К утру третьего дня он случайно вышел на какую-то глухую кремнистую дорогу. Уходила она, теряясь в худосочных травах, в ту сторону, куда и он брел. Постоял в раздумье: всякая дорога приводит к жилому месту, да не всякое оно ему в помощь, - и ушел прочь, в степь... Как, оказывается, быстро тают силы! Уж на что скудна лагерная пайка, но на ней он камень бил, а вот не поел два дня - и обессилел настолько, что от голодной тошноты, приступами схватывавшей сердце, все вокруг становится серым, каким-то отстраненным, словно бредет в пьяной одури, и пройти очередной километр стоит немалых усилий.
В тряпицах нет ни сухарной крошки, ни рыбьей косточки. В бутылке - на донышке отвратительной воды, нацедил вчера в мочажине на закраине камышового болотца; в лунке была еще терпима, но в бутылке тотчас дала гнилостный запах. За весь путь ему не встретилось ни речушки, ни ручья, ни одного степного околка. Ни один родничок не обрадовал тихим журчанием в каменистых логах, где иногда бьют ключики. Словно кто-то в наказанье ему разогнал облака над головой и отвел всякую воду. Он осилил треть пути. Что же станется с ним через пару суток, если он не выйдет к реке? Плохо подготовился. С такими узелками в побеги не ходят. Сейчас бы хлебца, воды вдоволь... да хотя бы не было этого проклятого солнца в полнеба, от которого воздух с утра пышет печным сухим жаром!
Еще сотню метров... Он так и шел намечая зрительно вешки: от этих ковыльных кустиков до того полынного клина, небольшого пригорка, сквозного шара перекати-поля. Теперь жалел, что сделал в первые сутки петлю в полсотни километров. Шел бы прямо - сейчас отдыхал бы на речном берегу, в тени деревьев, прохладе, или ехал, подремывая, под пологом казахской кибитки, сытый, напоенный... Мысли мельчали, путались, однако чувство осторожности сохранялось, шел, поминутно оглядываясь, готовый мгновенно упасть, залечь в травах: побои озверевших охранников страшат его не меньше, чем жаркие, безводные дни. Через полчаса вновь вышел на ту же дорогу - видно, она дала свою вилижину. Решил пройти ею небольшую седловину, потом опять уйти в сторону и вот здесь, как он ни осторожничал, а проглядел-таки бричку, уже когда поднимался наверх. Услышал дальний стукоток, оглянулся - и обмерло сердце: пароконная, с людьми, катит ходко вслед ему. Вот и пуста степь! Убегать не имело смысла. Если это его ищут - считай, что он отбегался, если просто проезжие - тем более убегать нельзя: сразу поймут, кто таков. Он остановился на обочине... Что, на этом и кончилась недолгая свобода? Как глупо...
Вскоре бричка поравнялась с ним, ездовой придержал коней. Чтобы не выдать страшной усталости, беглец собрался с силами, на ходу ухватился за верхнюю дощину короба, перевалил себя через нее. Один из путников поддержал его, двинул ему какой-то тючок сесть. Разглядывали его с удивлением: один, пеший, в безлюдье... Видок у него, конечно, еще тот. Да ведь работники различных землеустроительных партий, геологи выглядели не лучше. Длительные экспедиции, черновые работы, неустроенность, дороги, пыль, жара обтрепывали их до лохмотьев. Многие стриглись наголо, чтобы совсем не обовшиветь в долгих степных скитаниях. Выходили они иногда к Карабасу, отдыхали, по виду - те же казитлаговцы.
Он пытался понять, что это за люди. Ни на деревенских мужиков, ни на лагерщиков не похожи. Строители? Но какие стройки среди этого безводья? Поисковики? Тоже нет: одеты чисто, опрятно, свежевыбриты, у одного из них на коленях лежит увесистая кожаная папка, на добрых конях разъезжают... Он решил, что это либо какие-то управленцы, либо члены комиссии по оседанию: этих живоглотов никакая глухомань не остановит. Его спросили, куда он идет. И Похмельный, стараясь быть как можно убедительнее и проще, стал сквозь тележный грохот громко врать то, что слепил на этот случай из рассказов забредавших в лагерь геологов: он - завербованный рабочий поисковой партии, ведут землеотводные работы, ищут хорошую воду в здешних местах. Позавчера недотепа технорук послал его пешим за тридцать километров на соседний участок - взять какие-то таблицы, да опоздал - ребята накануне снялись, оставили только разметку, пошел обратно, заблудился, попалась дорога, авось куда выведет... Его бес попутал: польстился на хорошие деньги, оставил семью, работает третий месяц - и ни денег, ни жизни, одни бездорожья, голод, обносился, документов нет - в управлении; кто потребует - и предъявить нечего, подумают - сбежал откуда, да пропади оно пропадом! Он запомнил две фамилии и теперь, отчаянно сквернословя, грозился взять расчет, как только доберется до конторы. Так и скажет Курдюкову: хватит! Ищи, Вася, другого дурака. Да разве это дело - мерить ногами эти степи? Пусть их баба-яга в ступе мерит, этак, заблудившись, можно запросто отдать Богу душу...
