Родом из СССР ч. 2, гл. 1-5

                Б Ы К И  - 1961 года.

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

                Г л а в а  1

            - Мой друг самбист и он не даст меня в обиду, - как-то ещё в шестом классе отшутился Бага, прозванный так, едва он появился в нашем сообществе (впрочем, и другие школьники, постарше на перемене окликали Володю именно так, а не по фамилии Богатыренко и даже не по имени). Почти всем нам давали прозвища по начальным четырём-пяти буквам фамилии, иногда меняя какую-то букву. Мою фамилию Митрошин переделали в Метро, и вначале бывало, донимали просьбами покататься:
            - Ага! Сейчас! Только рельсы проложу, да ток по ним пущу. Давай попробуй, взберись мне на спину – мигом на полу валяться будешь. -  Хотя в секции самбо я вёл себя совсем не так – взваливал условного противника на плечи и «таскал» на себе, к неудовольствию тренера:
            – Тебе таскать его не надоело, он же тяжелее тебя? Ну, бросай, наконец…
            – Да я просто неудачно его захватил, боялся не так брошу, сломаю ему что-нибудь… - Оправдывался я, когда мы отходили в сторону.
            – Но ты же знаешь, что в следующий раз он тебя бросит, не пожалеет. И вдруг у тебя где-нибудь треснет?
            Тренер оказался прав – Бага ещё тогда заметил, что как бы он не «накаркал». В том же шестом классе – у меня что-то хрустнуло в колене, и мама поторопилась отвести сына на консультацию к хирургу. Тот осмотрел подведший меня сустав, сделанные снимки и поинтересовался (немного с юмором) - кем я хочу стать в жизни – спортсменом или тем, кто головой работает? Конечно же, не спортсменом, заверил я врача. А лётчиком – им головами думать надо, но спортивные секции всё же посещаю потихонечку, ибо (пытался съюморить я допотопным словом) обо всём надо иметь своё представление. Ну и мышцы чтоб не унывали. Врач улыбнулся моей доктрине, и посоветовал больше плавать – самая хорошая гимнастика.
            Плавать, так плавать – это было моим любимым занятием, тем более как раз тогда наш директор школы завершил строительство бассейна. Выстроил Борис Григорьевич целый спортивный корпус с бассейном и огромным спортзалом, полюбовался недолго, как мы плаваем, да и умер на следующее лето. Как выяснилось, не зря он шутил, что бассейн будет ему памятником. Хороший памятник построил себе наш прекрасный неугомонный директор, когда-то принявший меня в эту школу (лучше всех других подходящую нам территориально) – на радость маме – буквально в последний день августа 1968 года.
            Как мама тогда обрадовалась, что мне не придётся пересекать несколько улиц (если бы я ходил в другую школу, куда был с весны записан), автомобили на которых не были редкостью и часто проносились машины с правительственными номерами. Аварии на ближайшем перекрестке происходили регулярно. Судя по юным лицам нарушителей, были это «отпрыски верхнего эшелона власти». Вот мама и пыталась уберечь своего будущего лётчика, чтоб я не попал под какую из этих машин. «Кремлёвским детишкам» ничего не будет – их папы и мамы отмажут от тюрьмы, а «страна может недосчитаться более ценного кадра» – как-то пошутил наш сосед.
            Но я отвлёкся – пора вернуться к основному рассказу. Свела нас как-то судьба с Багой (Володей) по окончании девятого класса в нашем сквере. В период учёбы, сразу после занятий, как только нас отпускали, Бага порой резко отрывался от меня, скрывался куда-то. Подозреваю, что ездил к матери на другой конец Москвы, выяснять, не смилостивится ли боярыня родительница, не заберёт ли его к себе от гневного отца, чтобы хоть десятый класс он отучился не под грозной опёкой, а в какой-то более домашней обстановке. Школу менять Бага вовсе не хотел, а ездил бы каждый день на метро в центр города, где мы жили и учились, причём даже не из-за бассейна. Плавал он неважно, и сколько мы с тренером ни пытались его научить – всё было напрасно.
            Было у меня правда ещё одно нехорошее подозрение, что Вовка, отучившись, не к матери рвался за милостью, а к старым дружкам, с которыми и дул где-то пиво. Были у него такие привычки, от которых я не раз пытался его отвлечь, но он ловко отговаривался, что он не он и всё не так, как кажется. Ни желания, ни времени у меня подлавливать его не было. Волокита с паспортом – к чему вернусь чуть позже - меня так огорчала, что я уже считал себя виноватым перед матерью, что затеял всё это. Но мы оба с Белкой моей (так я звал иногда маму) делали вид, что не огорчены – жизнь есть жизнь, и она вечно подкидывает разные сюрпризы. Но Вовку я на тот  момент почти потерял.
            И вот мы встретились случайно, на любимом нашем скверике, и обрадовались друг другу, будто не две-три недели (от силы месяц), а три года не виделись. А коли обрадовались, значит надо обо всём переговорить. О чём? Ну чём могут говорить в шестнадцать лет два друга? О девушках? Совсем не обязательно. Мы как-то умудрялись обходить этот вопрос, будучи ещё «холостяками не обкатанными». И в отличие от тех наших приятелей, что стремились мотаться в турпоходах по зарослям кустов (с девушками конечно), мы довольствовались летом Москвой-рекой, предпочитая её красоты, а не привлекательность маленьких Лолит. На этот счёт Вовка любил припоминать песню: - «Потому, потому, что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом, - пел он замечательно. – Первым делом, первым делом самолёты, ну а девушки? А девушки потом…» Сам он, правда, не собирался стать лётчиком – похоже, опасался полётов, как и купания в бассейне.
            О Лолите – малолетней, без зазрения совести девушке, готовой ради «этого» принадлежать кому угодно - Володька же мне и поведал. У них в доме, как ни странно, такая книжка была, и, прочтя, он не задержался мне её пересказать, как другу, возможно, чтобы я не особо рвался ухаживать за прекрасными девами. Я и не стремился, почитая прекрасными дамами - Белку (маму мою), ещё врача, которая без боли лечила мои зубы и нескольких преподавательниц. Особенно «учительницу первую мою» - как поётся в песне – Галину Николаевну. Бывало,  со вниманием разглядывал расписных красавиц на картинах известных художников. И радовался, если мама рассказывала что-нибудь из их жизни. Или советовала мне почитать о них в книгах, которые находила в библиотеке, куда мы ходили вместе до сих пор. Мне это казалось интересней, чем пытаться добиться расположения одноклассниц, которые ещё с двенадцати лет, наряжались как взрослые и тайком ускользали к парку Филатовской больницы, чтоб встречаться со старшеклассниками. Вычислил это «вечно озабоченный» Санька Ванторин со своей компанией, давно уже пытавшийся «заглядывать к ним под юбки» - как заметила наша классная руководительница. Я даже Белке моей не стал рассказывать об этом, чтобы не расстроилась.
            Итак, мы с Вовкой бродили по нашему любимому скверу и занимались воспоминаниями. Самой злободневной темой было открытие в прошлом году памятника Крылову Ивану Андреевичу на Патриарших прудах. А Патриаршие пруды – всего-навсего наш одинокий пруд – вот он красавец лежит перед нами живой и весёлый благодаря разноцветным уткам. Когда-то мы с Володей насчитали здесь более десятка подвидов. А что уж говорить о двух семьях белых и чёрных лебедей, которые уже вывели своих птенцов и учили их находить пищу в воде. Ещё учили не заплывать в чужую семью – иначе могут обидеть. Бывали иногда и драки между папашами (не до крови конечно), так устраивали для людей небольшое представление. Но сейчас мы говорили не о лебедях:
            - Помнишь, - начал Вовка, - как нас ругали в школе, когда мы, на большой перемене, бегали смотреть, как памятник заканчивают? Опалубку тогда ещё снимали.
            - Здесь не было опалубки, - возразил я. – Опалубка, это когда надо построить сплошную стену и вначале ставят как бы каркас и стенки для бетона с двух сторон. Потом туда заливают бетон, утрамбовывают. А когда затвердеет, опалубку снимают, а стена остаётся. – Я понимал, что могу ошибаться – я плохо представлял, как делают стену из бетона, но предполагал, что так.
            - Ты разбираешься в строительстве? – Удивился мой друг. – Может, двинешь после школы, в строительный институт?
            - Смеёшься? Зачем мне туда идти? - Володя знал, куда я мечтаю попасть – даже песню подходящую пел. – Но кроме шуток. Когда здесь появился Крылов, со своими  персонажами, стало намного уютней.
            - Долго же его строили, - Володя задумался. – Мне кажется, лет семь, наверное?
            - Гораздо больше, - ухмыльнулся я. – Мне пять лет было, когда мамин знакомый поставил меня на камень, где было написано «Здесь будет сооружён памятник И.А. Крылову», чтобы сфотографировать. И это не сразу меня сфотографировали, а через пару лет, после того как камень этот привезли на сквер. Я тебе фотографию показывал.
            - Точно! Значит, строили этот памятник, точнее не строили, более десяти лет. Сейчас нам по шестнадцать. Ты паспорт уже получил? Ведь твой день рождения в мае мы отпраздновали. Алёшка тогда уже комнату получил где-то на Красной Пресне, и то пришёл отведать шампанского в честь нашего совершеннолетия. И заодно угоститься твореньями твоей матери. Тётя Реля слово своё сдержала, что угостит нас, всех её сыновей, как она говорит, шампанским по поводу получения паспортов. Но я-то уже знаю вкус шампанского чуть ли не с десяти лет, а Лёшка говорит с тринадцати. Только ты впервые испробовал сей пенный напиток. Вообще-то Шампанское придумали во Франции, но там оно не такое вкусное, как наше Советское.
            - Ты разве и французское Шампанское пил? – Не поверил я и Вовка понёсся критиковать иноземное вино. Пил или не пил, подтверждать не стал. Но слышал, вероятно, от друзей отца, собиравшихся иногда в их большой четырёхкомнатной квартире. Бага даже лицом изображал, какое это вино кислое и невкусное, советуя мне и не пробовать, если поеду за границу, лучше везти с собой своё Шампанское. Что напомнило мне нашу с мамой поездку в Польшу три года назад.
            Тогда тётя Аня, почему-то подбивавшая нас на эту поездку, года два всё настаивала, чтоб мы приехали. Наконец мама согласилась и не торопясь стала готовиться – у нас просто сразу не было достаточно денег, чтоб срываться с места и лететь. Но эти два года, пока тётя Аня приезжала и уговаривала, мама периодически уточняла, что привезти в Польшу, чего им там не хватает. Тётя Аня заказала вина. Уточнила, что грузинского или другого марочного.
            Возможно, она сама любила это вино, но дядя Юра и те, кто пришли к ним в гости, ждали именно Советского Шампанского. И когда мама достала бутылки грузинского вина, Анна воскликнула: - «Я же просила Шампанское!» На что мама, чуть рассердившись, ответила: - «Ты просила марочное вино – я искала его по всей Москве, а Шампанское стоит в каждом винном магазине и цена его не такая, как у марочного – дешевле». Не дала тёте Ане опозорить себя перед мужем, который по приезде нашем в Варшаву словами не мог, только глазами выказывал, что он ещё влюблён в маму.
