Перелом 7 - 3

Николай Скромный
Бабы ошибались, когда говорили на Лизкиных именинах о вымирающей Архиповке. От голодных смертей Бог пока миловал, но жизнь в ней совсем оскудела. В селе, где недавно на корм свиньям толкли вареную картошку и посыпали сверху отрубями, теперь это кушанье считалось праздничным обедом. Привели Архиповку на оброти к голодному стойлу той же дорогой, что и остальные села района. В преддверии коллективизации, когда стала очевидной ее неизбежность, зажиточные семьи тайно бежали, забрав с собой всё, что можно было увезти и увести за бричкой. В марте тридцатого выходцы из колхозов разобрали по домам свою худобу, и во второй раз её можно было обобщить лишь невыделанными сырыми шкурами, поскольку рога и копыта сдали старьевщикам.

На оставшихся быках оставшиеся архиповцы с горем пополам расцарапали несколько гектаров земли. Весь жалкий урожай забрал район. За горячие обеды на полевых станах с бригадников при расчете осенью вычли заработанные копейки. В селе прошла еще одна тайная волна выездов. Остались те, кому уходить было некуда, да оголтелые активисты во главе с председателем Стрельцовым. Они не теряли надежды получить какую-то помощь от района за усердие в раскулачивании, вроде той, которую оказал Скуратов в посевную: выдал семян и пригнал на время четыре пары быков, где-то конфискованных.

Район обещал помочь. Чтобы из сел не разбежались последние люди, он всем обещал. И чем хуже становилось положение, тем меньше активисты сомневались в этой помощи: не могли поверить, что район забудет о них, преданных ему людях, обречет их на вымирание. Упырями сидели в правлении, размышляли, где бы еще что реквизировать в колхозную кладовую, из которой бесстыдно приворовывали, и, чтобы добить в себе остатки совести, убеждали друг друга в безжалостности классовой борьбы и составляли безграмотные ответы на бессмысленные распоряжения.

Даниловну с детьми вселили в одну из брошенных халуп. Стекол в окнах не было. Зияющие дыры забили всяким хламьем. Мартовские морозы по силе порой не уступали крещенским - холод в землянушке стоял невыносимый. Спали одетыми, обутыми, раздевались, когда топилась печурка, чтобы перебить вшей, и тотчас одевались во все зимнее. Нашлись в Архиповке две семьи, знавшие Петра. Они помогли Даниловне на первых порах - откопали из-под снега землянуху, прошурудили дымоход, поправили печку. В сильные морозы присылали гонца с приглашением переночевать у них. Изредка приносили десяток картошек, склянку керосина, охапку дров - помогали чем могли; Даниловна и за это была благодарна до слез.

Слабо надеялась на приезд кого-нибудь из гуляевцев - вдруг привезет собранные по селу харчишки, ведь Петро всегда помогал попавшему в беду односельчанину. Нет, никого не было из родного села. "Зима, кто поедет по морозам в такую даль, - неуверенно оправдывала она гуляевцев. - По теплу кто-нибудь да заявится..." И понимала, сколь призрачны ее надежды. Нечего было рассчитывать на заработки рукоделием. Людям латку поставить не на чем, не то чтобы сшить обновку. Детей приняли в школу. В тепле натопленного класса они засыпали на уроках. Татьяну не раз привозили домой на школьных саночках - так худо становилось девчурке. Да ей ли одной? Бывало, и архиповские ребятишки падали в голодные обмороки. Даниловна настаивала на школе: знания - Бог с ними, лишь бы дети совсем не одичали. У Варьки и Сашка появились приятели - иной раз кто из архиповцев сжалится, кликнет в хату, плеснет в мисочку. А Татьяна сторонится местных, нет у нее близких подруг. Взрослеть девчушечка начинает, стесняется своего "лишенства". Предложат и ей зайти - краснея, откажется, потом бредет домой, глотает слезы со стыда и голода. Тетрадей не было. Выводили крупные строчки карандашом на газетах, по восторженным статьям, победным рапортам, пририсовывали рожки и поросячьи рыльца счастливым лицам на фотографиях... Как они пережили зиму - Даниловна диву давалась, не иначе сам Бог спас.

Жила семья ожиданием отца из тюрьмы. Дети вели строгий счет его дням. Первое письмо пришло в середине мая - долго блуждало, пока нашло высланную семью. В нем Петро сообщал, что сидят они, трое гуляевцев, в кокчетавской тюрьме, сидят вместе, только работают в разных бригадах. Условия терпимые, жить можно, а скучать тюремное начальство не дает. Из письма стало ясно, что Петро не знает о высылке семьи, и Даниловна вначале сомневалась, стоит ли сообщать об этом, добавлять мужику печали, потом поняла, что и без нее узнает, - и написала. Может, какую копейку из тюрьмы перешлет... Вокруг еще снега лежали, а продуктишки кончались. Даниловна установила норму расходования в день. Кукурузные зерна отсчитывали янтарными бусинками, на горсть пшена дети смотрели, как на россыпь золота. К майским праздникам подвалила удача: председательша заказала юбку. Даниловна расстаралась, угодила заказчице, та расплатилась продуктами, и счастливая портниха закатила пир детям. Она понимала, как важны для них сейчас ее уверенность, бодрость духа, твердое материнское слово. Забывала о своих немощах, все силы полагала на то, чтобы ободрить детей, не выдать своего страха перед завтрашним днем. В Гуляевке она больше утешала постояльцев, подавленных арестом Петра, горем, свалившимся на приютившую их семью. Нет хуже позволить угнездиться в хате мрачному унынию, которое незримой паутиной пыталось заплести ее углы.

