В это лето, можно сказать, я вдоволь рисовал масляными красками. Рисовал картинки маленькие, наподобие тех этюдиков, что были у Игната Федоровича, с которым познакомился на лугу у речки. Рисовал картины приличных размеров, такие, что если в рамку вставить, то и на стену можно вешать. Но если на маленьких я рисовал что в голову взбредет, то есть придумывал, фантазировал, даже с натуры пробовал, то на больших старался что-нибудь срисовать с иллюстраций понравившихся. К художнику Игнату Федоровичу за оставшиеся дни летних каникул я так и не решился съездить: адрес-то у меня был, но найду ли? До школьных занятий оставалось полторы недели, и я, кроме рисования, чаще стал читать, но не в учебники заглядывал, как надо бы, а читал книжки про художников: Шишкина, Левитана, Серова. С большим интересом читал про жизнь и творчество Брюллова. Я восхищался его знаменитой картиной «Последний день Помпеи», на которой художник правдиво изобразил трагедию итальянского города. Глядя на картину, я испытывал чувство страха: толпа обреченных людей, освещенных отблесками молний и кроваво-темным пламенем вулкана, в ужасе металась среди рушившихся зданий.
К нам часто заходила молодая женщина. Все ее звали просто Шурой. Квартира ее находилась на первом этаже как раз под нашей. Так что слышала она через потолок беготню Лены и всякие стуки, тарахтение швейной машинки. Но приходила она совсем не жаловаться, а сначала, если тетя Клава была дома, немного с ней о чем-то говорила, а потом заходила на кухню, где я, обычно, рисовал, садилась рядом и смотрела, смотрела подолгу. А однажды тетя Шура зашла и, увидев меня с книгой в руках, спросила:
– Вова, почему уже не рисуешь? Наверно, не на чем? Так я принесу на чем, и, может, мне нарисуешь картину, пока занятия в школе не начались.
Я согласился нарисовать еще и потому, интересно стало посмотреть, что за материал она принесет для картины. Неужто у нее есть льняное полотно или холст настоящий, а не какая-нибудь тряпка. Через несколько минут слышу скрип ступенек и какой-то стук, похожий на стук досок. Распахивается дверь – на пороге Шура, а в руках!.. О боже! В руках у нее две большие иконы!
– Вот, тяжело дыша, – сказала Шура. – На одной мне нарисуешь, на другой себе что хочешь.
Я осмотрел предложенный материал: фанера –толстая, многослойная. Меня не интересовало, какие на них нарисованы боги. «Закрасятся», –решил я и заглянул на обратную сторону. Она тоже измалевана, но только следами раздавленных клопов. И это тоже не беда. На эти иконы можно было молиться еще лет сто, ничего бы им не сделалось, но бабушка, как сказала мне Шура, давно в раю.
– Ну как? Подойдут? – спросила Шура. – А то они зря в углу за моей кроватью стоят. Только их протираю да клопов давлю. Ох, паразиты! Кусают, спать не дают. И нашли же место! Живут, как у бога за пазухой.
– Конечно, подойдут. Даже и грунтовать не надо, а сразу красками рисовать и все, – заверил я Шуру. И она тут же стала перебирать открытки, чтобы найти для своей картины.
Картину Шуре до занятий в школе я успел нарисовать, и она, довольная, унесла ее вешать на стену. То, что картину я нарисовал на старой, можно сказать, никому не нужной иконе, я тогда не расстраивался, да и никто ничего мне не сказал, что мол нельзя. Но бабушка Витьки Пчелки как-то узнала. «Бог ведь все видит! Накажет», – говорила она Шуре, глядя теперь на картину с пароходом, плывущем по реке.
Вторую икону, оставленную Шурой мне за работу, я спрятал на кухне в угол за рейки, досточки и фанерки и вскоре про нее забыл. К тому же стало не до рисования больших картин: я готовился к школе. Особых изменений в нашей семье пока не произошло; отец так же работал на заводе, там же начинала трудовую жизнь Тома, тетя Клава ходила в свою контору, на товарную станцию, где работала кассиром, Нина готовилась к поступлению в институт, подрастала Лена и уже выговаривала некоторые слова, тетя Тамара тоже, видимо, смирилась с нашим проживанием с ее старшей сестрой. Она уже не косилась сердито, не фыркала, не сопела и даже иногда здоровалась, выходя из своей комнаты.
Но вдруг порядок и мир, укрепившийся в семье, нарушила телеграмма от деда, которой он извещал о своей серьезной болезни. Такая весть сильно подействовала на отца. Вечером, сложив на груди руки, он молча, насупившись, ходил по комнатам, не находя себе места. Вообще-то отец не любил долго раздумывать. На следующий же день стал увольняться с работы, а нам объявил:
– Будем снова переезжать в Казахстан, в Усть-Каменогорск.