            И так вернёмся к нашим баранам. Мне как-то стало неудобно, что Бага вспомнил день рождения. К своему неудовольствию паспорт я ещё не получил. И не по своей вине. Ещё в апреле месяце я вдруг заволновался, что у нас с мамой разные фамилии. И тогда я озадачил свою Белку (мать я так называл не только за то, что «вечно скачет» чем-то всё время занятая – а скорее за красивее белые завитки, вьющиеся среди её каштановых кудрей) проблемой: - «Надо мне фамилию менять, не хочу, чтоб у нас были разные фамилии».
            Белка в задумчивости покрутила один завиток, совсем белый – она уже не прятала, как раньше, седину под другими прядями волос – покивала головой, и глаза её вдруг налились слезами. Думаю, не оттого, что прядь эта белая так сильно выдавала, что мамины волосы стремительно седеют. Хотя седеют довольно красиво, по крайней мере, это нравилось многим. Её седые пряди принимали за художественную окраску. Белка никого и не разубеждала. К моему удивлению, даже женщины были уверены, что она красится, и периодически выспрашивали, что за мастер ей это делал.
            Думаю, мама могла бы рассказать, вот только история долгая, мастер-то был не один – прежде всего  про бабушку с тётей Верой, плохо к ней относившихся – у Белки в семнадцать лет, как вычитал я в её дневниках, потянулись от висков тонкие белые ниточки. Потом был развод с моим отцом - светлых прядок прибавилось. Когда я разболелся, мама уже перестала считать свои сединки, которые превращались в довольно красивые локоны. А насчёт модных салонов, о которых её расспрашивали, Белка даже не знала, как там  двери открываются – она и стриглась сама. И меня постригала с шестого класса, с тех пор, как мои кудри одна из тёток в прославленном заведении постригла вкривь и неровно. Мама вначале хотела пойти и сделать выговор «мастеру». Потом взяла ножницы, и подравняла так, что и у меня стали спрашивать, где стригся и за сколько?
            Белка не ходила по парикмахерским и не потому, что денег и времени не хватало – она не переносила какофонию запахов, присущих этим заведениям. Много лет спустя станет понятно, что уже тогда у неё проявлялась небольшая аллергия. Видимо поэтому природа её и наградила «мелированными» кудрями, которые у мамы смотрелись превосходно – отчего в неё и влюблялись весьма достойные мужчины. И очень хорошо, что мама не паниковала – как другие женщины – по поводу своей седины. Если честно, то белые пряди отлично сочетались у неё  со смуглой кожей, и блеском вишнёвых глаз, делая взгляд её довольно загадочным.
            Когда Белка пять лет назад пришла с комиссией проверять нашу школу, девчонки потом достали меня выпытывая, не подражает ли мама Индире Ганди – правительнице из Индии. У той тоже светлела прядь на тёмных волосах. Я посоветовал им задавать меньше глупых вопросов, и вообще не беспокоить мою вечно занятую мать. А то она не станет сопровождать наш класс в поездках, на природу ли (как это было в бухте Радости) или на теплоходе.
            Когда-то ещё в младших классах меня запросто, даже в присутствии мамы, могли окликнуть «Метро». А без мамы и подавно «пытались ездить». Девочкам я и в присутствии Белки заявлял, шутя: - «Что? Покататься захотела? Давай залезай на спину, если у тебя совести хватит». Они, почему-то смущаясь, отчаливали, а вскоре перестали кликать, звали Олегом. Особенно после того, как я в том же шестом классе, когда мы ходили в театр, одел почти всех девчонок, которые пристроились за мной в гардероб.
            Стою я за своим пальто, а впереди меня несколько старшеклассниц. Был я уже довольно рослый парнишка, и вот одна из них взяла пальто и обернулась, ища глазами кого-то из своих одноклассников.
             - Помочь? - спросил я и, на согласительный кивок, принял её лёгкое пальтишко. Она быстро продела руки в рукава, и, поблагодарив, чуть ли по голове не погладила:
            - Да ты прям рыцарь, - сказала, - твоим одноклассницам можно позавидовать.
            А они тут как тут - наши девчонки пристроились сзади и мечут вперед меня свои номерки. Прошлось всех одевать. А мальчишки стояли кто сзади, кто сбоку и хихикали. Когда я одел последнюю девочку – она оказалась из параллельного класса – тоже не преминула подать свой номерок вперед меня, мальчишки того класса вроде обиделись: - «Наших девочек (то есть, с кем они встречались?) не трогай. Сами оденем. Научил уж, хватит. Спасибо». – «И не забывайте это делать всегда, не только в театре», - эти мои слова девочки хорошо запомнили. И в школе иной раз вспоминали, если стояли за мной в гардеробе, за своими плащиками, пальтишками. Мне, разумеется, не жаль подать пять или шесть одёжек в день, но мальчишки опять  смеялись: - «Всё-таки они на тебе ездят, Метро». Я не принимал их слова за обиду, но эта говорящая фамилия стала мне надоедать. Тем более что фамилия мамы была другая, и меня немного это задевало. И школьная медсестра, хорошо знакомая с моей мамой, как-то вызывая меня на осмотр к стоматологу (красавице-девушке и моему любимому врачу), спросила:
            - А почему у тебя с мамой разные фамилии?
            - Не знаю. А вы спросите у неё. И если она вам расскажет, вы уж мне не забудьте сказать.
            Но спрашивала школьная медсестра у Белки или нет, эту тайну она скрыла.         
            Пришлось мне самому в апреле 1977 года (перед получением паспорта) спросить у матери, почему так случилось, что у нас с ней разные фамилии. На что моя Белка смутилась:
            - Понимаешь, какое дело. Мы с твоим отцом расписались, и я вроде должна была взять его фамилию. Но он мне посоветовал не менять фамилию в Симферополе, потому что в Москве надо будет опять менять украинский паспорт на российский, московский. Это такая кутерьма. Вот буду менять паспорт в Москве и возьму его фамилию. Так мы решили.
            - Но ты же знала с самого начала – я читал в твоём дневнике – что вы разойдётесь!
            - Знала, - Белка прослезилась (красиво так, не вытирая слёзы, она оплакивала бывшую любовь). – Ещё не встретив твоего отца, знала, что жизни у меня с ним не будет. Но когда увидела и мы так сильно влюбились друг в друга, начала появляться другая мысль – мы не можем расстаться. И я делала всё, чтоб этого не случилось. Папка твой тоже этого не хотел. Но судьба-злодейка проявилась в виде его матери только что вышедшей из тюрьмы. И она нас живо развела – даже голову мне немного разбила – за что её можно было посадить в тюрьму.
            - Так и посадила бы, пусть бы сидела, - кипятился я, потому что не раз слышал от соседей про этот случай и их сожаление, что мама прекратила судебное дело.
            - Меня и соседи уговаривали, - подслушала мои мысли Белка, – уж очень им хотелось побывать на суде. Такое развлечение для многих людей лучше телевизора. Но я, получив ту комнату, где мы с тобой ещё недавно ютились, решила, что суд мне совсем не нужен. Это надо отрываться от маленького ребёнка на несколько часов – заседания в судах долгие и нудные – как я знала от людей. К тому же ты у меня сильно заболел и лежал в больнице. И я неслась к тебе в шесть утра и до двенадцати ночи была с тобой. И выходила ведь. Врач мне потом сказала, что не медсёстры, не врачи тебя вылечили, а мои «золотые», по её мнению, руки.
            - А потом ты пошла, учиться на медсестру, и стала работать в той же больнице.
            - Ну, это намного позже. Вспомни, был ещё детский сад, который много принёс тебе и мне радости. Были и неприятности, когда Вера приехала лечиться в Москву, и забрала у меня массу времени. Даже, некоторым образом лишила меня заработков, потому что меньше приходилось работать. И в учёбе я могла бы отставать, если бы кто-то свыше не вкладывал в мою голову знания. А теперь вернёмся к фамилии. Согласись, было бы чудно менять мою фамилию, на фамилию твоего отца, расставшись с ним.
            - Да. Но почему ты сразу не поменяла и мне фамилию?
            - Это нельзя, без твоего разрешения. Вот ты вырос, и можешь её поменять, а раньше нельзя было бы.
            Перетряхнув воспоминания свои, я был рад, что Вовка не «заводит старую пластинку» насчёт паспорта. Как и с паспортом Белки у меня тоже получилась загвоздка. Когда мы заявились в паспортный стол, выяснилось, чтоб мне сменили фамилию на другую, надо сначала поменять фамилию в метрике. Причем не в Москве, по желанию трудящихся, а в том городе, где и выдали её. И лучше всего не отсылать метрику по почте, а съездить в Симферополь и сделать это на месте.
            На целую минуту, мы оба онемели – только в прошлом году мама устроила мне поездку в Крым, где я родился и мы побывали в Симферополе. Ну что бы мне тогда маме сказать, что хочу поменять фамилию. И тогда же нам поинтересоваться в милиции, как это лучше сделать. А теперь у нас ни то чтобы денег нет, вихрем снова лететь в Симферополь, но мы получили две комнаты в нашей же коммуналке и надо обустраивать их. Не какими-нибудь чудными заморскими шкафами, под секретным именем «Хельга», за которыми люди ночами с боем выстаивали очереди с перекличкой.
            И сначала деньги, собранные благодаря тяжелейшей работе мамы в больнице, надо было потратить на холодильник, потому что у нас появился закуток в маленьком коридорчике, куда его можно поставить. А без холодильника в городе жить трудно. Пока продуктов мама обычно покупала на один-два дня, и летом они запросто могли испортиться. Так что холодильник был срочно необходим. Поэтому мы согласились с начальником паспортного стола, что метрику мою они отошлют в Симферополь сами. Так точно не потеряется, как если бы отсылали мы. Да и нельзя частным гражданам отсылать такие важные документы.
            Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Через три недели вернулась к нам из Симферополя исправленная метрика. Мне вписали мамину фамилию, но теперь фамилии отца и матери оказались одинаковые - Митрошины. Спрашивается, с какой стати у меня может быть фамилия Днепренко, если оба моих родителя имеют другую фамилию. Не задерживаясь, метрика полетела опять в Симферополь. И когда вернулась, всё было вроде бы правильно. Однако бдительный начальник паспортного стола нашёл подчистку. Ай-ай, как грубо работают товарищи в Симферополе.
            И метрика снова отправилась в Симферополь, с пометкой, что, если ещё что-нибудь подобное случится, будет большая неприятность. Эту приписку сделал начальник, а Белка моя погрустнела. Даже сказала, что лучше б мне остаться с папаниной фамилией, но я продолжал упираться (ведь по году рождения я – Бык) – мне его фамилия не нужна. Отца Белка почему-то никогда не ругала, как впрочем, и не хвалила, но мне просто не хотелось, чтоб у нас с ней были разные фамилии. Вовке я, конечно, не стал рассказывать о путешествиях метрики моей из Москвы в Симферополь и обратно – хотя его бы это очень повеселило. Он умел порезвиться над бюрократическими порядками. Однако где-то рядом с моими воспоминаниями, бродили и его мысли. Бага вдруг вспомнил о том, как мы справляли моё совершеннолетие:
            - Помнишь, как здорово твоя мама устроила тогда твой день рождения?
            - Ну, ещё бы. Впервые мы собрались все втроём – Тарасюк, ты и я.
            - Но главной там всё же была Калерия Олеговна.
            - Точно. Без неё ничего бы не получилось.
