Тяжелые, страшные иссушающим жаром, бесконечно долгие дни. В полдни серо синеет небо лишь над головой, а окоемы до вечера затянуты пыльной хмарью, тонут в ней далекие лиловые холмы, сопки, низы огромных кучевых облаков, чьи бледные, желто-фиолетовые, сизые вершины чуть проступают на задымленных небосклонах. Орлы, ястребы подолгу сидят на курганах, неловко переступают лапами, как бы обжигаясь на горячих гранитных валунах, дико озираются янтарно-черными глазами, иногда медленно, разлато раскрывают огромными веерами сильные крылья, коротко и быстро-быстро обмахивают ими свои напаленные тела. В раскаленной, неподвижной духоте выжженной степи - сомнамбулически непрерывный звон насекомых сливается с болезненным звоном в голове.
Третьи сутки Похмельный идет правым берегом Нуры встречь ее течению. Полуистлевшая рубашка черна и мокра от пота. Складки разбитых сапог забиты желто-зеленой цветочной пылью, ею обзелены брюки до пояса. После встречи с геологами он осмелел, однако осторожности не теряет, помнит, чем кончается беспечность. Разговор с Курдюковым вернул уверенность, бодрость духа, но теперь угнетало то, что Нура порядком удлиняла его путь - тем, что давала протяженные извивы. Как-то раз долго обходил ее излучину, потом прикинул пройденное расстояние и неприятно удивился: на извиве дал крюк километров на пять. Это сколько еще километров и времени он потеряет на подобных скидках. И прямить дорогу, держась в стороне от реки, нельзя: попадались такие места, что за сотню метров от Нуры ничего не говорило о ее близком присутствии.
Но и без обширных речных извилин идти берегом было труднее и дольше, нежели ровной степью. Частые ерики, балочки, овражки - то глубокие, глухо заросшие жестяным камышом, металлически острой осокой, полные болотной, гниющей жижи, в которых до смерти пугает внезапным шумом, треском степное зверье и крупные водяные крысы; то узкие, травянистые, с зарослями дикого шиповника, сухой землей, осыпающейся под ногами на крутых откосах, по которым приходилось карабкаться наверх. Поэтому он идет понемногу и днем, а чтобы не порезать ноги, идет в сапогах. Он почему-то представлял, что на берегах будут часто попадаться села, аулы, небольшие хутора вроде того, где его отпустили с миром, на самой реке - темнеть неподвижные лодки терпеливых рыбаков, а по берегам будут сочно зеленеть густые рощи деревьев - что-то похожее на живописные украинские реки. Однако берега были пусты: камыш, гибкий лозняк, отлогие глинистые спуски, поляны речных трав вперемежку с золотисто-белыми языками песчаных отмелей, серая земля низких крутых обрывов. Иногда натыкался на давнюю стоянку кочевого аула - высохшие навозные лепешки, козьи и овечьи орешки, вытоптанная земля с объеденной вокруг тырла травой.
Но он был доволен этой пустотой. В сидорке - какая-то еда, чуток курева, река рядом, можно напиться, обмыть измученное тело, отдохнуть в тени лозы и самому в случае опасности затаиться зверем в камышах. Порой задумывался: что было бы с ним, не встреть он геологов, - и только вздыхал: из тех трех сотен километров, которые он должен пройти до Гуляевки, половина так бы и осталась непройденной. В сутки, по его подсчетам, он проходит километров сорок. Это если по прямой. Четверть из них отбирают речные повороты. Привалы делает километров через пять - сильно болят набитые ноги. Ложится в укромном месте головой несколько вниз, чтобы из вздутых черных вен на ногах сошла кровь. Лежит полчаса, час, подсчитывает, представляет...
Все оказалось так, как говорил Курдюков: пройдя на запад километров десять, он вышел к реке. Долго отсиживался в зарослях на улькеновском притоке. Отдохнул и пошел правым берегом вверх по Нуре. Вечером на левом берегу он издали увидел жилое место. В сумерках трудно было разобрать, русское это село или казахский аул. Видел редкие огни, костер во дворе одной из крайних мазанок, слышал ленивый собачий брех, обостренным нюхом уловил кизячный дымок, в котором сладко чувствовался крестьянский семейный уют, деревенский покой... И оперчекистский пост! - холодно оборвал он возникшую умиленность и скорым шагом пошел дальше.