Путники поулыбались его лихому мату, угрозам какому-то Курдюкову, он успокоился уже тем, что они - не лагерщики. Не поверили - и черт с вами, лишь бы властям не сдали, а ему надо срочно придумать весомый повод, чтобы на первой же стоянке распрощаться. Несмело попросил воды. Из обмотанного тряпками жбанчика налили кружку. Спросить хлеба не смог. А от воды, тряски слегка опьянел. Больше его ни о чем не спрашивали...
Вскоре подъехали к одинокому хутору. Среди ровного поля, при дороге, издали светилась белеными стенами длинная хата. Влево от нее под тремя молодыми топольками стоял мазанный рудой глиной сарай. Въехали во двор, коней остановили у старой коновязи. Путники сразу ушли в хату. Похмельный увидел возле двери аккуратно сложенные различного диаметра металлические трубы и трубочки, какое-то никелированное устройство с градуированными планками, напоминающее не то аршин, не то огромный циркуль, - и у него опять сердце дало сбой: с похожими железками к ним выходили из степи гидрогеологи... Хотел помочь ездовому выпрячь коней, заодно выяснить, что за люди, что за место, но тут его кликнули в хату.
В просторной комнате, помимо знакомых попутчиков, находилось еще двое. Один из них, средних лет человек, в серой блузе, светлоглазый, с русыми, гладко зачесанными набок волосами, что-то чертил на белом листе. Другой сидел среди прибывших. Похмельный поздоровался. Человек за столом невнимательно глянул, пригласил сесть, рассказать о себе. Похмельный уже вяло и скомканно повторил то, что говорил в бричке. В комнате молчали.
- А если Курдюков уволит, а денег не выдаст? - рассеянно спросил светлоглазый и с особым тщанием вывел замысловатую кривую. - Ведь ты нарушаешь все условия договора.
- Напишу заявление в акмолинский суд. Пусть по суду разбираются...
Чертежник недоуменно поднял к нему голову и, подумав, согласился:
- Неплохо бы. Там он еще не был.
Кто-то из присутствующих хмыкнул. Он неприязненно покосился в его сторону и поинтересовался у "геолога":
- Ты Михеева знаешь? Николая Андреевича, мастера тихоновской группы? Вашего соседнего участка?
- Михеева? - наморщил лоб "геолог". - Ну как же! Кто же его не знает!
- Как он там? Вот кого бы протянуть через суд. Постоянно люди на него жалуются.
- Жалуются, это правильно... Любит дармовую работку подкинуть. По двенадцать часов камень... земляных работ! Тяжелый мужик, обижаются ребята.
Чертежник бережно подобрал свисающую на лоб прядочку волос и довольно усмехнулся, кто-то за спиной Похмельного обиженно буркнул:
- Курдюков вообще деньги жилит...
- Он их не печатает, - вступился за главного геолога светлоглазый и сдунул с листа следы подчисток. - Привезут - рассчитается. - Он полюбовался своей работой, отложил ее в сторону и в упор глянул на Похмельного. - Но ты денег не получишь ни по суду, ни без суда. Довольно ваньку валять. Сбежал?
Похмельный с тоской смотрел в грязное окно, в котором чуть просматривались верхушки тополей в синеющем небе. "Отбегался... Непременно сдадут, сволочи. Они бить не станут, но охранники..."
- Оглох? Откуда деру дал, спрашиваю?
- Из Карабаса...
- Где пересылку строят? Рисковый ты мужик!
- Он и брехать здоров! - засмеялся один из попутчиков. - Послушал бы ты его, Алексеевич, в первый раз!
- Как прикажешь с тобой быть? - строго спросил чертежник.
- Вам решать. Я бы на вашем месте отпустил...
- Ишь, шустрячок, - насмешливо отозвался пожилой рабочий. - Отпустить на свою голову? Тебя же поймают.
- Не поймают...
- Ну как не поймают? - сердился Алексеевич. - Идет по дороге - сам черт ему не брат, а документов нет. Есть какая-нибудь бумага? Ну вот... Кто же так делает?
- Не поймут...
- Да по твоей морде за километр видно, кто ты! - засмеялся молодой парень.
- Я про вас не скажу...
- У них все скажешь, - сумрачно заметил Алексеевич. - Сколько сидеть осталось?
Похмельный ответил. Тут удивились все.