            - Мы с Алёшкой мечтали ещё твои тринадцать лет так отметить. Это когда вы с тётей Релей вернулись из Польши. И чтоб мама твоя нам рассказала о Варшаве. Но тогда…
            - Тогда Белка моя работала в реанимации. Я тебе говорил, Володь, там такие тяжёлые больные…  А матушка ведь если уж берётся за что, то всё делает как надо. Так, чтоб больные уж выздоравливали. Некогда ей было поговорить в то время. Конечно, коллегам своим она что-то рассказывала…
            - Да, в работе и по дому тётя Реля волшебница. Помнишь, когда я с отцом воевал против тиранства его, и зимой в разорванной рубашке прибегал к вам – чуть под машины не попадая сгоряча. А тётя Реля спокойно умоет человека, посмотрит, где раны подлечить, накормит. И рубашку зашьёт. Я тогда все дрязги забывал с нею.
            - Вовка, это уже объяснение в любви.
            - И что! Ты же знаешь, что в твою мать многие влюбляются, даже женщины. Мне говорили, что первая ваша учительница – Галина Николаевна очень её почитала.
            - Многие, но не все, - решил я приглушить его дифирамбы. - Вот бабушка моя Юля совсем не любила и до сих пор не любит мою Белку, хотя та всегда ей добро делает. А бабуля моя на мамино добро, вечно ей подлость устраивает. Вот мы к ней уже девятый год и не едем.
            - Слушай, а как ты это узнал? Ну, о бабушке. Ведь взрослые всё это обычно скрывают.
            - Сложными приёмами разведки, контрразведки, иначе называемым шпионажем, - пошутил я, вспомнив, что приходилось невольно шпионить возле бабушкиного малинника, поедая ягоды и слушая гадкие разговоры в отношении моей Белки через открытое окно. Я тоже не молчал, конечно. Приходилось заступаться за маму.
            - Уже интересно. Так давай поподробней. Я твои данные никому не выдам, даже Алёшке. Не стоит ему про тётю Релю знать, подробности её жизни, раз уж он свою мать не смог уберечь от смерти или может, не захотел.
            Я уставился на Вовку: - А что ты знаешь о смерти тёти Насти – матери Алёшки?
            - Он сам мне говорил, что, наверное, и он виноват в смерти матери – мало помогал ей тяжести таскать с дачи в Москву, и обратно. Она надорвалась, по мнению бабушки Алёшки.
            - А бабушка себя ни в чём не винит?
            - Вот этого я не знаю. Впрочем, сейчас мне не так интересна погибшая мама Лёхи – пусть она меня простит – как твоя Белка, выдержавшая не один бой, подозреваю, со своими родными.

                Г л а в а  2

           - Может, Белка моя благодарна должна быть родным своим, что, живя с ними, научилась бороться за жизнь, - меня потянуло на философию. - Сколько я себя помню, всегда отпор даёт, правда, и врагов себе наживает кучами. И не остановить её никак. Вот был случай, когда я ещё в детский сад ходил. Нас тогда на дачу вывезли, в деревню, под названием Клязьма – там ещё речка такая быстрая течёт с таким же названием.
           - А сколько тебе тогда было?
           - Пять лет, помню точно. А предыдущие мои четыре года я лето проводил у бабушки в Украине. И туда же приехала жить и «умирать», как она заявила, самая старшая моя тётка – Вера.
           - Хорошее имя – Вера.
           - Как раз нет. Когда её и маму мою крестили, во время войны, то звали её Гера, а маму Реля, как и сейчас зовётся по паспорту. Но поп тогда старшую сестру окрестил Вера, а маму Надежда. Правда, сделав всё это, поп заметил, что младшая девочка – светлая и имя своё оправдает. А старшей не следовало давать такое имя – что-то тёмное в душе её – и имя Вера ей никак не подходит. Так вот Гера-Вера эта выросла, и насовсем взяла себе имя Вера, только чернота из неё исходила во все стороны.
           - Получается она и бабушка твоя вместе давили на светлую Надежду–Релю? – Володька здорово всё просекал, когда не пил пиво несколько дней.
           - Ещё как давили! Прямо дышать маме не давали. Но кто-то сверху, – я указал всей ладонью точно по курсу, -  может быть у мамы сильный Ангел, не давал окончательно её в землю загнать.
           - Ты знаешь, у нас с твоей мамой одинаковые детские судьбы. Мне тоже кажется что меня и со стороны отца, и со стороны матери, готовы загнать в петлю.
           - Даже не думай! Моя мать сражалась и ты держись. Но я вспомнил, про дачу в Клязьме. Там к поварам, к заведующей, к доктору приезжали родные, да не по одному, и все запросто кормились детским питанием. И так хорошо эти упитанные мужики уминали съестные припасы, что детям доставались сильно урезанные порции, и спать они ложились голодными. Причём некоторые воспитатели во время ужина подкармливали своих родных детей, на глазах у других. То банку ананасов принесут, то бананы, а другие дети смотрят и слюни пускают.
           Я не стал упоминать имя воспитательницы – Галина Николаевна – потому что так же звали мою первую учительницу. И если наглую воспитательницу я презирал, то учительницу обожал и не хотел, чтобы в рассказе о неприятном событии звучало имя моей любимой учительницы. 
           - Это ужасно. И, конечно, твоя мама так не делала. Потому что достать ананасы и бананы ей просто негде было?
           - Как ты плохо знаешь мою маму. Она бы если решила меня подкормить, то не делала бы так на глазах у всех. Например, там же, в Клязьме, она водила меня пить молоко от козы, чтоб лёгкие укрепить. Но дело не в молоке, верно? Дети недоедали и не только большие, но и малыши в маминой группе. И Белка моя пошла, ругаться с поварами, а заодно и с заведующей – её два племянника тоже кормились при нашей кухне. И все же дядьки здоровенные – как я уже говорил.
           - Постой. Так же было в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, мы же с тобой читали. Там тоже человек десять или больше кормились возле квёлых старух.
           - Там возле старух, а тут возле детей – чувствуешь разницу. Дети недоедают. И мама воевала как стойкий оловянный солдатик. Племянники заведующей, услышав её гневные речи, умчались с тёплого местечка от стыда и больше не появлялись. А кто остался, тех вскоре прихватила дизентерия, которую устроила медсестра – давний враг мамы и наша соседка по дому. Но детей ещё до дизентерии стали кормить лучше, поэтому не весь детский сад медсестра отправила на Соколиную гору, а лишь тех, кто поел её ягодок.
           - Да, твоя мама воительница – это здорово. Она и с моим отцом воюет – ты это знаешь. Встретилась с ним в прошлом году и прочла ему мораль, что так нельзя относиться к сыну. Он ей в ответ предложение сделал, чтоб им пожениться. А она ему в ответ: – «Да я бы удавилась скорей, чем с таким человеком жить».
           - Вот ты врун, мама так не могла сказать, - возразил я. – Отказаться от предложения твоего отца – это одно дело, но зачем говорить такие глупости.
           - Про петлю, конечно, это я придумал, были моменты сам о ней подумывал.
           - Завязывай, Володька, так думать. Ты живёшь в более благополучных условиях, чем жила моя мама. Раз уж ты говоришь такие странные вещи, то слушай, что пришлось пережить ей. Белка моя родилась перед самой войной.
           - Да, ведь и с войной ей пришлось ещё встретиться. Но, наверное, тётя Реля войны не помнит. По младенчеству. А фронтовики что к нам приходят такое плетут, ты только слушай.
           - Вот и представь себе, - я смотрел на Володьку, с удивлением. – Маме было чуть больше полгода, когда их эвакуировали из Калининской области, где она родилась…
           - Эвакуация – это спасение от  войны?
           - Ну да! Но не все смогли спастись. Многие, по рассказам моей бабушки Юли и погибли - самолёты бомбили поезда даже с беженцами. А бабушке моей, к которой на Украину я теперь не езжу, удалось эвакуироваться на санитарном поезде, который хоть и бомбили, но он сумел проскочить огонь. И, думается мне, что не разбомбили поезд, где ехала маленькая Реля, только благодаря ей – мамины Ангелы поезд и уберегли.
           - Во твоей бабке повезло – спаслась благодаря нелюбимой дочери. И вообще таким женщинам, если они похожи на тётю Релю, должно везти. Уже за одну красоту их.
           - Вовка, ты всё перепутал. Если бы моей маме везло за одну её красоту, то она бы не работала так тяжело.
           - Слушай, а, правда, в медицине работать не просто, особенно в больнице. Люди стонут, жалуются – гной им вычищай. Я лежал в больнице с фурункулом. Ты не смотри, что я вроде как эгоист, я медикам сочувствую. И знаешь, когда я не очень мучился, то замечал красивых врачих и медсестёр. И всё думал, ну зачем они пошли работать в такое гиблое место?
           - Да затем, чтоб помогать таким дурням, как ты и, конечно, более тяжёлым больным.
           - Прости. Ты, наверное, ревнуешь, когда я восхищаюсь твоей красивой Белкой?
           - Вовка, Белкой могу звать маму лишь я. Ты же называй или по имени-отчеству, как её звали, когда она работала в школе или тётя Реля – по твоему усмотрению.
           - Значит, ревнуешь, - уверился Бага. – Мне Ванта говорил, что ты за мать свою хотел ему морду разукрасить.
           - Ванторин и вовсе придурок. Знаешь, что учудил? Встретил нас с мамой, этой весной поздоровался, как нормальный, улыбался своей масляной улыбкой. А меня отозвал в сторону и говорит: - «Хотел бы я с такой мамочкой прогуляться. А ещё лучше в постельку». Я ему тоже сказал, что мне тоже очень хочется дать ему в морду, да народу полно.
           - О! За такие слова, точно, надо морду ему начистить. Только с ним лучше не связываться. Помнишь, что он устроил в шестом классе?
           - Что ты имеешь ввиду, - мне хотелось понять, что помнит Вовка.
           - Ну, подробностей не помню, - замялся он. – Голова у меня дырявая. Видно меньше надо пить.
           - Особенно за углом, с незнакомыми ребятами – точно надо заканчивать. Смотри, погонят тебя ещё за выпивкой, а денег не будет – побьют, - пригрозил я.
           - Для защиты у меня есть друг самбист, и он меня защитит.
           - Не дури, Бага, мне надоело выискивать тебя по подворотням и разгонять вашу компанию. Да и мама против. Говорит, твои друзья могут и мне бутылкой по голове добавить.
           - С тех пор, как тётя Реля устроила нам застолье, в связи с твоим днём рождения, я понял, что пить можно меньше – получая при этом больше удовольствия. И с хорошим настроением пойти смотреть Москву с приятным человеком и прекрасным гидом.
           - Давай так. Сначала закончим эпопею с Ванториным, потом займёмся воспоминаниями о моём прошедшем дне рождения.
           - Законно, - отозвался Бага своим коронным словцом. – Итак, что ты помнишь о Ванте. Вот ведь козёл!  Как этот враль устроил, что все в классе передрались из-за него?
           - Я тогда застал конец этой драки, - скромно сказал я.
           - Ага! Значит, ты не знаешь начала. – Володя наморщил лоб, будто вспоминая. - А началось всё с того, что Ванторин разошёлся на перемене и нескольким мальчишкам двинул коленом между ног. Ещё и приговаривая, «сделав козью морду»: - «Это, чтоб у тебя детей не было».
           - Вот негодяй! – вспыхнул я. – А я и не знал этого.
           - Ну да! Тебя-то он не тронул бы. Ты же, тогда уже в Самбо занимался. Но ребят нашего класса забавы Ванторина задели. Завалили его и начали мутузить. Лучший друг Ванта сидел на нём и бил рукой по шее, приговаривая: - «Чтоб ты урод язык проглотил!»
           - Ну, это не по правилам.