Дальше его путь пролегал по-всякому. Иногда шел галечными и песчаными отмелями у самой воды, а когда попадались илистые берега, поднимался наверх, брел по изножьям косогоров, нависавших над речными обрывами, спускался в протяженные ярки. Обломком косы копал коренья солодки и рогозы, жевал старый щавель, сосал стебли боялыча, курая. С вечера светило ему волчье солнце - молодой месяц, с каждым разом все позже уходивший за горизонт окровавленным ятаганом, и верным маяком горела всю ночь самая верхняя звезда в Стожарах.
Чем дальше он уходил, тем больше слабел. Жара, голод, тяжелая дорога окончательно измотали его. Все труднее поднимался он с очередного привала, все чаще валился на отдых, и чем ближе подходил к цели, тем больше охватывало его нетерпение. Скоро, скоро конец его мукам! Еще дня три - и село, жена, а там - в леса, на волю, прочь из этих проклятых краев... По-разному представляя встречу с Лесей, думая о спокойной семейной жизни, которая ожидает их на сытном, теплом юге, он на какое-то время забывал о дороге.
На четвертые сутки, когда река окончательно повернула на запад, он понял, что дошел до места, где с ней надо прощаться. В Акмолинск идти нельзя. До лесов прямиком - километров полтораста. Он осилит их без еды и питья? Еще бы одну встречу с людьми той же доброты, что геологи курдюковской партии, - и он спасен. В последний раз искупался, набрал обе бутылки воды, переложил их травой в сидорке и с чувством потери чего-то родного пошел в том направлении, где течет Ишим.
И снова степь, снова монотонно-струнный, дремотно-тихий скрежет цикад, однообразное шуршание усохшей травы под ногами, те же мглистые дали, раскаленное небо, одуряющая духота под полыхающим солнцем. И еще двое суток скитаний без еды и питья. Брел, теряя последние силы... Да сколько же этой степи, будь она трижды проклята! Ведь еще немного - и он не поднимется с очередной лежки. От этой пустынности, бескрайности с ним случился накануне приступ сильнейшего страха. Вдруг возникло ясное ощущение: он один в мире. Не было, нет и ничего больше не будет, кроме этих выжженных земель, из которых он никогда не выберется. Вид степи стал невыносимо страшен, у него бешено заколотилось сердце и от охватившего ужаса потемнело в глазах. Он, обезумев, рухнул на колени, зажмурился и с час лежал ничком, боясь оторвать глаза от земли и глянуть вдаль. Едва пришел в себя - новое наваждение: неожиданно увидел прямо перед собой огромную гладь бледно-зеленой воды и кудрявую грядочку деревьев за ней - точь-в-точь гуляевское озеро. И уже несказанной радостью пронзило его: Ишим! Дошел! Вода, прохлада... Что-то слабо и восторженно засипел пересохшим горлом, побежал и тут же упал, споткнувшись, а когда поднялся, плес исчез. Он пристально и тупо вглядывался - пусто. Все та же ржавая, сухая равнина. Уж не сходит ли он с ума? И тут вспомнил: это же мираж - тьфу ты, мать-перемать! - ведь говорили об этом геологи на пересылке. Потом долго соображал, в какую сторону идти.
Была бы еда, можно было бы пережидать жару в кустарниках распадков, иногда попадавшихся на пути, идти только прохладной ночью. Но в таком случае вдвое больше потребовалось бы времени. Какой же смысл валяться весь день в тени, когда с каждым часом уходят силы! В кустах жимолости, можжевельника искал птичьи кладки. Находил лишь крошки скорлупы: птенцов родители давно на крыло ставили; понимал - и все равно приглядывался... Рвал уцелевшие пересмятые ягоды, от них тошнило, но все-таки какая-то влага спаленному рту. Сбить палкой какую-нибудь птичку, суслика или мышь он давно не надеялся: сбить ни разу не удалось, а каждый бросок отнимал силы.
