь, уставшая за день, готовилась ко сну. Каждый звук гулким эхом отзывался в пропахшей зноем дали. Вот застрекотали в траве неугомонные сверчки. Одновременно с ними, словно сговорившись, подняли шум на пруду лягушки. Дня им что ли мало было?! Где-то вдалеке, в сутемках и не разобрать, послышался женский смех, а затем чей-то звонкий голос запел:
– На горе колхоз, под горой совхоз.
А мне миленький задавал вопрос,
Задавал вопрос, сам глядел в глаза:
«Ты – колхозница? Тебя любить нельзя!»
– Ой, ой, ой, я, я… Ой, ой, ой, я, я…
Ты – колхозница, тебя любить нельзя! – подхватили усталые женские голоса.
– Что колхозница, не отрекаюсь я.
И любить тебя не собираюсь я.
Я пойду туда, где густая рожь,
И найду себе, кто на меня похож.
– Ой, ой, ой, я, я… Ой, ой, ой, я, я…
И найду себе, кто на меня похож!
– На горе колхоз, под горой совхоз.
А мне миленький задавал вопрос,
Задавал вопрос, сам глядел в глаза:
«Ты – колхозница? А я люблю тебя!»
– Ой, ой, ой, я, я… Ой, ой, ой, я, я…
Ты – колхозница, а я люблю тебя!
Это возвращался домой с поля «бабский батальон», как в шутку называли его казаки-фронтовики. И хотя в песни всё заканчивалось чрезвычайно хорошо, на самом деле хорошего было, как говорится, с гулькин (гулька – волдырь) нос, вернее сказать, совсем ничего.
Согласно постановлениям Совнаркома СССР №57/1917 от 27.12.1932г. и №861 от 28.04.1933г. в сельских местностях паспорта выдавались только в совхозах (советское хозяйство) и на территориях, объявленных «режимными». Это приводило к унизительному закрепощению. Без паспорта колхозник не имел права передвигаться по стране, не мог устроиться на работу в городе, без паспорта он становился рабом на «своей» колхозной земле.
Советское правительство делало всё, чтобы ни у кого не возникло даже мысли совершить побег из голодного «рая (иранское: сокровище)».
А «рай», действительно, был голодным. «Сверху» спускались такие планы, аж жуть брала! Чтобы их выполнить, даже при самой благоприятной обстановке, необходимо было сдать всё, а самим колхозникам остаться ни с чем. Так оно и происходило. На заработанные трудодни получали лишь шиш с маслом.
Вот некоторые изречения газеты «Советская деревня» того времени:
1. «Лозунг один: «Весь хлеб – государству!»
2. «На призыв вождя…в августе 27 тысяч центнеров сдать 35 тысяч! (Колхоз «Искра» Урюпинского района) Оппортунисты…поднимают вой о мнимой угрозе остаться без семян и без колхозных фондов. Это паникёрство… Мероприятия по авансированию колхозников, сочинённые Урюпинским райкомом, следует задержать!»
3. «В Новоаннинском районе дошло до того, что некоторые коммунисты говорят о том, что краевой план выполнить нельзя, что он приведёт к катастрофе… Пришлось ударить со всей беспощадностью! Сейчас по всему району идёт учёт излишне осевшего хлеба. Этот хлеб будет немедленно сдан государству.»
Но рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где лучше. Из хуторов бежали: кто вовсе без документов, кто пытался поступить в ВУЗы (Высшее учебное заведение) или сделать военную карьеру, но чаще всего рассчитывали на фиктивные браки, которые стоили немалых денег.
Лишь при правлении Хрущёв Н.С. стало немного легче получить паспорт. В действительности же только после постановления ЦК КПСС (коммунистическая партия Советского Союза) и Совмина СССР от 28.08.1974г. «О мерах по дальнейшему совершенствованию паспортной системы СССР» принимается решение о введении с 1976 года паспорта гражданина СССР нового образца. Это положение устанавливало, что «паспорт гражданина СССР обязаны иметь все советские граждане, достигшие 16-летнего возраста».
Наконец-то хуторян уравняли в правах с остальными гражданами страны!
Закончив песню у околицы, женщины рассыпались всяк по своим хатам. У каждой была своя забота, своя беда, своя радость. Нечаянной радостью в семье Авдеевых явилась маленькая тёлочка Фенька, недавно приобретённая на деньги, присланные Михаилом из далёкого Казахстана. Как довольна была покупкой Евдокия Никифоровна! Как весело прыгала возле тёлочки неуёмная детвора! И только ничего не понимающая Фенька удивлённо крутила головой и смешно мычала в ответ.