           - Ага! А между ног коленом – это законно?
           - Согласен. Что было дальше?
           - Ванта как-то вырвался и побежал на выход. И тут ты в класс входишь. Давай дальше ты...
           - Вижу, Вант несётся на меня как сумасшедший с выпученными глазами. Я его поймал и прижал к стенке, чтоб он немного остыл. А то прямо жаром исходил как трехглавый дракон.
           - Как сумасшедший, говоришь? У него рожа была как у разъярённого быка.
           - Все мы, рождённые в 61 году – Быки, по знаку Зодиака, как говорит моя Белка.
           - Ты ещё шутишь. Знаю, что все мы Быки по году рождения, но все разные. Один Бык обидев много других Быков и получив хорошую взбучку, несётся как угорелый на улицу, но тут входит спокойный Бык и пытается его утихомирить.
           - Не получилось у меня усмирить Ванта. Он вырвался, понёсся на улицу и стал кататься по снегу.
           - Да, - заторопился закончить свой рассказ Вовка. – Его подняли, отвели в медицинскую комнату и вызвали «Скорую помощь». Откуда его вскоре отпустили, сказав лечить ангину.
           - Да, но этого не знала наша классная руководитель – Диана Валерьяновна. – И в тот же день вызвала родителей, всех кто колотил Ванта, в общем, кто участвовал в драке. Мне так и написала в дневнике, что я избил Ванторина. Впрочем, она точно так написала ещё восьмерым.
           - Да ты что! – Удивился Владимир. – Ты же не бил его, а лишь успокаивал, прижав к стенке.
           - Но Диана Валерьяновна следствия не вела – всем обозначила драку.
           - Я не знал. Я же заболел на следующий день.
           - Знаю твою хитрость, - пошутил я. – Это ты боялся, что и твоего отца вызовут.
           - Нет, - упёрся Володя, - я законно болел. А тётя Реля пошла на собрание?
           - Когда Белка прочла грозную запись, посмотрела на меня и удивилась: - «Ты бил?»
           - Законно, что и она не поверила. Ты не можешь просто так избить человека.
           - Слушай дальше, Белка пошла, как я подозревал, с твёрдым намерением заступиться за обиженного, то есть за Ванта.
           - Обострение справедливости?
           - Ты хотел сказать – обострённое чувство справедливости?
           - Олег, не нуди. С чем вернулась тётя Реля?
           - Пришла домой, жутко растерянная. Я же про то, что Вант хотел лишить многих отцовства не знал, и маме не сказал. А на собрании стали выступать родители и все против Ванта. Будто сговорились и стали требовать Ванта выгнать из школы, перевести его в интернат для недоразвитых. Мама сидела за партой и удивлялась. Называется, пришла защищать.
           - Так и выгнали Ванта из школы, где-то на полгода, - вспомнил Владимир.- А в седьмой класс он опять явился. Был уже тише воды, ниже травы. И восьмой класс так же закончил. И на пару с Тарасюком – нашим общим другом был отправлен в Техническое училище. Где Алёшка – наш друг – параллельно учится и за среднюю школу. Потому что сейчас даже в армию не берут без десятилетки.
           - Глупости. Если Алёшке поставят тройки, по предметам которые он не учил, то разве он поумнеет от этого?
           - Бери выше. В вечерней школе за одно только посещение тройки ставят. А уж если рот раскроет и что-то скажет (даже неправильно), сразу четвёрка. А за правильный, но скомканный ответ – пятёрку.
           - Везёт же некоторым, - сказал я. – А мне Диана Валерьяновна за то, что я в прошлом году, когда ездил к морю, не привёз ей кусок гранита – двойку влепила. Но потом я ответил на пять, чтоб двойку прикрыть, так она специально подчеркнула: - «Отвечал на пятёрку, но ставлю 4, чтоб помнил, как надо выполнять домашние задания».
           - Разве это домашнее задание привезти гранит с моря. И где там гранит? Разве от здания какого отколупать? Так за это посадят. Но мне очень жалко, что ты не добавил Ванте по морде, за то, что он про тётю Релю гадость сказал.
           - Представь себе, к Белке грязь не липнет. Я ведь ей сказал об этих словах Ванта и пообещал встретить его в тёмном углу. И знаешь, что она ответила? Что Вант несчастный человек и проживёт недолго. Он раньше всех в нашем классе оставит этот свет. Но успеет жениться и завести ребёнка.
           - Ну вот! Сделает какую-то девушку несчастной. Может даже учительницу в своём училище. Знаешь, как он об учителях своих говорит? Такое впечатление, что он с училками спит. Но хватит об этом дураке. Давай лучше, о твоей Белке поговорим.
           - Я рассердился: - Сам ты Белка. И мысли твои скачут с ветки на ветку.
           - Законно. Зови меня тоже Белкой. Но о маме твоей расскажи. Мне интересно знать о женщине, которая так нравится всем. Даже моему отцу. И отказалась принять его предложение о женитьбе – вот что меня больше всего радует. Всё плохое тётя Реля отметает, отметает. А я всё хорошее от  неё принимаю, понимаю. Клянусь тебе, Олег, никогда не стану как мой отец.
           - Обрадовал. А то я слышал от иных мужчин – «Меня били, и я лупить стану».
           - Почти по Райкину: - «Отец меня лупил, как сидорову козу. И что! Человеком стал».

                Г л а в а  3

           После этих слов мы с Вовкой долго молчали, обходя фигурки животных из басен Крылова, потирая им лапы, носы, даже очки у Мартышки. В другое время Бага бы припомнил что-нибудь из басен Крылова, «прошёлся» бы по всем его животным, не только тем, кого сумели изобразить на этом краю нашего маленького, и очень дорогого нам пруда. Но сейчас мой друг молчал, как-то тяжко отозвался предыдущий разговор. И, может, чтоб отвлечься от мыслей о Ванте, он переключился на суетливых уток и лебедей, вальяжно плавающих на Патриаршем пруду.
            Летом им было здесь весьма вольготно, бродившие по аллеям люди, особенно кто с детьми, подкармливали их хлебом, бросая кусочки в воду. Утки, расталкивая друг друга, бросались к размокшему хлебу и принимались его потрошить, лебеди спокойно, но уверенно оттесняли уток и уминали остатки. На зиму птицы куда-то улетали или их переправляли в зоопарк, где был незамерзающий пруд. А здесь устраивали каток для детей и взрослых, если позволяла зима. Был однажды такой казус, что и каток устроили, и небольшой уголок для уток оставили, где вода не замерзала. Это было великолепно, что и на коньках можно покататься и уток покормить.
           Лавочки на скверике редко пустовали – и молодёжь парочками и пожилые люди любили их оккупировать. Много было играющих в шахматы или домино, и что интересно игроки почти всегда окружены были кучками болельщиков, активно обсуждающих успешные ходы или промахи своих фаворитов. Позже я узнал, что интерес иногда был не праздный, а вовсе даже на деньги. И, несмотря на то, что разговаривали игроки почти всегда вполголоса, страсти там кипели нешуточные. Миновав несколько таких «клубов по интересам», наконец мы заметили незанятую стариками скамейку под старинной липой. И уселись.
           - Ты просил рассказать о маме, но я пока отложу её детство, юность, даже замужество – об этом, может быть, в другой раз, при случае. А начну, как она и я приехали в Москву с моим отцом в ноябре месяце 1961 года. Тогда осень стояла тёплая, на удивление мамы – это я вычитал в её заметках.
           - Постой. Это же ты ещё в пелёнках приехал в Москву?
           - Какие пелёнки! Мама уже наряжала меня в ползунки, и ползун я был ещё тот, только успевай меня обратно разворачивать, чтоб не уполз за пределы Москвы. Были такие попытки. Тоже не мои воспоминания, это из её же дневника. Но как ни тепло было, в одних ползунках она меня на улицу не могла выносить – лёгкое одеяльце всё же приходилось накручивать на меня. И вот в этом наряде приносила она меня к пруду – проветрить и меня, да и себя заодно. И пишет она, что я долго мог наблюдать уток и лебедей... Как они плескаются в пруду.
           - Как они туда-сюда плавают, что никак их не сосчитаешь, - пошутил Владимир. – А тёте Реле нелегко было стоять на одном месте, и она носила тебя вокруг пруда? При этом, насколько я помню из прежних твоих рассказов, у неё ещё и развод в это время начался?
           - Точно! – Мне не хотелось упоминать, что я во время развода загремел в больницу. – И вот мама, преданная отцом, осталась одна в чужом городе, который впрочем, она очень полюбила.
           - Ну, экскурсии-то с твоей мамой по Москве я помню. Она знает Москву так, как старые москвичи порой не знают. Это я могу точно сказать по своим бабушкам, по своему отцу, который москвич уже в четвёртом поколении. Они могут много раз пройти мимо красивого дома-музея, а зайти посмотреть у них всё времени нет. Почему-то у твоей мамы на всё хватает, и ходить, и книги читать о Москве. И даже о строителях знаменитых домов, и тех, кто в них проживал раньше. Я, когда моя мать переметнула меня с окраины Москвы в Центр – так прямо от едущих машин шарахался. И если куда шёл (даже с классом) подальше от края тротуара держался и старался в сторону дороги не смотреть. И вот когда тётя Реля так заманчиво рассказывала, какие замечательные здесь дома, да кто их строил – про судьбы этих людей, кто жил потом, и чем закончилась их жизнь после революции - я понял, что дома эти словно живые и будто дышат. Ты уж извини за такую восторженность, но всё, о чём ни рассказывала твоя мама, как бы оживало, - задумавшись, Володя вздохнул, видимо понимая, что его родители совсем другие.
           - Это всё не удивительно, – старался я разбавить его восторженность, - жить-то мы стали сразу в  этом историческом центре – неподалёку от Кремля, как ты понимаешь. И тогда же маме какой-то чудак-старик – так она и заметила в своём дневнике – подарил замечательную книгу о старой Москве. Я тебе показывал и ты знаешь, что там написано - откуда «есть пошла» столица наша. Где, какой архитектор постарался, и кто жил в великих творениях зодчих. Вот мама читала её и бродила по Москве, когда первый раз отвезла меня на Украину. Потому теперь многое может рассказать, и я удивляюсь, что даже помнит кто там жил.
           - Кто заказывал строение, тот и жил, - сказал Владимир. – Хотя нет, не всегда и жили. Вот институт Склифосовского на Колхозной площади, построен так красиво, а задуман был для нищих и убогих. А возвёл его, через знаменитых архитекторов граф Шереметьев. У него же жена умерла, красавица-актриса из крепостных, да. Вот он и устроил этот дом для бедных. Слушай, а ведь твоя мама туда чуть не загремела с аппендицитом – как она от операции отскочила тогда, я до сих пор не пойму.
           - Ну, с мамой вообще сплошная мистика. С аппендицитом ведь шутить нельзя, чем скорее вырежут, тем лучше. Её из кабинета хирурга, как она ни рвалась, не выпускали, пока не приехала скорая помощь. Даже домой не дали зайти, чтоб вещи какие взять. Так и отправили в белом халате, правда плащ она всё же захватила, по-моему. Но я не уверен в этом. И вот едет она в скорой помощи и заливает её слезами. У неё, видите ли, сын 12-ти лет дома один остался. Её успокаивают, что без операции никак нельзя, а сын не пропадёт – соседи помогут.
           - И ты бы не пропал, правда, Олег?
           - Ну, ещё чего. Где деньги лежат, я знаю. Купить там, сварить или поджарить чего сам могу.