Стал замечать за собой странности. То ему долго слышались голоса, и ни одного спокойного, рассудительного, все почему-то с надрывом, болью, отчаянием, злобой: отдаленно-плачущие крики выселяемых, рык конвоира или среди слитного ора каких-то людей вдруг взметнется отдельный негодующий возглас либо яростный вскрик - и без всякой связи, вневременно... А то явственно ощущал, как по бокам, рядом с ним и в то же время будто бы таясь от него, движутся, невесомо подпрыгивая, какие-то прозрачно-темные, бесформенно-крупные сущности. Он расплывчато видел их боковым зрением, остро чувствовал их близкое присутствие, но как только поворачивал голову, чтобы взглянуть на них в упор, они мгновенно соскальзывали назад. Он быстро оборачивался - они еще быстрее оказывались у него вновь за спиной. Шел дальше - они опять возникали с обеих сторон, шли, сопровождая его, кувыркаясь и злорадно приплясывая в воздухе, словно чему-то несказанно радуясь. То он упал. Не просто упал, оступившись на травянистой норке, ямке или зацепившись ногой за полегший стебель, нет: шел по ровному месту - и вдруг точно земля упала на него снизу. Пришел в себя от боли в лице, понял, что свалился в легком обмороке, которые частенько сшибали с ног зеков-северян. Теперь вот и его свалило...
На последнем привале он сквозь горячечный полусон услышал, как кто-то размеренной, тяжкой поступью подошел к нему. Испуганно поднял голову - неподалеку, удивленно и настороженно разглядывая его, одичало валявшегося в кустах, остановился верховой казах. Похмельный торопливо вскочил на ноги, лошадь, задрав морду, с храпом попятилась, всадник, осаживая ее, встревоженным криком спросил его, кто он такой. Похмельный замер на месте и сорванным голосом стал врать почти то же, что и геологам.
- Из Щучинской... у геологов... Жумагулова, председателя Кара-Адыра, знаешь? Друг мой... Байжанов из Басыря, пятая хата, как въедешь... всегда останавливается... с дорогой душой... - И, боясь, что казах ускачет, не дослушав, прервал себя, попросив напиться. В ответ на бессвязно-хриплый лепет казах сказал, что воду с собой не возит, поскольку река рядом, но если путник заблудился и хочет отдохнуть, пусть идет к нему домой, и развернул коня. Похмельный поспешил за ним.
Они обогнули косогор, в кустах которого только что полубредил Похмельный, и под изволок открылась пойма реки с казахской летовкой на ближнем к ним берегу. Всего каких-то полтора километра не дошел он до Ишима, свалился и теперь не знал, радоваться этой встрече или тревожиться ею. Казах оглянулся, убедился, что путник ковыляет за ним, неспешно потрусил дальше. Со двора за ними издалека наблюдала молодая казашка, как оказалось, жена казаха. Он хмуро указал путнику в тень дернового сарайчика, хозяйка принесла кружку молока. Похмельный поблагодарил и более связно повторил сказанное ранее, а для пущей убедительности нарисовал прутиком на пыльной земле, показал, как рабочие бурят ее в поисках воды. Они молча выслушали, сочувственно покивали головами и ушли в землянку. "На семейный совет, - с тоской посмотрел им вслед беглец. - Верить или нет..."
Он огляделся. Большой и голый двор был грязен, весь усеян засохшим навозом, сплошь истыкан пыльными следами копыт. Под тенью камышового навеса, в просторной загороже, лежало несколько исхудалых, явно больных телят. Чувствовалась живность и в сарайчике. Судя по всему, это был небольшой отгон какой-то казахской артели. Основное стадо обычно держат до глубокой осени на выпасах вблизи рек и озер, невдалеке от летовок. На этом отгоне, видимо, содержат молодняк, потому что если бы здесь держали коровье стадо, то кто в таком случае доит коров, где ведра и бидоны, которые после мойки выжаривают на солнце, где еще люди? Кроме казаха с женой, в подворье никого не было. Крупный, грудастый кобель на привязи у загончика зорко следил за каждым движением пришлого человека.
Похмельный задумался. Если казах захочет сам отвести его и сдать ближайшей власти, то это еще бабка надвое сказала. Обломок косы, заточенный под бритву, спрятан в голенище, река рядом, дай только поесть и отдохнуть немного. Собака, правда, умная и сильная, ее он боялся больше, чем хозяина. Но даже если он уйдет от казаха, тот все равно донесет и тогда непременно поймают. Значит, надо держаться так, чтобы они ему поверили. Это геологи его быстро раскусили, но эти-то - не геологи... Он с трудом поднялся и, не обращая внимания на гулкий лай вскочившей собаки, с притворным интересом обошел сарайчик, заглянул в его темное, пахучее и гудящее мухами нутро - там отстаивались две стельные коровы. На лай вышли хозяева. Он поманил их к себе и с начальственным дружелюбием указал в дверной проем.
