на фото мне не много лет.
но я с папой
и мы в Сиверской
*****
По стихам как по камушкам вброд через рЕку Забвенья,
Подбирая упор, босяком моя память бредёт.
Словно триста спартанцев построились стихотворенья
И без боя с дороги из них ни одно не уйдёт.
*****
Жена моя говорит, что писать мемуары мне ещё рано. Слышать от неё такое мне лестно. Но отказать себе в удовольствии принять участие в этом проекте*) выше моих сил.
Не сильно надеясь на свою память и сознавая, что дневников никаких не вёл, я всё же имею точки опоры для воспоминаний. Это – мои стихи.
Конечно же, речь должна идти о годах студенчества. Однако наш нынешний взгляд на них, со стороны будущего, не может быть объективным. Это как зрение одним глазом. Но можно попытаться взглянуть на всё и из времени предшествующего, погрузившись в него…
Родился я в Сиверской. Это станция железной дороги, дачный посёлок на реке Оредеж, в 67-ми км. к югу от Ленинграда. Поездки с родителями в Ленинград, где у нас были родственники, у которых, если что, всегда можно было переночевать, в детстве любил чрезвычайно!
Не раз ходили с папой на футбол на стадион С.М.Кирова. Вот это было ДА! Хотя «Зенит» выигрывал далеко не всегда.
В Сиверской рядом с вокзалом паровозы разворачивали на специальном устройстве, похожем на карусель, и прицепляли к составу с нужной стороны. Не удивительно, что первое моё стихотворение, написанное лет в восемь, посвящено Ленинграду:
Ты город мой,
ты милый мой,
давай дружить с тобой!
Давай-ка вспомним,
как в семнадцатом году
мы Зимний брали!
И как под градом пуль свинцовых
мы Керенского побеждали!
И как в Гражданскую войну
окопы вырывали.
Пришлось нам много испытать,
но победили мы опять!
Вскоре папу моего, преподавателя истории, назначили директором Средней школы на станции Мшинская. Это по той же железной дороге, как раз посередине между Сиверской и Лугой. Дали служебную жилплощадь – финский домик. Стены из двух рядов досок, между которыми засыпаны опилки. Вероятно, опилки к тому времени усохли и просели. Но с дровами у нас проблем не было. Зимою по вечерам круглая железная печка жарко протапливалась. Однако утром, прежде чем встать с постели, первым делом приходилось греть одежду под одеялом, ледяная была. В последующих зимах было уже не так жестоко. Летом верхние доски отодрали и пустоты в стенах заполнили новыми опилками. День Рождения у меня 7-го сентября. Родители, пожалев ребёнка, оставили меня ещё на год в детском саду. Читать-то я научился гораздо раньше. По деревянным кубикам. Кажется, они были самыми любимыми моими игрушками. Мама преподавала в школе физику и математику. Случалось, родители уходили вечером на педагогический совет и мы сестрёнкой оставались дома одни. Я, естественно, за старшего. Какое это было счастье, когда родители возвращались!
В первый класс я пошёл на Мшинской. Во втором – нас уже принимали в пионеры. С середины второго класса я стал снова жить в Сиверской, с дедушкой и дядей Юрой. Дядя Юра, младший брат мамы, служил на Дальнем Востоке, но заболел диабетом, был демобилизован и имел вторую группу инвалидности. Всю оставшуюся жизнь, каждый день дважды, он сам себе делал уколы...
Не могу не вспомнить с огромной благодарность свою учительницу в третьем классе. Если не ошибаюсь, имя её Анна Семёновна. Учитель от Бога, как сейчас бы сказали. Она уходила в другое здание на педагогический совет, а меня оставляла проводить урок! И я сидел на месте учителя, вызывал к доске одноклассников, которые рассказывали заданное на дом стихотворение, ставил отметки в журнал. Так повторялось два или три раза, пока ребята как-то не поймали меня на том, что я и сам не выучил заданное.
После третьего класса меня перевели сразу в пятый, но уже снова на Мшинской. Папа-то – директор. Кто запретит? Помню, как прочитав в «Занимательной физике» Перельмана об опытах по статическому электричеству, я накладывал на горячую печь газету, натирал её щёткой, и показывал домашним, держа газету над головой, как у меня встают дыбом волосы. Ездить в Сиверскую на поезде мне уже доверяли одному.
Мерный стук колёс.
Дорогу продолжая,
Несётся тепловоз,
Железо подминая.
Друг-друга обгоняя,
Назад уходят в даль
Деревья и сараи,
И город и трамвай.