           - Да нехорошо я тогда к тебе пристал, насчёт «гульнуть» пока дома никого нет. Прости.
           - Что было, то прошло. Но видно мама так молилась своим Ангелам-спасителям, что операцию делать не стали - маму отпустили.
           - Здорово! Я не слышал никогда, и наша старушка-соседка также говорит, чтоб со скорой помощи отпускали домой. Но слушай, вечно наш разговор куда-то в сторону уходит. И вот вы приехали в Москву. Вот тётя Реля, одна осталась в чужом городе. Как же она выжила?
           - Ну, Белка - стойкий солдат. Она привыкла отражать удары с самого детства и не падать.
           - Здорово сказал. Законно. Дальше.
           - Родные ещё с детства пытались заклевать её. Мать моей мамы, а моя бабушка – была, есть и будет, наверное, самой настоящей Кабанихой…
           - Во, дела! И тётя Реля жила с такой матерью, которая кроме грубости и глупости, ещё и Кабаниха! Вот мы и добрались до классики, которая доводит до петли.
           - Если ты имеешь в виду «Грозу» Островского, то там  Екатерина утопилась.
           - Точно. Твою мать тоже в реку гнали?
           - Ещё как! У женщин вроде моей бабушки дети долго не живут, если не сбегают от неё.
           - И тётя Реля, небось, тоже сбежала от матери?
           - Точно. Прямо на стройку в Симферополь завербовалась, где я потом и родился, - тут уже я вздохнул, вспомнив о моей путешествующей метрике. – Так она в дневнике и записала…
           - Вот молодец тётя Реля. Хоть, как я знаю на строительстве работать не сахар, но ведь свободная стала. Законно, - добавил Володя своё коренное слово.
           - Да Белка была рада тогда вырваться из плена от своей Кабанихи. Это уже не мама так пишет – я бабушку так прозвал, когда прочёл «Грозу», а потом мы всем классом ходили смотреть спектакль. Она точная Кабаниха, ведь это она устроила со своей дорогой «Верой, которой нет веры» моей маме первую седину в волосах. Потом седина только усилилась при новых тиранствах и сделала белыми уже целые локоны.
           - Послушай, - Володька заволновался. – Ты не преувеличивай. Эти белые локоны, так синхронно расположенные в волосах тёти Рели, разве не в парикмахерской сделаны?
           - Не мастером, - съехидничал я, - а природой, при помощи людей. Люди хотели сделать мою матушку некрасивой, посеяв седые волосы, а кто-то поправил их злые намерения и сделал Белке чудесные пряди, с серебристым оттенком. Должен признаться, что и я невольно потрудился, чтоб увеличить маме седину.
           - Как это ты мог?
           - А когда болел младенцем ещё в Симферополе. Потом при разводе моих родителей в Москве. Сам того, не желая, я добавил маме седины.
           - Не может быть, чтоб ты так много болел. Вон у тебя плечи, какие богатырские. Не сравнить с моими, тощими, как у Кощея Бессмертного. К тому же ты ходил на Самбо, а туда квёлых не берут.
           - Не гони волну, Бага. Все дети болеют в детстве – мне мама так говорила. И все выравниваются к двум-трём годам. Примерно к этому времени я окреп, не без помощи врачей и мамы. И всё же седины я ей, может, добавил больше, чем бабушка и развод Белки с моим отцом. – «Потому-то, - подумалось мне в связи с этими словами, - мне и не хочется носить его фамилию. Мало того, что портил жизнь Белке, в угоду своей матушке-спекулянтке, так ещё после долго заявлялся к нам пьяным (уже имея другую семью и детей-двойняшек), пытаясь с мамой снова сойтись. Причём не просил прощения, а философствовал, что ему всё равно, куда алименты платить. Хорош, кающийся, с трясущимися руками! И правильно, что мама его гнала».
           Но всего этого я не хотел говорить Баге. Выпив, тот может бездумно разболтать об этом своим товарищам по гранёным стаканам, которые они таскали из автоматов с газированной водой. Казалось бы, не всё ли равно, но мне не хотелось, чтоб мамино имя без дела трепали неизвестные личности.
           Другие мысли волновали Багу: - Значит, и ты добавил своей матери красивой седины, когда болел. Да после такого моя мать меня бы в детский дом отправила, увидев такое в зеркале. Я подозреваю, что у неё не так красиво выбелились бы волосы, потому что она злая как сто ведьм.
           - А моя Белка, я подозреваю, вовсе в зеркало не смотрела. А неслась к шести часам в Филатовскую больницу – хорошо близко от дома. А уходила после двенадцати часового кормления ночью. И носила меня на руках, чтоб быстрее выздоравливал. Вот её Ангел и наградил за материнский подвиг: - «Пусть, - решил видно, - будет седина, но красивая».
           - Ну, ты и выдумщик, Олег. И всё это записано у тёти Рели в дневниках?
           - Вовсе нет. Про себя, а особенно о своём облике, она мало пишет. Маму тогда волновало  отношение других матерей к своим детям. В дневнике у неё записано – почти рассказ – но я скажу коротко. Была такая мать, которая не заботилась о своём ребёнке, сразу как попал в больницу, отлучила его от грудного молока, надеясь, что медсёстры или другие матери накормят его смесями. Сама гуляла, ходила на танцы, знакомилась с разными парнями, которые её поили.
           - У неё, что? Мужа не было, который бы призвал её к порядку?

                Г л а в а  4

           Последние слова Володи поразили меня – вот глубоко роет.
           - Не понял, - замялся я. – Это вопрос или утверждение?
           - Тётя Реля утверждает, что Алексей способствовал смерти своей матери, - Бага, чем дальше говорил, тем больше переходил на литературный язык. Наверное, стихи Белки на него так повлияли.
           Приходилось соответствовать: - Причём мама, если я правильно её понимаю, себя тоже какой-то степени винит в смерти тёти Насти.
           - Итак, выруливаем опять на твою мать?
           - Не только, - возразил я. – Ещё Белка считает, что и Арина Родионовна помогла тёте Насте уйти в мир иной.
           - Кто это, Арина Родионовна? Бабка Алёшки? Смотри-ка, я и не думал, что она с какой-то стороны родственница Пушкина.
           - Можно так подумать, если вспомнить няню Пушкина. И весь юмор в том, как мы с мамой узнали, придя первый раз в гости в семью Алёшки, что эта Арина Родионовна живя рядом с памятником знаменитого поэта, не знала, чем он славен, и почему ему поставили этот памятник.
           - Как это может быть? Жила в Москве бабка с молодых лет, насколько я знаю, училась, наверное, здесь же.
           - В том то и дело, что как мы с мамой подумали сначала – судя по её речам – жила Арина Родионовна в глухой деревне, в которой если и училась, то в приходской школе, где больше обучали закону Божьему, а не читать-писать.
           - Неужели бабка Алёшки неграмотная?
           - Ну, она ещё работала, когда мы познакомились. Значит, зарплату получала. А стало быть, и расписаться за неё могла.
            - Законно вы вычислили. Это подтвердилось?
            - На сто процентов. Арина Родионовна могла читать печатными буквами и расписаться в ведомости. И считала хорошо, то, что заработала – счетовод тот ещё.
            - Ну, ты даёшь! Значит не совсем безграмотная бабка у Алёшки. Как же она в Москву попала? Ты говорил из деревни.
            - Из деревни подмосковной, 33 километра от Москвы – там теперь у них дача осталась. Взял её замуж москвич, и попала бабушка Лёшки в самый Центр, как и мама моя, когда приехала в Москву.
            - Смотри, одинаково попали в большой город, но твоя мать успешно развивалась в Москве, хотя ей и тяжело было с тобой, без поддержки родных, а бабку Арину дед Алёшки носил на руках. Это я от неё же и слышал, - недоуменно сказал Володя, заводя меня в разборку чужой жизни.
            - Может и разбаловал дед Алёшки жену, но началась война и она осталась с двумя девочками, как и моя бабушка. Только их не эвакуировали – они просто спрятались в деревне. Да и девочки у Арины Родионовны были постарше, чем у моей бабушки. Старшей Вере у Арины Родионовны было 10 лет, а матери Алёшки шесть.
            - Смотри, какое совпадение – опять старшая сестра – Вера, которой нет доверия?
            - Думаю, что да. Приличная эгоистка у простой вроде бы Арины Родионовны выросла. Но я об этом потом тебе расскажу. Что-то я устал, вспоминать самое нехорошее, с чем столкнулся в жизни. Вернее столкнулась моя Белка, а я теперь переживаю за неё.
            - За твою мать можно переживать. Это не моя мать, которая пока не нашла себе мужика – держала сына возле себя и настраивала меня против отца, говоря, что он деспот, а как только нашла себе алкаша какого-то живо меня выставила из своей семьи к деспоту – живи с ним сын, как хочешь. Да по сравнению с моей мамой твоя Белка - Ангел – ей надо низко кланяться за то, что такая женщина терпит не только Алёшку, но и меня, с моими выходками. Другая бы мать, давно запретила тебе со мной дружить.
            - Я тебе ещё мало о ней рассказал.   
            - И за то спасибо. Из Алёшки – вот удивление – ни слова не вытащишь, ни о его матери, ни о бабушке. Точно его в классе «Дундуком» звали. Живёт среди людей, а ничего не видит, ничего не слышит, ничего никому не говорит, – как та обезьяна сидит, закрыв глаза, уши, и рот.
            - Не надо дразниться, - сказал я. – Не все люди одинаковые. Если бы были одинаковые, то было бы скучно. Вот мы с тобой экстраверты, мы что видим, обдумываем и может кое в чём разобраться своим умом. А главное не будем это носить в себе, а и другим расскажем. Белка моя экстраверт. Её хоть и дикой называли, когда она школу заканчивала.
            - А почему дикой? – прервал меня Володя.
            - Модная Юлия Петровна её плохо одевала – лишь в свои обноски, и девушка немного стыдилась своего вида. Зато ходила сразу в две библиотеки и, несмотря на загруженность дома, много читала книг. И приходя в школу, до занятий могла рассказать своим одноклассникам об истории или географии не только по учебнику. Не говоря уж о литературе.
            - Законно. Значит мы трое экстраверты – можем общаться и говорить на любые темы. А кто же тогда Алёшка, который кроме своей радиотехники ничего знать не хочет. Он же не экстра – высший класс. Говорить с ним не интересно – не то, что с тобой или тётей Релей. Он же только и ожил, когда у него мать умерла и то потому, что девчонки из жалости стали с ним «дружить», то дёргали его за все места, то пытались ходить с ним в театры – но быстро отступили. С ним не о чём разговаривать ни о книгах, ни о пьесах, ни о героях. Ещё оживился на некоторое время, когда его позвали вроде сниматься в фильме. Но, кроме того, что показать лицо или повертеться перед кинокамерой, по указке режиссёра, надо же и пару фраз сказать или стих прочесть, а он этого не умеет.
            - Знаю. Я же сам его возил на киностудию. И учил сироту нашу не стесняться, а больше рот раскрывать. Учил разговаривать с людьми, не глядя, из-подо лба, а с открытым лицом.
            - А почему сам не показался? Может им как раз такой типаж, как ты нужен был.
            - Ты прямо как мать моя, Белка тоже мне такой вопросик задала. Отвечаю, как и ей – я не стал показываться, чтоб не перебегать дорогу сироте. Впрочем, ему другие видимо перебежали, если Алёшку не взяли.
            - И получается, что ты зря отказался показаться, доброхот такой.