- Да ты не жалкуй об нас, старенька! - окликала она выходившую на кухню Маржан, с глазами полными сочувственной печали. – Нам бы до первой травы. Зараз у нас якши мало-мало хлеба есть. Наскребем трошки и к хлебу. Чего ты, стара? А ну вытри очи! - и знаками показывала, что старухе надо немедленно сделать. Та вытирала глаза и начинала что-то бормотать по-чеченски. Даниловна "понимала".

   -  Канешно! - пылко негодуя, подхватывала она. - Канешно... А все оттого, шо тем дуракам ты ни своего ума, ни своего сердца не вставишь. Ничо, ничо, за Богом не пропадет, Аллах, он все видит! - она для наглядности опять грозила кому-то кулаком в окна и в доказательство неизбежной Божьей кары негодяям указывала старухе на иконы. Вон они, милостивцы! А там и Петро вернется, там мы с тобой - ого-го!

На разговор из горницы на порог выходили остальные чеченки, дети оставляли свои занятия - все смотрели на Даниловну в предвкушении еще более интересного. Она старалась не обмануть в ожидаемом: дав знак внимательно глядеть и слушать, выходила в сенцы. Оттуда начинала изображать Петра. Прежде всего громко сморкалась - дурная привычка мужа: откуда бы ни шел, непременно высморкается в сенцах, будто во дворе не мог. Услышав сморканье, в хате начинали улыбаться. Широко распахивались двери, она входила по-хозяйски важно, в каждом движении подражая Петру, басила его добродушно-укоризненными интонациями:

   - Шо, длиннохвостые, опять вместе с курями в бебехи завалились? Батько пришел голодным - и вечерю подать некому. А як цацку та гроши - батько дай. А ну, вставайте! - Она так грозно и неожиданно вскрикивала, что чеченки в веселом испуге втягивали головы в плечи. А то изобразит Петра пьяным - и опять улыбаются постоялицы и дети, и несмело хихикает, прикрывая беззубый рот, старуха...

Здесь, на высылке, Даниловна тоже часто шутит. Вернется к вечеру неимоверно уставшая с полей, где рубила сухие будылья подсолнуха, и, превозмогая адскую боль в ногах, весело зашумит с порога: "Уже улеглись, сони? Ох и спаать... Поднимайтесь, лодыри! Будемо печку топить, греться! - Заглянет в чугунок и похвалит дочерей: - Опять постное? Добре! Як раз для нас. Попоели в жизни сала, пообъедались маслом, натешили Сатану. Хватит! Зараз надо попоститься. Угодники всю жизнь хуже нашего ели и за то святыми стали!" "Лодыри" приподнимают головы из-под наваленного на себя тряпья, и бледные лица освещаются слабыми улыбками...

Потом она ложится вместе с ними. Укроются, согреются теплом своих тел и сердец, она начинает рассказывать детям об их первых словах, шагах, вопросах и ответах, смешных своими подражаниями взрослым. Или начнут вспоминать что-либо из прошлого, мечтать о том, как они счастливо заживут по возвращении отца из тюрьмы.

-  И хату вернут? - недоверчиво спрашивают дети.

- Куда они денутся! Вернут! - без тени сомнения отвечает мать. - Вернут в наше село, в нашу хату.

- И огород? - не верят своему счастью младшие, видимо вспоминая желтые россыпи картошки при копке ее осенью.

- Та все вернут! - как бы досадуя на детскую недоверчивость, убеждает Даниловна. - Еще и гроши приплатят за несправедливость. А чеченов выселят. Одни, як раньше, жить будемо.

- Ага! - дружно соглашаются дети. - На черта они нам сдались! Прямо повернуться негде.

После некоторого раздумья Варька, дружившая с одногодкой Райхан, осторожно говорит:

- Я бы Райку оставила. Она одна не помешает. – И сомневается: - Так ее одну не дозволят оставить...

- Чего же не оставят, - успокаивает ее мать. - Она же не в другом селе останется. Коменданты дозволють.

- Тогда и Мишку! - сердито подает голос Сашко, которого сестры обычно укладывали в ногах. С присутствием чеченского мальчика в бабьем царстве кожухаревской хаты весомо увеличивалась доля мужского сословия. - Он же немой. Я один его понимаю. Со мной он побалакать может! А остальных выгнать. Первого - того Муллу старого.

- Ну, может, еще Матрену оставить, - неуверенно, как бы испрашивая у детей разрешения, говорит Даниловна. - Старая она, и уж така дурненька! Пропадет без нас.

- Пропадет! - соглашались дети, веселея, вспоминая постояльцев.