Столбы не верстовые,
Как было в той России,
Которая была.
Над реками и пашнями
ТянУтся провода.
В жизнь входит электричество.
Его употребляем
И в кораблях космических,
Везде, где пожелаем!
Пройдёт лет двадцать-тридцать…
Представьте только: птицы
По воздуху летят.
Простые наши птицы –
Скворцы, грачи, синицы.
И те же будут ёлки
На новый год стоять.
Всё будет будто то же,
Но всё же не похоже
На нынешние годы:
Настанет Коммунизм!
И люди, люди новые!
Хоть те же имена,
Но, добрые и честные!
Весёлые и честные! -
Чудесная страна!
Пройдёт лет двадцать-тридцать…
А вдруг – и не пройдёт?
И на Москву – столицу
Взирает весь народ.
Фашисты недобитые
На Западе опять…
- Народы,
будьте бдительны!
Мне хочется сказать.
Помню, был такой деятель Даг Хамаршельд и в центральной газете имя его обыгрывалось чтением справа налево…
Летом 1961-го года папа достал мне путёвку в подростковый палаточный лагерь на реке Сестре. Ходили в походы пешие и однажды даже на велосипедах. Четверо суток по всему Карельскому Перешейку! Нас обучали всем туристическим премудростям. Большинство ребят были из Ленинграда и я, закалённый условиями сельской местности, был в числе лучших. А какая прозрачная вода была в озере Глубокое! Видимость метров на десять и голубое дно! Тогда как раз 1961-го года денежная реформа была.
– Будете копеечку поднимать! - обосновывал её Никита Сергеевич.
Отправляя меня в турлагерь, мама дала с собой двадцать новеньких пятаков, пятикопеечных монет то есть. Ох, и красивые были! А ближе к концу смены я получил от мамы запрятанную внутри письма целую трёшку! Не с самого начала, но к нашему лагерю добавили большую палатку с детдомовскими ребятами. Те пели хором революционные песни. А когда был родительский день в одно из воскресений и поварами стали чьи-то мамы, которые сготовили исключительно вкусное картофельное пюре, добавив в него куриные желтки, детдомовские отличились. Они так вылизывали свои тарелки, что встав снова в очередь на раздачу, второй раз получали порцию, как если бы подошли впервые с тарелкой чистой.
В седьмой класс я снова пошёл в Сиверской.
Очевидно, под влиянием разговоров взрослых, писались стихи не только о природе.
Помню, как выхожу однажды из комнаты на кухню, где папа с дядей Юрой курят, и читаю им своё новое, только что написанное:
Был хамельон слугой народа,
А стал – народ его слугой.
За горло схвачена свобода
От жира вянущей рукой.
Что он ни скажет – гениально!
Что ни напишет – то – закон!
Все «За!». Кто против?
ну, буквально,
За девять лет стал богом он.
Опять Культ Личности в зените.
Всё, как и десять лет назад.
Отличье в том, что по орбите
СредствА народные летят.
Это, конечно же, 1962-й год. Последняя строчка, правда, у меня была сначала другой: «…Народные деньги летят». Но папа сразу подсказал как сделать лучше. Конечно же, я понимал, что такое стихотворение чужим никому показывать нельзя…
Летом 63-го довольно легко прошёл собеседование для поступления в ФМШ - интернат №45.
Должен признаться, что почти два года, проведённые в этом учебном заведении, пожалуй, самые интересные в моей жизни. Оказаться в среде тебе равных и тебя превосходящих – вот подарок Судьбы! Вновь, как со мною уже однажды случалось, пришлось за один год усваивать информацию двух классов, 10-го и 11-го. Ещё в 9-м классе наш учитель физики Наиль Идрисович Бурангулов сказал, что в продажу поступил американский учебник физики Эллиотта и Уилкокса. Во время проработки этой книги в физику я и влюбился. Окончательно и бесповоротно. А как изумительно читал нам, десятиклассникам, лекции в фойе интерната Виталий Рейнгольдович Саулит!
На выходные дни ездил, конечно же, в Сиверскую.
Долгих шестьдесят семь километров
По холодному дождливому утрУ.
Никогда я, мама, не умру.
Никогда не буду я поэтом.
Девушка, читающая Блока,
Через годы, в карусели дней,
Милая, бесстыжая морока
Кажется тебе ещё родней.
Долгих шестьдесят семь километров
По холодному дождливому утрУ.
Никогда я, мама, не умру.
Никогда не буду я поэтом.