            - Я там тайком, пока Алёшка был на ковре перед комиссией, узнал, что им нужен паренёк, мечтающий о море. А я, как ты знаешь, мечтаю о небе – не хотелось перестраиваться. И зачем от других хлеб отбирать. Есть же люди, которые, действительно, мечтают о море.
            - Вот Алёшка бы попался, если бы его взяли. Он, как и я, плавать не может.
            - Если бы взяли, научился бы плавать. Тем более надо было на корабле сниматься. Возможно, ему поставили такую задачу – летом научиться плавать. И на следующее лето, как мы с мамой ехали на Москву-реку, звонили ему, чтоб ехал с нами. Но он отговаривался. Как, при живой ещё матери на даче не хотел с ребятами ездить на велосипеде до озера три километра, так и после смерти тёти Насти не стал учиться плавать.
            - Вот чего ты знаешь. А из Алёшки я слова не мог выудить. Но зато несколько месяцев, пока он ждал, что его позовут, сниматься в фильме, помнишь, каким гоголем ходил.
            - Как Одиссей, готовящийся к подвигу, - напомнил я. – Его ещё ребята дразнили: - «И куда ты, Алексей, без жены и без детей?» - Мы похохотали, удивляя сидевших на соседних лавочках старушек. Те сначала смотрели на нас подозрительно, а потом и сами стали хихикать. Смех без причины – признак дурачины. А если с причиной, то бывает заразительный.
            - Спасибо, старушки нас поддержали, - сказал, отсмеявшись, Володька и уставился на уток, плавающих в пруду, возле красивого домика, старой постройки, где зимой переобувались из валенок в ботинки с коньками. Я в другом конце озера наблюдал, как семейства чёрных и белых лебедей сначала перемешавшись и чуть было не подравшихся, сейчас как корабли расходились в разные стороны, уплывая к своим домикам, построенном уже в этом веке, без прикрас.
            - О чём молчим? – Незаметно подкрался Мишка Болихин из нашего класса. – Что, ребята, уже заранее думаете, куда поступать по окончании  школы? Или об армии мечтаете?
            - Я если не поступлю, - опечалился Володька, - то в армию же и дорога. Мой отец палец о палец не ударит, чтоб помочь. Наоборот, рад будет, если я смотаюсь, подальше от дома, куда он водит молодых женщин и ревнует меня к ним. Ещё, наверное, рад будет, если я в Москву не вернусь, а останусь, например, на Дальнем Востоке. – Володя скосил глаза на меня. О Дальнем Востоке намекал ему я, что Белка в детстве туда попала со своей бродячей семейкой. Приложив палец к губам, я дал ему понять, чтоб он не вздумал завести волынку о Приморском крае. Это может отвлечь от основного разговора.
            - Ты в 1961 году родился? – Заинтересовался Миша, не заметивший наших жестов. -  В первой или второй половине года. Я не помню ни у кого дни рождения. Только если позовут – могу запомнить.
            - Это ты у нас во второй половине года родился. Да, может, ещё Федяшин. – Обиделся Володя. – Так что можете поступать два раза в институт, после окончания школы.  А нам только один раз, а не поступил – весной следующего года забреют лоб.
            - Об остальных не беспокойся. Их родители от армии откосят – у нас одни блатные, - сказал Мишка так, будто он не имеет, к названной куче людей, никакого отношения..
            - Зато мой Кощей сказал – не поступлю, он сам отведёт меня в Военкомат.
            - Ну, и батя у тебя. Просто зверь. Мечтает от сына освободиться?
            - А как же! Все его мысли о женщинах, причём молодых и красивых. А тут я под ногами путаюсь. Могу отбить, - Володя покосился на меня и подморгнул. Мол, не беспокойся, если бы твоя мама вышла за моего отца, то была бы мне матерью, а не целью преследования.
            - Да, ты у нас романтический юноша и нравишься многим женщинам, старше тебя. Это я по учительницам нашим заметил. Но вьются они возле тебя, не из-за отца ли твоего, не женатого?
            - Да ладно, вам, - остановил я друзей, - что за пошлости говорите о молодых учительницах? Они во Владимире заметили задатки литератора и человека думающего – отсюда их забота. А отца Вовки они так же видят, как и мы, взрослые парни. Я помню, как одна практикантка нарисовала Георгия Михайловича с рожками и забыла рисунок в классе – все узнали в нем кого?
            Михаил оторопел – он не ждал такой отповеди: - Прости, Олег, я не знал, что такие разговоры тебя коробят. И сорвался, по-дружески, не со зла. Ну, поговорили? Я пошёл.
            - На свидание? К кому? – завистливо спросил Володька.
            - Да тут одной назначил. Придёт или нет, не знаю. Девушки любят обманывать. Пока, - Мишка помахал рукой и быстро ушёл.
            - Одной, - прокомментировал Бага. – Будто я не знаю, что он за Юлькой Окуневой бегает. А она, Олег, как я давно замечаю, крутится среди ребят не только нашего класса, но на тебя поглядывает с досадой: - «Чего же ты терпишь, гляди, достанусь другому».
            - Ты умеешь мысли читать у девушек?
            - Совсем не умею. Но иногда они думают вслух.
            - Ой, Вовка, был я влюблён в Юльку с первого класса и параллельно в Свету Реброву, с которой сидел, за одной партой.
            - Сразу в двоих? – Удивился Бага. – Это не серьёзно. Но печально, что Свету в классе я не застал, так что не могу судить красивая или нет девочка была.
            - Ты пришёл в наш класс, как раз на её место – она накануне переехала в другую школу.
            - Она уехала – сразу союз троих распался?
            - Да не было никакого союза, - рассердился я. – И всё твоя любимая тётя Реля расстроила.
            - Как это?
            - А вот так. Сижу я со Светой за одной партой и люблю до потери сознания. Шучу, конечно. Никой потери сознания не было, но некий трепет в сердце. А с Юлькой танцую на ритмике и тоже трепет. Но тут вмешался Ванторин. Вроде как психом оказался он в шестом классе, когда его побили мальчишки, а в первом падает перед Юлькой на колени и говорит: - «Я вас люблю». А она смеётся-заливается – ей это нравится. Прихожу домой и рассказываю маме о своих двух влюблённостях. Она тоже, вроде тебя, улыбается и говорит: - «Но двоих любить нельзя. Это не любовь, если отойдёшь на два метра и забываешь о ней». И я как-то отошёл и от Светы и от Юльки. Стал наблюдать за ними со стороны – Света ко мне как к другу относится, а Юлька со всеми крутится, даже со старшеклассниками. Что и теперь с нею происходит.
            - А что законно. Если бы ты Юльку, допустим, любил по сей день, она бы доставила тебе много горя. Есть же такие ребята, что любят с первого класса, даже если девчонка их не замечает, крутится со всеми, как ты говоришь. И даже если эта девчонка вдруг забеременеет, от неизвестного, а влюблённый жениться на ней, чтоб стыд прикрыть. Думаешь, они будут счастливы?
            - Думаю, что нет, и в книгах об этом читал. Дружными такие пары редко бывают, если дева опомнится и будет себя вести достойно. Но, как правило, разгульные девицы ни жёнами хорошими не становятся, ни матерями, - тут я вспомнил о тёте Вере, и какие побасенки привозит бабушка с Украины о своей любимой дочери. И всё это вываливает на Белку, будто маме моей такие новости сердце греют.
            - Но не мог ты Ванту, ещё в первом классе, надавать тумаков, чтоб он девчонку не развращал?  Быть может, Юлька такая не была бы, к десятому классу.
            - Юлька, я думаю, сразу такая была – ещё в детских яслях испортилась, если её туда водили. Потому что как ты говоришь, она на меня глаз положила ещё в первом классе. Как я узнал? Да очень просто. Когда видела, что я на неё смотрю, то гнала от себя все мальчишек, даже старшеклассников. А во втором классе и вовсе показала себя, что она стоит. Дала нам с ней Галина Николаевна газету оформить к какому-то празднику. Но где в школе расположиться? Куда не заглянем вроде в пустой кабинет, но везде занято. А живу я рядом со школой. Юлька предлагает идти ко мне. Говорю ей, что у нас одна комната и мама сейчас, после ночной смены в больнице, отдыхает. – «А мы ей не будем мешать», - говорит. Пришли ко мне. Заглянули в комнату. Мама спит, такая усталая. Говорю Юле, что стол у нас в коридоре большой стоит – на нём белье все соседи глядят – давай там устроимся, пока его никто не эксплуатирует.
            - Законно. Стол у вас в коридоре подходящий для стенгазеты.
            - Но Юльке захотелось в комнате. Предупредил её, чтоб  вела себя как мышь белая, и повёл, посадил на диван. Столик мой письменный выдвинул и газету на ней расстелил – не так удобно, как в коридоре бы было, но всё же.
            - Сделали газету?
            - Сейчас вот! Как только я сосредоточил внимание на листе ватмана, Юлька хи-хи, ха-ха, и стала меня заваливать на диван. Я чуть со стыда не лопнул. Вижу, мама глазами моргает со сна и уже готова меня защищать. Что она потом и подтвердила, если бы я Юльку не вытолкал.
            - Вот это девка! Где она такого насмотрелась? Может быть дома, от родителей?
            - Не знаю. Не спрашивал. Но с тех пор не могу видеть, как она с парнями обращается. Поэтому в походы на природу с классом не хожу.
            - И я не хожу. Там скучно и грустно и комары кусаются. Лучше я с вами – тобой и Белкой твоей в экскурсию какую съезжу. Позовёшь, если поедете? Мне говорили, что первая ваша учительница очень любила тётю Релю именно за походы с классом в музеи и Третьяковскую галерею.
            - Да, мама была первая помощница Галине Николаевне. Ещё Мишки Болихина мама - Лазаревна не помню имени, кажется Нина.
            - Красивая такая дама. Модная, да? Ведёт себя как великосветская львица!
            - Она, наверное, и есть такая, потому что Мишкин отец много зарабатывает. Так вот Нина Лазаревна первая помощница Галины Николаевны, если надо собрать деньги с родителей на походы в кино, театры, Третьяковскую галерею. Мне почему-то запомнилась Третьяковка больше всех, потому что мы туда много раз ходили.
            - Мишкина мать собирала деньги, а кто билеты доставал?
            - Не билеты, а заказывать надо было тематические осмотры. Так вот это была мамина забота. Она как-то выкраивала дни – в свои выходные, когда можно было поехать и простоять там несколько часов в очереди, потому что в Москве школ много и в Галерею ходят все. И сопровождать класс, где два таких психа как Ванторин и Вигуро – тоже вызывалась мама. Правда мать Вигуро тоже ходила со своим мальчиком. Водила его за руку, чтоб этот активный ребёнок не сунул свой нос в картину и не порвал её, как Буратино холст у папы Карло.
            - Смешно сказал. А со Светой, чем твоя любовь закончилась?
            - Со Светой легче. Значит, сидим мы во втором классе все такие праздничные – вступаем в Октябрята. Каждый встаёт по приглашению Галины Николаевны и даёт характеристику другому, за что дитё  можно принять. Причём мальчики дают характеристики девочкам и наоборот. По желанию выбирали объект. Юльке уже многие дали характеристику мальчишки, говорили иногда бессмысленные вещи. А Свете никто – она была не очень красивая девочка.
            - Опиши,  какая? – оживился Володька. Он любил, чтоб ему все детали в девичьем облике  растолковывали. Ага! А он потом моими словами будет своим собутыльникам рассказывать.