- Дурна. А они все такие. И того не умеют, и того не знают. По-нашему плохо балакають. Як они там у себя жили?

- Наши не лучше, - вздыхает Даниловна. Говорить детям, какого она теперь мнения о своих односельчанах, ей не хочется. - Они тоже разные. Среди них и хорошие есть. Это счастье, шо нас сюда выслали. А если бы, не приведи Бог, в ихнюю Чечению? Ты по-ихнему хорошо балакаешь?

Утомленные долгим разговором, угревшись возле матери, слабые дети вскоре засыпали. Во сне дочерята жались к ней, забрасывали на нее руки, Сашко больно лягался худыми длинными ногами...

С приходом тепла заметно повеселело в землянушке, где ютилась кожухаревская семья. На обсохших околочных кочках густо взошли щавельные ростки, несколько позже выкинула мелкие листочки лебеда, крапива. Если в "зеленый" супчик добавить одну-две картофелины - доброе выходит кушанье!

В первые дни высылки Даниловна подружилась с Катериной, чья вымороченная хатенка едва виднелась в снегах за огородами. Постоянно думая о том, как спасти детей, как им выжить в чужом, голодном селе, Даниловна иногда сравнивала себя с Катериной, с ее семьей: вот еще одна судьба, поганым псом обнюханная. Мужа Катерины еще в двадцать девятом году за отказ идти в колхоз осудили на семь месяцев - и пропал человек бесследно. На сельсоветский запрос петропавловская тюрьма ответила, что заключенного под указанной фамилией освободили по окончании срока, о его местонахождении сведений не имеет. Катерина стала сочинять по селу, будто бы муж уехал к родне на заработки и обещается скоро быть здесь. Говорила так убежденно, что со временем сама поверила в это: не мог же он в самом деле бросить семью в такое страшное время. Ее-то саму - ладно, может, пригрелся возле тюрьмы у какой-нибудь прошмандовки, - а сынов? Трех сыновей ему выстачила, троих солдат! - это для мужика что-то значит? Она была моложе Даниловны, но не раз напоминала гуляевке, сколь схожи их судьбы. И верно: на удивление похожи. Они даже хворали схоже. Даниловну мучили, порой нестерпимые, боли в суставах рук и ног, в крестце, а у Катерины трескалась и широко расползалась кожа на подошвах, да так, что в глубоко раскрытой розовой мякоти заводились черви. Врачи советовали улучшить, разнообразить питание и не ходить, пока окончательно не заживет, не ороговеет кожа. Это ей, лишенке, соломенной вдове с тремя малыми, - лежать, задрав ноги в потолок, на "улучшенном" питании? Хорош совет, грустно усмехалась она, вспоминая больницу и умных врачей. Свою болезнь объясняла порчей, сглазом. Лет пять назад не было в селе никого быстрее ее на ногу. Медленно ходить она не могла, никогда не ждала попутную подводу - стремительным легким шагом, а чаще рысцой летела она твердой дорогой, сухим полем, колючей стерней, по холодным лужам, грязи, всегда босиком - ей все было нипочем. Она и сейчас, рассказывая о себе, не говорит: сходила, пошла, но: сбегала, мотанулась, маханула. Теперь ходит, уродливо переваливаясь с ноги на ногу, ставя ступни на ребро, как если бы кто решил навсегда оставить ее здесь: так до недавнего времени наказывала пойманных беглецов азиатская степь - в пятки зашивали мелко рубленный конский волос. В колхозе ей задают сидячую, обычно грязную работу - перебирать гнилье в погребах, драть вороха вонючей, удушающей овечьей шерсти, скоблить загаженные шкуры. Катерина часто навещает подругу-гуляевку, в свою очередь ободряет ее:

- Чого ты киснешь? Было бы над чем! Придет наш черед - вернутся до хаты наши мужики. Чула: крепко недовольствуют нашими придурками. Москва встревожилась, сажать их усих сбирается! Уже решенье готово. Сталин подпишет - и поменяют на наших в тюрьмах. Тогда мы заживем! Моего хочь сейчас в председатели: умный, до всего задумчивый и страшно трудящий... А у нас прощенья попросят. Приедут за тобой, к примеру, Стрельцов с Супрягой... а, нет, - поправилась она, - ты в своей Гуляевке править будешь. За мной приедут. Пожалуйте, скажут, Екатерина Степановна, - это я, значит, - поясняла она кожухаревским детям, которые с веселым оживлением слушали неунывающую, говорливую тетку. - Вам на ваши ноги фаетон подан. Соблаговольте почтить собою наше собранье та сказать нам, дуракам, свое мнение. Вот так будет! - убежденно говорила Катерина. - Чуешь, шо кажу? - окликала она подругу по несчастью, занятую своими невеселыми мыслями.

- Дай-то Бог! - поспешно и ласково отвечала Даниловна с глубокой благодарностью за этот веселый треп, от которого улыбаются дети и с радостной надеждой блестят их распахнутые глаза.

- Даст! - отмахивалась Катерина, словно от чего-то настолько определенного, что о нём и говорить не стоило. - Именно так и будет. Вспомните потом мои слова!