Физику на приёмных экзаменах сдавал весело. Дело в том, что нас, тех, кто из 45-го интерната решил поступать на Физфак ЛГУ, летом слегка «поднатаскали». Решали с нами задачки. И вот мне на экзамене одна из этих задачек как раз и попадает.
- Нуу, эту задачу я знаю! – мгновенно реагирую я. Реагировать-то реагирую, да вот решения-то так и не знаю. Не понял тогда, летом, когда нам рассказывали. Да и длинное оно было очень.
- Ах, знаете? … Ну, тогда вот эту! – и экзаменатор даёт мне другую задачу. Снова знакомую, однако с решением мне прекрасно известным.
- И эту знаю. – снова говорю я.
- Нет-нет! Вы уж, пожалуйста, покажите решение! – говорит экзаменатор.
Понятно, что за экзамен тот я получил пять…
В комнате общежития на проспекте Добролюбова… Кстати. Как это я до сих пор ещё не похвастался?
Когда мне было лет шесть, папа однажды вечером подсел к моей кровати и рассказал, что мы с ним – родственники Н.А. Добролюбова! Бабушка папы, мама его мамы, была не то племянница, не то двоюродная сестрёнка этого знаменитого человека. Жила бабушка в Москве, но когда к ней в 1948-м году пришли корреспонденты, она уже была очень старенькая и ничего не смогла им рассказать. Вот такое семейное предание…
Так вот, в комнате общежития в первом семестре жило нас десять человек. Железные панцирные кровати в двухъярусном исполнении. Малопригодные для занятий условия. А если учесть, что почти всё, что в первый семестр преподавалось, мы в интернате уже проходили - ну где ж тут не залениться?
К тому времени над зрением моим уже второй год колдовали врачи. Знаменитая чета Утехиных в глазном центре на Моховой. Не то чтобы зрение моё было очень уж некудышним, но они пытались близорукость мою вылечить! А для этого требовалось постоянно носить очки. Иногда мне закапывали в глаза атропин. Зрачки на целый день теряли способность сужаться и ходить по улицам даже в пасмурную погоду было нестерпимо ярко. А вот смотреть новый фильм в кинотеатре «Великан» – очень даже хорошо! И тогда днём вместо лекции я шёл смотреть «Щит и Меч», «Шерлбургские зонтики», «Обыкновенный Фашизм», «Капитаны песчаных карьеров», «Кто меня одолеет?», «Не крадите моего ребёнка», «Мулен Руж»…
Мулен Руж – это больше, чем фильм.
Мулен Руж – это песня.
Мулен Руж – это тайна…
Как она говорила: Ту - лууз!
Как она шевелилась!
Эта женщщина, эта девицца!
Он дрожал, не владея собой!
Он растаял, как снег под лучами…
А она всё искрилась!
А она - шевелилась!
А она - не смолкала:
- У тебя есть ванна?!
Позволь!
Умоляю!
В ванне я же не мылась!
То есть мылась, конечно,
И не раз…,
Но не в ВАННЕ!...
А потом убежала.
Ночевать не пришла.
И большую купюру, что он ей подарил,
Забрала и исчезла…
До другого утра...
- Где была?!
Отвечай!
ГДЕ БЫЛА!!?
Граф–калека во гневе!
Он ведь ею владел!!
Он ведь думал, что ею владел…
Сейчас тоже показывают фильм с таким названием. Уверяю Вас, это совсем ДРУГОЙ фильм…
По всей вероятности в Советские времена иностранные фильмы прежде чем попасть на экраны проходили отбор. И зрителям показывали действительно лучшие. Об Американском кинематографе, например, я был тогда гораздо лучшего мнения.
Конечно, далеко не все лекции я прогуливал. С огромной теплотой вспоминаю Никиту Алексеевича Толстого и его курс Общей Физики. Спустя шестнадцать лет увидел автограф его в домике мастера Киста в голландском городишке Зандам. У этого Киста в своё время обучался кораблестроению славный наш Император Пётр Первый. Экскурсовод показала нам чулан, где свернувшись по совету тогдашних врачей в позу «Эмбриона во чреве матери» инкогнито спал наш Император, и панно из чёрного стекла на стене, где НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ было расписываться! Однако нацарапано было множество подписей знаменитых посетителей. В том числе и нашего Никиты Алексеевича.
Никогда не просыпал я и лекции по философии доцента Холостовой, хотя они и были преимущественно первой парой – в 8-45. На третьем курсе лекции по радиофизике читал нам профессор Остроумов. Читал в Большой Физической аудитории. Читал хорошо, всему курсу сразу, но строгостей с учётом присутствующих не вёл. В результате к концу курса на лекции присутствовало всего десятка три студентов. На экзамене я к нему и попал. Профессор взглянул на вопросы в моём билете, на секунду задумался, и спросил:
- А кто Вам читал лекции?
