Книги были в коробках и увесистых стопках, обернутых упаковочной лентой. Все как на подбор, будто на советском пункте макулатуры – готовые к обмену на горы старых газет и журналов. Пушкин, Толстой, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, даже Платонов с Булгаковым… Только что с книжных полок: чистые, с плотным корешком и новенькими обложками, разноцветными – как игрушки… Только слегка отсырели за ночь.
В воздухе неподдельный дух библиотеки или книжного магазина.
Сейчас выйдет библиотекарь в роговых очках и с курительной трубкой и станет громко кашлять, потрясая седой шевелюрой и густыми бровями… Эйнштейн на пенсии…
- Возьми лучше вот эту, те без картинок, а у этой совсем вырваны страницы, с тридцать третьей по сорок пятую кто-то нарисовал красные звезды и карикатуры…
Игрушки для разума, для души и сердца. Бессонные ночи, с фонариком под одеялом, красные глаза поутру и пропущенные уроки…
* * *
Помню однажды ты сказала, что только законченные негодяи заставляют полки книгами в стремлении улучшить обстановку… Слова могут быть на полке только у книжника, у тех, у кого они расходятся с делом. Тогда мы уже были, кажется, комсомольцами… Писать книги нужно только тогда, когда нельзя иначе. Ты сказала, что из моей писанины все равно ничего не выйдет и чтобы я уже перестал этим заниматься…
Ты была отличницей, открытой и общительной, играла в теннис и волейбол, стреляла в тире, ты была старостой и любимицей. Ты была примером для подражания, образцом комсомольца, хорошим другом и душой компании.
* * *
Книжки стали соседями отходам в мусорных контейнерах – они стали прозой жизни… Порядок и хаос соединились. У контейнеров остановился автовладелец, чтобы выбросить мешок с мусором. Какой-то странный молодец на дорогом внедорожнике, на капоте которого выведено «на Берлин», а в багажнике отходы. Посмотрел на меня с недоумением и почти злобой, какие-то слова – спутнице в салоне, смех… Понесся дальше, по пустым улицам на внедорожнике. Мимо Берлина.
* * *
Немецкий студенческий союз – шеренги на Опернплац. Нацистские приветствия, слезы радости на глазах у сердобольных домохозяек, этих ариек-мамаш, рукоплескания, овации, смех… Книги евреев горели с треском и искровыми залпами в черные от дыма небеса. Салют победы над знанием в пользу мифа.
Теперь книги не нужны, тексты оцифрованы… Им теперь нечего жечь, так что конец веселью! Теперь книги просто несут на помойку, они кремируются без торжеств и оваций, бравурных речей, под сурдинку… Когда перестают кормить ненавистью, приходит постоянная сытость от пропагандистской жвачки.
* * *
Я остановился, развязал одну из стопок и стал листать новенькие страницы. "Герой нашего времени" Лермонтова в белой обложке с портретом писателя – такая раньше была в родительской библиотеке. Начал читать. Десять минут – двадцать…
Очень скоро я поймал себя на мысли, что прочтение знакомого со школьных лет произведения поменялось. Я понял, почему в действительности Чехов был человеком без селезенки… и смысл "Евгения Онегина", и "Печорина", "Чацкого", а за ними следом и "Обломова". Эти романы о том, как легко мы теряем смысл, как человеческое низводится до «естественного» состояния. Как легко в этом состоянии довериться вождям, знающим, как жить правильно, готовым разделить мир на врагов и друзей, нарисовать картину миру за нас. А те, кто не приняли эту картину за свою, отчаиваются, усматривая в жизни циклы и не находя в этом никакого смысла, кроме Смерти. Они умирают, продолжая жить. Все о ком написаны миллионы школьных сочинений, на чьих образах и характерах оттачивались мысли и перья не одного поколения – усталые ипохондрики, которым некуда бежать от своей фуги. Отчаянные, бесноватые…
* * *
Я загорался, как только видел тебя, и готов был молиться на твои фотографии, которыми были заложены все мои книги… А ты посмеивалась надо мной, говорила, что человек может быть прочитан как книга, но понять его до конца, можно, только полюбив. И мне казалось, я уже очень любил тебя, но понимал ли?
* * *
Начал накрапывать дождь. Он скоро перешел в ливень. По стопкам книг и коробкам забарабанили увесистые капли… Я нашел несколько пустых коробок и стал укрывать ими книги. Погрузившись в это бессмысленное дело, не заметил, как ко мне подошел дворник, двадцатилетний парень-узбек, завсегдатай нашего двора. Он помог мне водрузить книги на свою телегу. Тележка была вместительная, но книги влезли не все, несколько стопок я подхватил в руки и мы пошли, топая по лужам, к зданию трансформаторной подстанции. В старом сталинском районе она сама была жилым домом. Открыв дверь с много раз нарушенным предостережением об опасности, мы оказались в обустроенной комнате. В ней были почти все дворники-узбеки, что трудились в нашем и соседнем дворе. Каждый из них был занят чтением, и все стены комнатушки были заставлены литературой.
Стеллажи из старого ДСП хранили тонны груза. Тонны груза и слов. Молодой дворник рассказал мне, что у них нет ни регистрации, ни документов, и все чем они могут заполнить свободное время – это чтение. Оказалось, что они перечитали уже почти всю выброшенную библиотеку наших кварталов, и теперь начальница из ЖЕКа постепенно сдает ее в букинисты – места в комнатенке больше нет…
Молодой дворник показал мне полку со старыми грампластинками и старый проигрыватель. Это были записи концертов Рахманинова, Свиридова, Шостаковича, полная коллекция Высоцкого, песни советских народов – и эта музыка звучала, когда днем ее мог заглушить шум во дворе.
* * *
Они добровольно продались в современное рабство, стали людьми низшего сорта, отбросами общества, люмпенами.
У этих людей не было внешней свободы, но их внутренней свободой и правдой можно было жить в любых условиях. Они сами выбрали эту внешнюю тюрьму, чтобы оберегать внутреннюю жизнь, выбрали мысль вместо информационного шума, простые человеческие потребности вместо надуманных целей, внушенных телевидением, маркетингом и рекламой. В их рабской жизни было больше настоящего, чем в моем собственном существовании.
* * *
Я вернулся домой. Тебя давно не было, но ты была рядом. Твои репортажи - лучше слов, лучше писем…
Мы расстались пять лет назад, ты говорила, что я перестал тебя интересовать и, что я давно уже стою на твоей полке.
В твоем новом мире был полный порядок, успех, планирование, коучинг и психоаналитик, чуть-чуть шопинга, шейпинга и йоги. Это наверняка помогает тебе во время чуть-чуть близости – она сравни сеансам фитнесса – чтобы не терять формы и поддерживать женское здоровье.
Ты стала глашатаем нового времени, в чьей власти лишать знания силы, заполняя сознание сладкими мечтами об отдыхе и квартирах в кредит. Ты стала подсказкой всем насельникам сегментированного мира потребителей. Ты стала царицей вавилонской библиотеки, стеллажи которой уходят в небесную бесконечность. Имена авторов забыты, и по самым длинным лестницам не добраться до самых нижних полок…