            - Что я тебе Брюллов или Васнецов? – рассердился я. - Зачем девочку позорить, тем более я хотел уже дать ей характеристику, что она – хорошая товарищ, хорошо дежурит по классу, всегда опрятная. Но подняли Германа Бажова – ты его тоже не застал, Бага. Это был вечно задумчивый мальчик, нелюдимый, будто ходил и стихи сочинял и если к нему кто приставал на перемене, чувствовал себя несчастным человеком.
            - Ого! С большой, мне кажется, головой?
            - Тебе про голову его кто-то сказал, наверное? – брякнул я и не стал ждать ответа. - Но не в этом дело. Встаёт этот  Герман и говорит о Свете, что она очень красивая девочка, и он её очень любит. Весь класс захихикал и даже мама моя, которую на это мероприятие пригласила Галина Николаевна. И учительница тоже. Потом класс взорвался смехом, Света краснела, Герман чуть не плакал. Не знаю, понял он или нет, что объяснился в любви.
            - У нас так весело не было, при приёме в Октябрята, - сказал Бага. – Не всем везет. Но ты, после этого разлюбил Свету?
            - Скажу проще – не стал мешать Герману, сочинять ей стихи. Потом он переехал и перевёлся в другую школу и Света тоже. Говорили даже, что переехали в один район и стали ходить в одну школу. Мир и да любовь.
            - Но я на тебя удивляюсь. Значит, в первом классе ты полюбил самую красивую и самую некрасивую из девочек?
            - Ты знаешь, я, наверное, если полюблю когда-то по настоящему, то не за красоту лица, а за красоту души. Но если получится как у моей Белки – всё это совпадёт, то это счастье. А насчёт Светы ещё скажу. Быть может, я её любил по-детски ещё из-за того, что мама, увидев Свету в первый раз, сказала, что на лице её написано, что она рано умрёт. Успеет родить детей, но вырастить их не успеет.
            - Но это тоже неплохо. Хоть поживёт немного. А вот мы не знаем, когда умрём – может завтра кирпич упадёт на голову.
            - Кирпич тебе упадёт на голову, если будешь пить. А без зелья поживешь до старости. Это я тебе говорю.
            - Спасибо, добрый человек, - говорил Володя, поднимаясь. – Экстраверт ты мой. Но как будет называться человек, который полная противоположность экстраверту? Например, Лёшка.
            - Алексей наш друг – он интроверт – человек в футляре – весь в себе. – Я тоже поднялся со скамьи. - Но давай заканчивать наш разговор и пошли в сторону наших домов. Мама мне поручила искать холодильник по всей Москве хоть неделю, потому что продукты не можем покупать – портятся. Ты не составишь мне компанию? Ездя по Москве или идя по её улицам, мы можем говорить обо всём, что нас интересует.
            - С радостью убегу от  отца, на несколько дней. Возьму денег, чтоб нам питаться в разных уголках Москвы. Будем искать вам холодильник. Мне очень хочется отплатить тёте Реле за то добро, которое она делает для меня и Алёшки.  Чего скрывать? Мы двое сирот, которых она пригрела. Только я сильнее чувствую, потому что экстраверт. А Алёшка – медведь – спит в своём конверте. Когда-то и он проснётся и поймёт, что значит для нас твоя мать. Но откуда ты узнал об интровертах, экстравертах?
            - Из книг в вашей же библиотеке. Ещё мама мне купила брошюрку – тоже об этих людях.
            - Законно. Без тёти Рели ты не был бы так образован. Знаешь про знаки Зодиака, о Нострадамусе, и его предсказаниях.
            - О Тесле, - подсказал я.
            - Ого! И Теслу. Это он нам Тунгусский метеорит устроил?
            - Давай спустимся с небес на землю нашу матушку. И будем говорить об Алёшке, его покойной матери. – Мне захотелось поговорить о тёте Насте – она была достойная женщина.
            - Тогда уж и об Арине Родионовне – бабушке Алёшки.
            - Согласен. Мне и для себя надо кое-что выяснить. А где рождается истина?
            - В вине, как говорил Блок, - хохотнул Володя. Он был похож на Блока и, кажется, немого играл под него, читая его стихи: - «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть чётверть века. Всё будет так, исхода нет. Умрёшь – начнёшь опять сначала. И повторится всё как встарь. Ночь ледяная, рябь канала. Аптека. Улица. Фонарь».
            Хотел я Володе сказать ещё в прошлом году, когда мы съездили с Белкой в Крым, и она чуть приоткрыла одну из тайн, которую прятала от меня усердно. Мы попали в Бахчисарай, который, как я понял, Белка в этом веке видела впервые. Но были века – очень давние – Белка – молодой девушкой живала в нём. И Пушкин уже тоже, через много веков, посетил эту ханскую обитель и описал жизнь молодой затворницы, которую не любили жёны хана – она у них забрала любовь этого человека.
            Белка Гирея тоже любила, но не могла переступить через его гарем – множество всяких жён. Потому не подпускала хана к себе. И одна из жён – по поэме – убила её ночью. А Белка намекнула мне, что не убили, она сама отравилась. А отраву ей принёс влюблённый в неё евнух, который хотел, чтоб она не досталась хану. Вот это мне хотелось рассказать Володе, ещё в прошлом году, чтоб он знал, что люди живут не одну жизнь, но возникают в разных веках то в одной стане, то в другой.
            Правда, люди не знают об этом, но таким, как моя мама. Ей кто-то подсказал, причём во снах. И снились эти сны совсем маленькой девочке, но опять кто-то ей подсказал, что это она. Сны эти были страшные, где Реля умирала очень рано. В одном из веков, она погибла во дворце хана. Но были ещё гибели – то она была индусской – это в Индии и ездила с купцом-отцом по разным странам. Значит, тоже была смуглая. А где-то ещё древнее – в племени Майя - её хотели выдать насильно замуж. А  маленькая девушка из развитого, но жестокого племени Майя, любила уже американца Яна.
            Он пришёл в их страну, из будущей страны США. В том веке США еще не было. Но, за американца ей замуж не разрешили, и хотели непокорную соплеменницу отдать в жёны Вулкану. При этом девушку усыпляли и относили к Вулкану, чтоб положить её в один из карманов. Ей сказали даже, что усыплённые девушки сохраняются в карманах его много сотен лет, если не тысячи. Но маме такая смерть не светила.  И, предпочла, сама броситься в океан – так и погибла. И ещё в другом веке, кажется, - я как-то плохо уяснил это – но, кажется, мама была и китаянкой. Хорошо ещё, что от последней девы, которая проживала во дворце у хана – и тоже погибла – у Белки моей остались европейские глаза – открытые широко.
            Но как узнавала она себя в китаянке, с раскосыми глазами? Этого я не уточнил, когда мама мне рассказывала, а потом забыл. Но думаю, что всё же у мамы всегда были такие большие и любящие людей глаза. Характер он остался у неё через века – мама не любила рабства в любом его проявлении. А в тех ранних смертях, которые ей показали через сны, она рано умирала. У меня сжалось сердце, когда я это подумал. А с другой стороны в этом веке у неё родился я. Значит, она должна жить долго – пусть ей прибавятся те годы, которые она в тех жизнях не дожила. Вот это всё я очень желал, но не мог рассказать Вовке. Подумалось, что если я раскрою хоть одну мамину тайну, ей будет плохо. Пусть те, кто маме показал эти жизни во снах, разрешат ей написать об этом в книгах – тогда все узнают, что живём мы на свете не один раз. Поэтому я смеялся над унылыми стихами Блока, а Володе лишь говорил:   
            - Твой Блок ошибался, - возразил я. - Истина рождается в споре. Будешь, со мной спорить мы придём к истине.

                Г л а в а  5
 
           И мы бродили по Москве. Сначала в ближайшие от нас магазины электротоваров, где должны были быть холодильники. Но так как мы жили в районе, где проживали Кремлёвские чиновники, космонавты, артисты, футболисты – то холодильники, видимо, не заезжая в магазины, разъезжались сразу по нужным квартирам. Как проговорился нам один из продавцов. Что возмутило Володю:
           - Разве так можно! - Возопил он, хотя сам был сыном режиссёра с телевидения, правда, его отец был не очень известен. - Почему это не давать холодильники в первую очередь труженикам, которые приносят пользу стране. Вот его мама, - Вовка указал на меня, - лечит людей в больнице. Вполне, возможно, что и ваших родных. И пока она теряет своё здоровье над больными, дома у неё нечего поесть, потому что нет холодильника, где хранить продукты. И как вы думаете, если она, придя домой, с работы, не будет иметь полноценного питания, так ли на следующий день будет трудиться над больными?
           Продавец смутился: - И, правда. Если ваша мама хорошая врач или медсестра то она должна иметь дома холодильник, чтобы не терять силы, когда приходит к больным. Вот что, ребята, приходите-ка вы на следующей неделе, скажем так – в среду. Это накануне завоза очередной партии холодильников. У нас, разумеется, на них очередь состоит. Но один резервный всегда имеется, на всякий случай. Я попытаюсь убедить нашего  заведующего, что медикам ну никак нельзя жить без холодильников. У него, - он подморгнул нам, - как раз болен сын. Быть может, продав лишний холодильник прекрасному медику, и сын его выздоровеет.
            - Калерия Олеговна прекрасный медик, у неё больные – если только не безнадёжные, выздоравливают раньше, чем у других медиков, - продолжал Вовка, и я не мог его остановить. Мама и правда трудилась так хорошо, что её только хвалили, а враги злились. Из последней реанимации не хотел отпускать профессор. Пришлось маме воспользоваться какой-то хитростью, пока он был в отпуске. И опять пошла, работать в подростковый кабинет, на радость всем школьным медикам. И школьникам, разумеется, которые её помнили. В том числе мне.
            - Как ты сказал? Калерия Олеговна! Так она была воспитателем у моего сына в ясельной группе, на Большой Грузинской улице. А ты сын Калерии? - обратился ко мне продавец. – То-то, я смотрю лицо очень знакомое – ты похож на свою маму. Тогда решено – резервный холодильник будет за вами. Только скажи маме, что холодильники у нас недешёвые – около четырехсот рублей, если с доставкой.
            - У нас нет столько денег, - вырвалось у меня. Мне мама дала лишь двести рублей, которые я боялся потерять. И даже не говорил об этом Вовке, чтоб тому не захотелось выпросить на бутылку. Но Бага имел своих денег достаточно и постоянно покупал мороженое, как себе, так  и мне. Но если бы он пожелал выпить, ему пришлось бы, отколоться от меня и нашей дружбы.
            - Ну, если денег мало, то поищите, ребята более дешёвые холодильники в фирменных магазинах «Морозко». Но предупреждаю, что там как привозят, так и распродают сразу, потому что очереди туда стоят с ночи. Списки всякие составляют, переклички. Но можно проскочить и без очереди, если поймаете, что привезли, а очередь с утра перекликнулась и разошлась.
            - Ты что тут за тайны выдаёшь, Прокопий? – Подошёл важный директор магазина, как подумал я.
            - Да вот, Афанасий Никитич, видите вот этого мальчика или юношу. Угадайте, на кого он похож?
            - На какую-то актрису, которых много в этих краях живёт. Красивая, должно быть у тебя мама, юноша?
            - Вы хорошо знаете его маму. Её звать Калерия Олеговна.
            - Кайеговна, как звали её наши с тобой сыновья. Но она совсем не Еговна, а настоящая волшебница. Что она творила из детей, что они не хотели уходить домой. Где теперь работает твоя мама-волшебница?