Тамара сразу заявила, что пока не поедет, поработает, поживет здесь. Не хотела покидать свою родину и тетя Клава. Но отец все же надеялся ее уговорить и пообещал, как только перевезет вещи и меня с Ниной, приедет снова. Поэтому мне и Нине пришлось срочно собираться в дорогу.
Я попрощался с одноклассниками, с друзьями. Моему закадычному другу Вовке оставил на память кучу своих рисунков. Вовка, рассматривая рисунки, аккуратно укладывал их в низкую картонную коробку.
– Каждый раз, когда буду смотреть картинки, буду вспоминать тебя, – пообещал Вовка и торопливо подошел к тумбочке, порылся там и вытащил бинокль. – Вот! Возьми на память.
Я знал, что у Вовки был немецкий бинокль, и он им дорожил. Он иногда брал его с собой, когда мы ходили в лес. Бинокль был старый. Корпус местами потертый до блеска. Не все можно разобрать буквы и цифры на нем. Но линзы еще были почти без царапин, без пятен. Вовка сделал вид, что ему с биноклем не жалко расставаться, и, потихоньку насвистывая, продолжал укладывать рисунки.
Сборы к поездке шли вовсю. На все вещи не хватало ящиков, чемоданов, и отец принялся строгать, стучать, пилить в сарае, где стоял верстак, спешно делал еще один чемодан. На другой же день чемодан был готов и даже покрашен голубой краской. «Зачем он покрасил такой яркой краской? Что он, какой-то особенный? И что отец собирается в нем везти?» – пытался я понять.
А уже через два дня голубой чемодан с остальными вещами отправился в свое первое путешествие. В вагоне этот тяжелый чемодан то задвигали под нижнюю полку, то снова вытягивали, когда поезд прибывал на станцию, где нужно было выходить, делать пересадку на другой поезд. Я слышал, как носильщик с бляхой на фартуке, тащил этот чемодан от вагона к вокзалу и, обливаясь потом, страшно ругался. Делая передышку, он ставил чемодан и возмущался: «Золото что ли в него натолкали?!»
И вот мы докатились до Новосибирска. Сидим с Ниной среди кучи вещей. Отец стоит в длинной очереди в кассу. От нечего делать я разглядываю проходивших мимо людей. Нина уткнулась, похоже, в интересную книгу и ей все равно: сколько народу у кассы, поедем ли сегодня или завтра, послезавтра. Короче, она как будто окунулась в другой мир. Неожиданно я стал замечать, что некоторые прохожие как-то не то удивленно, не то подозрительно посматривают в нашу сторону, на нас. Вот и милиционер приостановился, внимательно посмотрел, крякнул, крутанул ус и, покачав головой, пошел дальше. «Чего он так смотрел? Мы ничего не украли, вещи все наши –непонятно?» А одна старушка, остановившись около, что-то прошептала, похоже, отрывок из молитвы, торопливо перекрестилась и, шелестя грубой юбкой, засеменила прочь. Облизывая мороженое, за матерью подпрыгивал мальчуган. Вдруг он остановился, перестал лизать мороженое, с открытым ртом посмотрел в нашу сторону, потом показал язык, засмеялся и побежал догонять мать. «Чего им надо? Мы не какие-нибудь цыгане, не цирк передвижной», – поднялся я и отошел на то место, где только что стоял мальчишка: из кучи вещей на меня смотрел голубой чемодан! Правда, дно его было уже не голубым, голубое осталось только по углам, а из средины ободранного дна, расширенными глазами, со страдальческим выражением лица, с нимбом над головой смотрел бог. Вот оказывается куда девалась икона! Вот почему я ее не нашел, когда укладывал свои вещи. Я даже подумывал, что Шура обратно унесла, пока меня дома не было, боясь, что все же бог может наказать, что никто замуж не возьмет, как стращала бабушка Пчелка. И я кинулся загораживать чемодан. Не дай бог, прийдет снова милиционер, а еще хуже, старушка приведет какого-нибудь попа.
Наконец-то, довольный, с закомпостированными билетами подошел отец. Я отодвинул мешки, коробки, показал ему чемодан. Закрыв книгу, подошла и Нина.
– Нехорошо это, что подумают люди, – сказала она.
– Зато никто не украдет, бог не допустит, – не очень расстроился отец.
Да кто его, такой тяжеленный захочет красть, ведь в нем, как говорил отец, чтобы не слышал носильщик, инструмент да книги.
От Новосибирска, как мне показалось, быстро приехали в Усть-Каменогорск к больному деду и к старенькой, но пока еще здоровой бабушке.