- Это тоже твои? Э-э, да ты настоящий бай! А в твоем аулсовете знают про них? Налог платишь? Да ты не бойся, - снисходительно похлопал он по плечу казаха и пошел дальше. - Меня твое богатство не интересует. А там что? - спросил он и указал на хлипкую пристроечку к землянке.
- Разный халам-балам, - ответил казах. - Немножко зерна держим, немножко - дрова, лопат, топор, всякий бабский посуда... - Он уже озадаченно поглядывал на странного гостя, а казашка с явным недоумением - на мужа.
- Как звать-то тебя? Да-а? У меня друга так зовут. А ты, Касымбек, кайда барасым (куда собрался)? - кивнул он на коня, понуро стоявшего под седлом на солнцепеке.
- Надо скот посмотреть, - тоже стараясь быть небрежным, ответил казах, - пастуху сказать, куда вечером гнать надо. Жарко, уйдет скот в камыш, где потом искать будешь?
"Скот гнать надо... - с глухой злобой про себя передразнил его Похмельный. - Доносить, гнида, спешишь! За пригоршню чаю жену зеку оставляешь!" Он вернулся на прежнее место и уже обреченно расслабился.
- Може, перекусим, потом поедешь? - ласково обратился он к хозяину, уводившему под уздцы коня через двор. - У меня тут есть немного, - и приподнял сидорок, в котором, завернутые в драную куртку, лежали две пустые бутылки.
- Я скоро приеду, - пообещал казах, садясь в седло. - Быстро туда-сюда. Ты отдыхай.
- Ну, давай, давай, - одобрил гость. - Я подожду. Там, куда едешь, поблизости сельсовета нету? Да хочу, чтобы ты сообщил обо мне. Так, мол, и так, геолог пришел, просит помочь. Пусть курева дадут рабочему классу. Для них же стараемся... Пошлешь? Пастуха? Ну, пошли, пошли...
Ненавидящим взглядом проводил казаха со двора и опустил голову. "Что ж, тебе - доносить, мне - бежать. Куда только и где взять силы?.." - Он слабо удивился себе: что страх делает с человеком, только что подыхал от усталости и жажды - и ты гляди как ловко врет и уверенно держится... Долгим взглядом проводила мужа и казашка. Она стояла возле собаки, успокаивала ее. Потом подошла к путнику.
- Твой Атбасар тюрьма бежал? - тихо спросила она и жестами изобразила скачущего тушканчика.
- Да нет же, - вяло ответил он и привалился спиной к дерновой стене сарайчика, закрыл глаза. Последние сомнения исчезли. Теперь-то он точно отбегался. На лбу у него, что ли, написано... - Говорю тебе - геолог, мало-мало заблудился... Ты бы вынесла еще кружечку...
На этот раз она принесла крынку холодного кумыса. Похмельный отпил половину, остальное бережно слил в бутылку.
- Спасибо... А как мне на Кара-Адыр идти?
Казашка, с интересом следившая за тем, что он делает, махнула рукой в ту сторону, откуда он прибрел на летовку с последнего привала. "На запад, значит... А что бы тебе, дуре замурзанной, и хлебца вынести..."
- А Щучинская? Первый раз здесь, никак не определюсь...
Казашка пытливо глянула на него и пошла в землянку. Он поднялся, поискал глазами, чего бы ему стянуть на дорогу - кусочек мяса, которое завернутым в тряпку иногда вялят в ветреные дни подвешенным на столбах и на крышах аульных хибарок... хоть какой-нибудь загнившей требухи, необглоданную кость. Ничего не нашел. Под остервенелый лай двинулся со двора.
- Падажди! - вдруг окликнули его сзади. Он оглянулся - к нему подбежала казашка, сунула в руки два сухих коржа. - Если муж уехал сказать на тебя, я скажу - ты в Акмолы ушел, туда, - она указала в противоположную сторону. Он на какое-то время оторопел, потом жалко улыбнулся.
- Спасибо тебе, добрая душа! Я, пожалуй, пойду потихонечку. Может, где встретимся. Ты пока не спускай собачку.
Казашка лукаво прищурилась на него и погрозила пальцем:
- Твой все равно тюрьма бежал!
Через час он, переплыв Ишим, быстро уходил берегом на запад. Шел, думал о чутком женском сердце, о том, как встретит его Леся, даст ли коня Байжанов. Уже немного осталось. Ему сейчас дойти бы до Кара-Адыра, того небольшого аула, в котором он останавливался зимой недобро памятным извозом.