            - Больше по больницам – она же выучилась на медсестру.
            - И так же мудрит над больными, чтоб быстрей выздоравливали, Афанасий Никитич. Теперь ей нужен холодильник, но маленький, а у нас только большие привозят.
            - Калерии Олеговне мы можем продать и в рассрочку. Так и скажи своей маме, если денег не хватает, то в рассрочку можно у нас взять.
            - Спасибо, скажу. Но к вам привезут через десять дней. И мы с другом поищем ещё в других магазинах.
            - Тогда, всего хорошего. А маме привет передай. Дети, хоть и взрослые почти, а часто её вспоминают. А сын мой лежал в Филатовской больнице с переломанной ногой, так часто видел твою маму – она привозила детей в реанимацию, которая на их этаже.
            - Мама тоже мне часто говорила, что встретила того или иного своего воспитанника, даже если он находился в другом отделении. И радовалась, если удавалось поговорить, приободрить .
            - Твоя мама-волшебница даже силы вселяла в детей. И дай Бог, чтоб волшебство из неё не исчезало при нашей не совсем лёгкой жизни, - пожаловался директор магазина, вздохнув. – До свидания, парни. Думаю, что нигде вы маленький холодильник не найдёте, так что скоро придёте к нам. Только никому не рассказывайте, что я вашей маме в рассрочку продаю. Мои богатые клиенты могут рассердиться.
            Мы распрощались и вышли из магазина. Володька был удивлён: - Надо же, тётю Релю везде знают. Но если бы я не назвал её имя, возможно продавец, а потом и директор этот добряк ничего бы не сделали.
            - Это уж точно. И пошли на ту сторону Большой Садовой улицы. Или ты хочешь по этой идти?
            - Нет. Там же дом Булгакова – тётя Реля нам рассказывала, про писателя и про книги его. И какая-то из запрещённых книг ей не очень нравится.
            - Но та, про которую она рассказывала о «Собачеем сердце» как раз нравится.
            - «Собачье сердце», - поправил меня Вовка. – Эта книга у нас есть.
            - Ты читал?
            - Как раз отец даст почитать, если она запрещённая. Но я заглядывал тайно. Там профессор Преображенский сделал из собаки человека. И потом собака показала себя во всём блеске, связавшись с фондовыми революционерами, взяла себе фамилию родовую, как он сказал профессору – Шариков. И хоть профессор Преображенский перевёл его с помойки на культурную жизнь, так Шариком и остался. А под конец стал теснить профессора – хотел у него кабинет забрать и операционную. И профессору ничего не оставалось, как прооперировать его и перевести назад – в собаку.
            - Ты как-то халтурно рассказал, Бага. Самого главного не сказал. Что человек из Шарика получился неопрятным. И не только взял свою родовую фамилию, но вместе с членами домового комитета, мочившимися мимо толчка, гонялся за кошками по чердакам.
            - Вот, мочились мимо толчка и гонялись за кошками – это, как раз характеризует советы, за что книга и была запрещена.
            - И ещё, что из собаки нельзя сделать человека, она так и останется вонючей псиной.
            - А как же Дарвин говорит, что мы тоже от вонючих обезьян происходим?
            - Моя мама мне рассказывала, что ещё в школе, когда учительница сказала, что люди происходят от обезьян, Белка моя отвечала ей, что кто от обезьян, а она из Космоса явилась в этот мир. Она объявила это, когда о Космосе никто не думал. Тянулся ещё послевоенный голод,  и у людей не было времени думать. А мама знала уже – с тринадцати лет – о  Циолковском, и что человек полетит в Космос, и что в этот год она родит меня. Не кого-нибудь, а меня – я ей в 16 лет во сне явился – сначала маленьким, а потом мы шли с ней за руку по мосту, и я подрос, стал выше моей Белки. И самое интересное, стал выше, стали мы меняться цветом волос. Я же до 12 лет – и ты ещё застал этот  фокус – был блондином, как сейчас Федяшин. А с двенадцати лет медленно, но верно стал темнеть, - я удивился, что начал говорить о маме, а перешёл на себя. Как бы Владимир это не заметил – ещё насмехаться начнёт. И я приготовился отбиваться, но Бага и не думал замечать, что не касалось женщины, которую он немного считал матерью.   
            - Законно. Я давно уже думаю – ещё до твоих рассказов о Белке твоей – что тётя Реля не от мира сего. Конечно она не от обезьяны. От обезьяны твоя тётя Вера, которой нет доверья. А что родились от одной матери – так Космос и распорядился. Но самое удивительное –  и ты это подтвердил, что тётя Реля девочкой ещё знала о Космосе, когда о полётах в него и речи не было. Но кто-то же ей подсказывал?
            - Я тоже так думаю. И потому так внимательно читаю мамины записи – она вела дневник, чуть ли не с восьми лет, когда научилась писать. Читала она по печатному, как и я, с пяти лет. Но бумажки, на которых мама записывала, например свои сны, которые у неё были часто вещими – пропадали не без помощи бабушки и старшей сестры Веры.
            - Но почему твоя мама писала не  в тетрадях, а на бумажках?
            - Потому что после войны тетради были дорогие. Вместо двадцати копеек тогда, а сейчас у нас эти тетради по две копейки, но на рынке можно было купить за рубль. Это как в анекдоте, который рассказывает Фарада – «Вчера была рыба большая по пять рублей, а сегодня по три, но маленькая», - думал я запутать Володю.
            Но он был довольно смекалистый парень. И хоть посмеялся над неудачей Фарады, однако рыбу с тетрадями не спутал. И в математике разобрался: - Ого! Это же в пять раз дороже тетради на рынке тогда были. А в школах ученикам разве не выдавали? Мой отец получал, когда учился в начальной школе, и до сих пор наказывает мне экономить на бумаге.
            - В школах если выдавали, только для решения задач и примеров в клеточку. А для письма в линейку, но строго следили, чтоб лишнего не писали. Но мы с тобой перескочили с Булгакова на маму. Давай вернёмся к той книге, которая маме не понравилась, хотя Булгаков там не трогает Советскую власть, а только москвичей опозорил. Это «Мастер и Маргарита».
            - А я слышал, что многие хвалят эту книгу, восхищаются.
            - Ну, это сейчас мода такая – восхищаться – например балетами, даже если в них ничего не понимаешь.
            - Твоя мама не любит балеты. Я помню, как она с трудом выносила «Лебединое озеро», а особенно «Золушку», хотя мы эти спектакли смотрели в Кремлёвском театре и многие идут туда, что потом хвалиться – я был в Большом театре или в Кремлёвском. Это модно.
             - Открою тебе тайну – маме плохо от ковров, которые настелены в театрах – видимо аллергия. Знаешь это слово? Хорошо. Не придётся объяснять. Ещё у мамы аллергия на большие,  классические балеты. Как начнут крутиться бесконечно - зима – весна – лето и осень.
            - Я тоже не люблю, когда пляшут без дела.
            - А вот в Польше наша хозяйка, которая нас пригласила – она же и билеты взяла на балет их. «Пан Твардовский» называется. Вот этот жанровый балет мама смотрела не отрываясь. Ещё вспомнила, что девушкой, в Одессе, смотрела так же «Эсмеральду» по книге Виктора Гюго. Была потрясена этими балетами. Тем более, «Собор Парижской Богоматери» она успела к тому времени прочитать. Что мы с тобой, Володька ещё не сделали, хотя книги эти и у тебя и у нас есть. У нас, правда, по макулатуре.
            - Не напоминай мне, как мы с тобой носились за этой книгой по всей Москве. Я тогда, когда ехали обратно, сумел немного почитать начало – книга мне не понравилась – там  про всякий сброд Парижа. Написана, правда, красочно. Но я сочувствовал твоей маме, которая второй раз прочла эту книгу. Так что про неё не будем вспоминать, а расскажи мне балет, о Твардовском, который так понравился твоей маме.
            - А там нет лишних сцен и движений. Интересный сюжет прямо с самого начала.
            - С чем хоть схожий? Скажи.
            - Там открывается занавес и на сцене большая кровать. Лихо да? Из-под одеяла появляется пан Твардовский – такой взлохмаченный старик. И тут же на него нападает Чёрт, в виде человека. У Твардовского – он учёный ничего не получается в его лаборатории. И Чёрт обещает ему молодость, странствия по разным странам, красивых женщин, только надо подписать бумагу.  Что старик от отчаяния и делает. Чёрт даёт ему мазь, которой он мажется, и становится молодым и улетает в дальние края. И тут из-под большого одеяла вылезает старуха – жена учёного и тоже мажется остатками мази и улетает вслед за мужем. А следом за ней вылезают по росту десять или двенадцать детей. И уже без всяких мазей улетают искать своих родителей. И вот все они носятся по всем четырём частям света и это не скучно как зиму, весну-лето-осень танцуют в наших балетах. Довольно забавно в «Твардовском» – всё в движении всё в порыве – дети растут постепенно и где-то остаются жить, а молодых родителей  всё носит и носит. Пока, наконец, их не настигает Чёрт и говорит: - «За удовольствия надо платить», и тянет их в Пекло.
            - Отсюда вывод, не надо мазаться чёртовой мазью, - посмеялся Вовка.
            - Точно. Вот эта чёртова мазь присутствует и в книге Булгакова – там ею мажется Маргарита и попадает на бал к Сатане.  И вот это бал Сатаны, где Маргарите представляют умерших или убитых людей, знаменитых  убийц, насильников и растлителей – вот это маму возмущает больше, чем, то, что Булгаков протянул там Москвичей по квартирному вопросу.
            - Да, твоя мама интереснейший человек и занятно воспринимает чужие творения.
            - Она же ещё и медик. Но даже если бы она не была медиком, в Булгакове самом всё равно угадала бы больного человека – причём тихо помешанном.
            - Если твоя мать может угадать, когда человек умрёт, то уж тихо помешанного обязана.
            - Она никому ничего не обязана. И она не угадывает, а видит каким-то третьим глазом. И вот  прочитав книгу «Мастер и Маргарита», где ей не нравиться бал Сатаны, она видит сон, что на нашем милом бульваре, о котором Булгаков пишем в самом начале своей книги, будто бы почитатели Булгакова захотят потом, возвести большой примус. Да не где-нибудь, а на месте пруда, убрав из него воду.
            - Да ты что! Это хамство! Убрать красивый пруд, возле которого так легко дышится и плавает в нём красивая и забавная живность, на радость всем. И поставить нелепый, зловещий примус – пережиток прошлого. Моя бабушка говорила, что от примусов много гибло людей.
            - Вот и этим моя матушка возмутилась. Она когда-то готовила еду на примусе и знает, как он опасен. И поставила заслон ужасному примусу из книги Булгакова. Возможно, когда разрешат печатать книги Булгакова, люди, действительно, сойдут с ума от заскоков его героев. Мы даже сможет наблюдать это сумасшествие.  Но когда захотят поставить примус в честь этого помутнения, этому уже поставлен заслон нашей Калерией Олеговной. – Говоря так, я и не знал, как близко это время, когда начнутся чертовские пляски возле нашего пруда. И как я буду рад, что мама предчувствовала это и смогла сберечь пруд. Конечно не одна – у неё будут последователи, разумные люди, которые тоже возмутятся желанием сатанистов вытянуть воду из пруда и поставить дурацкий примус. И доброта, любовь к природе, победит.

                продолжение 2 глава --- http://www.proza.ru/2013/11/28/1213