– Вот вырастет Фенька большая, станет коровкой. Будет нам давать молочка! – весело говаривала Евдокия Никифоровна. – Пить зачнём, сколь в кажного влезет!
Но не знала старая казачка, что ей того молочка испробовать уже не доведётся. 18 июля 1954 года, спасая долгожданную тёлочку от грозы, она погибла от удара молнии. Осталось трое несовершеннолетних детей – Нина, Валентина и Полина. Всю заботу о них взяла на себя старшая сестра Анна Яковлевна. Ей в ту пору исполнился всего 21 год.
Михаил на похороны матери не успел, приехал неделю спустя. После долгих разговоров было решено, что самую младшую сестру Полину он заберёт с собой в Казахстан, а остальные останутся в Секачах.
Сборы были недолгими. Связали все вещи в узелок, посидели на дорожку, поплакали. Путешествие началось ранним утром. До железнодорожной станции Себряково добирались на лошадях. Туда как раз с какими-то бумагами срочно направлялся нарочный. К нему ещё загодя, вечером, сходил Михаил. Нарочный никак не хотел брать с собой попутчиков, ссылаясь на важность и секретность перевозимых бумаг, но бутылка самогона, появившаяся в руках старшего брата, будто волшебная палочка, решила кажущийся неразрешимым вопрос.
Повозка медленно тронулась. Всё дальше и дальше становились сёстры, прощально машущие руками, всё мельче и мельче выглядели саманные хатки любимого хутора, пока совсем не растворились в утреннем тумане. Как не хотелось покидать свою родину, да и боязливо было. Что там ждёт её в далёкой казахской степи? Слёзы непроизвольно брызнули из глаз. Прощайте, Секачи!
До станции добрались лишь к полудню. Здесь Полина впервые в жизни увидела поезд. Особенно поразил её сам паровоз. Огромная чёрная машина высотой больше, чем их саманка, словно живое существо, пыхтела и ворчала. А когда они уселись в вагон, и паровоз, дав прощальный гудок, скрылся в облаках пара, она опасливо придвинулась к Михаилу. Старший брат, поймав испуганный взгляд девочки, прижал её к себе и улыбнулся:
– Не бойся, Полина. Всё будет хорошо.
Полина кивнула головой и тоже попыталась улыбнуться. На душе было тяжело. Вспомнилась мать. Слёзы опять покатились по её худеньким щекам.
– Мама, мама, – прошептала она, и сердце болью отозвалось в груди.
Когда куривший в тамбуре Михаил вернулся в купе, девочка уже успокоилась и смотрела в окно. А за окном всё колосились и колосились бескрайние пшеничные поля. И казалось, что поезд – это совсем не поезд, а огромный корабль, плывущий в золотистом океане к далёким островам, где нет ни нужды, ни голода, где мама будет всегда жива.
В Сталинград прибыли утром. Но город уже не спал. На привокзальной площади туда-сюда сновали люди. Раздавались крики дородных тётенек, торговавших пирожками и разной снедью. Пирожок с капустой, купленный Михаилом у торговок, показался Полине бесконечно вкусным и просто растаял во рту. Старший брат хотел было купить ещё один, но девочка отказалась. А вдруг не хватит на дорогу!
Кое-где ещё были видны следы разрушений. Но город строился. Многоэтажные дома изящно поглядывали свысока и весело поблёскивали окнами. Особенно красивым был железнодорожный вокзал с его расписными сводами, часами на башне и звездой на остроконечном куполе. Но Полина еще не знала тогда, что спустя всего лишь семь лет, она вернётся назад в этот прекрасный город, и этот город, хотя и не сразу, но примет её и станет до конца дней её вторым домом.
Вечером того же дня поезд всё дальше и дальше увозил девочку из тёплого детства в большую, но очень сложную взрослую жизнь.
Сарань встретила девочку неприветливо. Грязный шахтёрский городишко: в основном деревянные бараки, «сляпанные» на скорую руку. Зимой они промерзали насквозь, летом продувались бесконечным степным ветром. И кругом толстым бурым (тюркское: рыже-красный) слоем пыль с неприятным прогорклым привкусом. Все мужчины Сарани, в основном русские, работали на шахте, «давали на гора уголь». Казахов в городке было мало. Они жили невдалеке в своих кибитках (тюркское: свод) и приходили редко: торговали мясом.
