«Дотронься до меня… ну пожалуйста…» – у него сухие и жаркие пальцы, кремень и кресало, черно-чернильным огнем пылают тату под кожей Лидии, там, где он метит ее губами, языком, кончиками ногтей, изъязвленных черным. Угольно-жгучие следы на мраморно-белой коже – мать стонет, дышит отрывисто и часто, и Мэнди кусает простынь, чтобы не застонать вместе с нею. «Пожалуйста, Сэмми…»
– Нет, так не пойдет, моя сладкая, – Самуэль приподнимается на локтях, тахта скрипуче вздыхает под ним разболтанными пружинными кольцами. Он близко – протяни руку – касания пальцев, сухой, электрический щелчок, но Мэнди жмурит глаза, Мэнди прячет ладони в подушку. «Только не смотри на меня, пожалуйста…» – Ты лжешь мне даже сейчас. О ком ты думаешь, Лидия? Кого ты видишь на моем месте – Эдгара? Джои?
– Не все ли тебе равно?
Она права, все это совершенно неважно, сейчас, когда огонь сжигает изнутри, как тлеющую на костре деревяшку, жар и смола, и волнами захлестывающее пламя... Пальцами, смоченными слюной, Аманда касается собственных губ, иссушенных до болезненно-колких трещин, ведет по шее и подбородку – точно влажные касания его языка, змеино раздвоенного жала, змея ласкает плечи и грудь, змея забирается под сорочку… «Дотронься до меня, Сэм… ну пожалуйста!»
– М-м, да ты просто не можешь без этого, Лидия! Сознайся, ведь так? – у него хрипловато-низкий, тянущий голос, вкрадчивое шипение змей. Аманда разводит колени, змеино вздрагивающие пальцы скользят, обтекая горошину-клитор, змей ластится, поигрывает кончиком хвоста, легко проскальзывает внутрь нее… – Тебе же и в самом деле все равно – с кем и по какой причине… как, впрочем, и твоей дочери, которую ты прижила в пятнадцать от того, чье имя тебе уже и не вспомнить... Разве не так, сладость моя?
– Ты вел себя… слишком шумно, Сэм. Она проснулась, – Лидия смеется, поправляя на бедрах сползающую простынь. Черная в обжигающе-белом, роза-тату на плече щерится стилетами шипов, медово-вязкие капли по коже-стволу, бархатная, чернильная роса… – Как она смотрит на тебя! Боги всемогущие, как она смотрит!
«Пожалуйста, Сэмми…» Черная роза бесшумно роняет свои лепестки, черные чешуйки змеиного тела, змея растет, змея сбрасывает теснящие шкуры. «Ты…» Кожа его кажется по-змеиному холодной, когда, откинув в сторону одеяло, он садится к Аманде на кровать, гладит ладонями по животу, тянет с колен ее ночнушку, пропитанную потом.
– Не терпится узнать, как это?
… Ее «да» или «нет» уже не имеют никакого значенья. Змея обвивает колени и щиколотки, скользкими чешуйчатыми кольцами ложится на плечи и грудь. Щекочущее жало – влажный змеиный язычок – ползет вдоль шеи и подбородка, Аманда приоткрывает губы навстречу, вбирает в себя ядовито-чернильную горечь, всю, до последней капли…
– Поосторожнее с нею, Сэм. Она еще девочка, – мать поправляет подушку, присаживается на пол у изголовья, русалочьи бледными пальцами касается лба и ресниц. Серебряные змеи-браслеты шуршат, изгибаясь на тонких запястьях, сплетаясь друг с дружкой холодно-чешуистыми телами, вонзая друг в дружку игольчато-острые жала. Луна и серебро, и яд, чернильными каплями узоров истаивающий на коже. «Сэмми…»
Он осторожен и нетороплив, и знает о ее желаниях лучше, чем она сама. Губами, пальцами, змеино гибким языком – склонившись у ее раздвинутых коленей, он заставляет Мэнди вскрикивать в пронзительно остром наслаждении, снова и снова, и липкий нектар ее тела мешается с его чернильно-горькою слюной.
– Сэм, ну пожалуйста…
… Он слишком большой для ее еще неразвитого лона, слишком твердый, и точно взрезает ее изнутри, с каждым движением бедер погружаясь все глубже и глубже. Плоть обжигающий яд, змеино заостренное жало – красным от крови буравчиком хвоста змей входит в нее, распластанную на простынях, всей тяжестью тела вжимает в ритмично скрипящий матрас. Шершавые змеиные кольца вдоль бедер и живота, на шее и ягодно-красных сосках, набухших, как перезрелые вишни…
– Мэнди, да-а…
Последний толчок бедрами – и он выскальзывает из нее, оставляя на коже влажные, белесовато-липкие следы, холодное змеиное семя, что не даст урожая положенное время спустя. И холод заступает место всепоглощающего жара – серебряная луна в окне, серебряные кольца-четки на материнских запястьях, холодные касания ее ладоней и губ.
– Я знала, что так будет… рано или поздно природа возьмет свое, и лучше уж так… вот так… – она проскальзывает к Мэнди под одеяло, и на узко-тесной тахте становится еще теснее. Обнявшись втроем, они лежат, и греют друг друга телами, в серебряно-белом сиянии вновь нарождающейся луны, и губы Сэма горчат ядовито-чернильною горечью, и губы Лидии прохладны, как свежевыпавший снег, и Мэнди закрывает глаза, и черно-серебряными узорами плывут под ресницами ее первые полуночные сны.