- И ты не мог дождаться законного освобождения? Люди и с "десятками" не бегают. Или опять врешь?
- Врет, конечно! - убежденно сказал пожилой. - У него лет пять намотано, не меньше.
- Не надо мне пяти лет, - глухо ответил Похмельный. - Мне и этот год не вытянуть. Я в каменоломне камень ворочаю. Погляди, - он вывернул к присутствующим страшные красными свежими рубцами и шафранными мозолями ладони. - Теперь после побега я из нее живым не вылезу. - Он вдруг совершенно успокоился, стал безразличен к тому, что последует дальше. - Ты, добрый человек, свернул бы мне цигарочку, - попросил он того, кто напоил его в дороге, - а то у меня пальцы не слухаются...
В комнате наступила тишина. Что за работа в карьере - было понятно всем.
- За что осудили?
Похмельный рассказал. Показалось странным, что все пережитое за последние полгода уложилось между несколькими затяжками.
- Один сбежал?
- Один... Взяли бы вы меня к себе. Мне денег не надо. Лишь бы через год документы без судимости выправили.
Парень засмеялся, кто-то крякнул столь нелепому предложению, удивленный чертежник, отдуваясь, помахал в духоте хаты распахнутым воротом блузы вокруг шеи, поднялся, прошелся по комнате и неожиданно приказал беглецу выйти.
Во дворе Похмельный сел в тени сарая возле лошадей. После крепких затяжек туманило голову, спать хотелось неимоверно. Ездовой принес очередных два ведра, вылил их в конское корыто. Похмельный, мучимый жаждой, зачерпнул горстью - вода была с озерным запахом, теплой, но куда лучше, нежели та, какую они пили у карьера. Ездовой указал ему на жбанчик под телегой. Кони томились на недоуздках, нетерпеливо перебирали ногами... Он понял, к кому попал, и все же спросил у ездового, что за место, в котором они находятся. Да, он не ошибся: это были карагандинские гидрогеологи. Изучают реку Нуру, чтобы приспособить под горняцкие нужды. Этот хутор - одна из точек поисковиков. Сюда они свозят данные, отдыхают, бывает, двумя-тремя партиями сразу, отсюда уходят "в поле", - словоохотливо рассказывал ездовой: он один поверил тому, что Похмельный говорил в бричке... Дверь открылась, ему крикнули войти.
- Смелее! Проходи... - пригласил из-за стола Алексеевич. - Принимая во внимание чистосердечное признание... Словом, уходи от нас подобру-поздорову. Ты-то знаешь, где сейчас находишься? Нет? Слушай, - и он стал объяснять, куда беглецу идти дальше. - Отсюда до Акмолинска - полторы сотни километров. Дойдешь до болот - с Нурой прощайся. Она - на запад, ты по-прежнему - на север. Слева от тебя останутся урыктынские пустоши, а вправо по ходу будет Акмолинск. В него не заходи - мигом патрули сцапают. На пастухов-атарщиков, на прочий одинокий народец не рассчитывай: за таких, как ты, им бакшиш обещан. Да не шляйся по дорогам!
Тот, кто поил водой беглеца, уложил в его сидорок крупный бумажный сверток, поставил на стол и строго дополнил:
- И запомни: ты нас, а мы тебя - не видели.
- Да говорю же - продаст! - убежденно сказал пожилой рабочий. - На первой же зуботычине продаст. Тогда уже нас и приветят, и дадут поесть. Вы гляньте, гляньте на него! - радостно обратил он внимание па беглеца. - Гляньте на эту морду, ишь, воротит... Точно продаст! - сокрушался он. Похмельный стоял перед ними, боясь поднять глаза, чувствуя, что если заговорит - заплачет.
- Да будет тебе, - мягко остановил рабочего Алексеевич. - Сам же говоришь: брехать здоров. Дойдет до своей Щучинской... - И добавил негромко и твердо, ни к кому не обращаясь отдельно: - Я его камень на свою совесть вешать не стану. Пусть уходит. А ты проводи, - попросил он рабочего. - Выйди, выйди, покажи дорогу!
Похмельный полными слез глазами глянул на чертежника, медленно потянул со стола сидорок. Во дворе рабочий был еще более откровенен:
- Ты хоть знаешь, с кем разговаривал, каторжник? Это и есть Курдюков Василий, которого, ты костыбачил. Молись своему Богу, что на него нарвался. Я бы тебя обязательно отвез в комендатуру. - И презрительно оскалился: - И-и, харя арестантская! Это сколько людей в такую жару тебя по степям ищут. Сколько хлопот из-за тебя, паскуды. Мужиков-то твоих небось сейчас вовсю шерстят в лагере? Иди, гад, отсюда, пока не передумали!
Что мог ответить беглец? Он лишь робко попросил набрать воды в бутылки.