Неприветливо встретила Полину и жена Михаила Нина. Она сразу же определила круг её обязанностей:
– Слушай меня внимательно! Нахлебников нам тут не надо. Сама видишь, и так не ахти богато живём. Будешь убирать, стирать, а главное – за Тамарочкой доглядывать. Всё ясно!
Девочка молча закивала в ответ. После разговора на душе остался какой-то неприятный осадок. Когда брат вернулся с работы, она поначалу хотела поведать ему о недавнем разговоре, но, увидев его весёлое приподнятое настроение, не решилась, отложила на потом.
В пятый класс Полина пошла уже в Сарани, но доучившись до Нового года, бросила. Племянница оказалась девочкой беспокойной, и иногда не давала спать целыми ночами. Какие уж тут уроки!
Семейная жизнь у Михаила не ладилась. И хотя брат очень любил жену, ссорились они постоянно, часто из-за пустяков. Почему? Для девочки оставалось загадкой. Брат всегда такой благородный, такой добродушный в глазах Нины выглядел никчёмным и никудышным человеком.
После Нового Года Михаил отвёз Полину с дочкой Тамарой к своей тёще в село Лобаново (Арык-Балыкский район, Кокчетавская область). Сваха – добрая богобоязненная женщина – к сироте отнеслась с сочувствием. Детей своих ничем не выделяла, а Полину частенько ставила им в пример. Годовалая Тамара так привыкла к девочке, что ни на шаг от неё уже не отходила, всё бегала за ней «хвостиком» и кричала: «Няня По! Няня По!».
Через полгода к тёще приехал Михаил. Один. Они долго разговаривали на кухне, дело дошло до «ругани». Брат выскочил красный и раздосадованный:
– Всё, Поля, собирайся, поедем!
– Куда? – удивлённо спросила сестра.
Она совсем недавно подружилась с соседской девочкой. С ней было хорошо и весело. Они подолгу играли в мяч. Та даже поделилась с ней своими секретами, а Полина в свою очередь научила её казачьим песням, которые с подружкой с удовольствием распевали. Ну, прям, как артистки какие! А в Сарань возвращаться страсть как не хотелось.
– Домой поедем, в Секачи. Нечего больше нам здесь с тобой делать! – устало ответил брат.
Что там произошло у Михаила, Полина узнала гораздо позднее из нечаянно подслушанной беседы Дарьи с Анной. Полина уже работала учётчицей в колхозе, но её временно сняли на время отёла. После ночного бдения она спала на русской печи. Её разбудил скрип отворяемой двери, но вставать, ох как, не хотелось. Пришла в гости Дарья. Разговор зашёл о Михаиле.
– Да там дело было совсем бедовое, – услышала Полина голос Анны. – Нинка его до замужества кружилась с одним парнем. А тот норовистым слыл. По пьянке подрался, да так отметелил дружка своего, что чуть не покалечил. Тот, не будь дурак, в милицию. Ну и дали ему два года за хулиганство. А она уже тяжёлая была.
– То-то я гляжу, Тома у них семимесячная родилась! – послышался возглас Дарьи.
– Чтобы позор-то скрыть, она за Михаила и выскочила. Но с тем связь поддерживала: письма ему в тюрьму писала.
– Вот стерва! И как таких земля-то носит! – опять воскликнула сестра.
– Письма того ухажёра Миша ненароком нашёл. Поругался с Нинкой. Хотел уйти, но та упала на колени и пообещала такими вещами больше не заниматься. Миша её простил, ребёнка жалко было. Очень уж дочку любил да и не знал, что не его. Но она, чуть погодя, опять взялась за старое.
– И чего дуре не жилось. Непутёвая баба – она так и останется непутёвой!
– Так вот прежнего дружка не сегодня-завтра выпустить должны, случилась у них опять ругань. Она ему всё и выложила: и про любовь, и про дочку. Про всё, короче. Он собрал чемодан да с Полинкой назад в Секачи.
– Да-а-а, жалко братца, – горестно вздохнула Дарья.
– Да чего его жалеть! На его век баб хватит. Небось, холостым не останется. Тому вот жалко, любил он её дюже.
– Всё равно не по-людски как-то это всё.
– Да, тёща ему опосля письмо присылала. Просила вернуться. У Нинки с тем хахалем так ничего и не вышло. Напрочь и от дочки, и от неё отказался.
– Нелегко ей в жизни будет, если жизнь с вранья началась.
– Эх, Даша, Даша, жалостливая ты какая! Всех-то тебе жалко!