- Вы. – ответил я.
Профессор взял мою зачётку и поставил «Отлично». Экзамен проходил второго января, может этот факт может что-то объяснить? Вообще-то пятёрками в Университете я избалован не был…
Хотя я жил в общежитии, но причислять себя к иногородним полностью бы не стал. Каждые выходные ездил домой к родителям. Стипендия моя была, кажется, 35 рублей.
Думаю, что я целиком отдавал её маме. Я так неуверенно говорю, потому что помню точно, что мама всегда выдавала мне на неделю 15 рублей, причём делала это тет-а-тет. Так что, возможно, папа в эти дела и не вмешивался. Однажды я целый семестр из-за хвостов стипендию не получал и чувствовал себя очень не ловко, получая деньги от мамы. Так что денег на питание мне всегда хватало. В соседнем университетском общежитии, номер один, кажется, где проживали в основном иностранцы, на первом этаже была весьма приличная столовая. Часто брал сметану с сахаром, стакан - 34 копейки, и черный хлеб. Вкусно! Комплексные обеды там были, кажется, даже и на выбор. Подешевле и подороже. Иногда мы ходили обедать в рабочую заводскую столовую на улице Блохина.
В выходные дни мама с папой тогда увлеклись лыжными прогулками в Сиверском лесу. И я бегал с ними по лыжне взад-вперёд. Не ползать же так тихо как они!
Серые странные.
Самые разные,
краски деревьев
в белом снегу!
Я вам не стану,
не стану рассказывать,
всё что увидел я
в зимнем лесу!
Серое зимнее небо
Мелкий порОшистый снег.
Вы не давайте мне хлеба –
Дайте мне сделать пробег!
На лыжах!
Это же чудо,
такое, какое вы
вряд ли видАли
в вашем кино!
Ели-берёзоньки,
стройные-стройные,
снегом окутаны,
ждут вас давно!
Серое зимнее небо
Мелкий порОшистый снег.
Вы не давайте мне хлеба –
Дайте мне сделать пробег!
На лыжах!
…Напевал на ходу я.
Кстати, хотя более десятка стихов в голове моей звучат как песни (или как песенки), но, не имея музыкального образования, я ещё ни разу не сумел донести это до слушателей.
О двух своих товарищах из общежития хотел бы вспомнить особо. Это москвич Юра Храпов и украинец Эдик Кущенко. С Юрой нас объединяла общая любовь к игре в футбол.
Случалось, что мы выходили на Петропавловку играть один на один, если никого больше уговорить не удавалось. Играли позже и комната на комнату. Захватывающие были поединки! Зимой бывало скользко. Однажды противники ошарашили нас тем, что у них есть своя заготовка, благодаря которой они обязательно выиграют. Мы, поломав головы, решили, что они выйдут играть в шиповках, так как все трое были спортсменами-бегунами. А каково будет в таком случае нам?! На практике дело до шиповок к счастью не дошло. Их задумкой оказалось раздобыть обыкновенные бутсы. А Юра Храпов, побывав после первого курса в стройотряде на Мангышлаке, всё-таки проучился потом не долго, был отчислен и уехал домой в Москву. Где ты, Юрка? Вино и фрукты, говоришь?!
Когда у него заканчивались деньги, Юра покупал вино и фрукты…Хотите верьте, хотите – нет, но на глазах у меня сейчас слёзы…
Эдик Кущенко, интеллигентный, в очках, жил на одну стипендию. Помню его уже курсе на втором. В комнате нас жило уже не десять, а всего лишь человек шесть или семь. Мама у Эдуарда жила в деревне на Украине, старенькая была, и сыну денег посылать возможности не имела. И он устроился работать в булочную, разгружать по утрам из машин хлеб. И, вроде уже, денежки какие-то стал получать. Вот только вставать на работу надо было рано очень. А ребята в комнате далеко за полночь куролесили. Раз проспал – предупредили. Второй раз проспал - с работы-то и выгнали. Помню его грустный взгляд. Койки наши были в разных углах комнаты. С тех пор, как говорится, только его мы и видели…
Возможно под влиянием Юркиных рассказов, только после второго курса, летом 1967-го года, я поехал в стройотряд. Мама, провожая меня ещё в Сиверской, пыталась дать мне с собой банку сгущенного молока, страшно дефицитного в то время, и банку какао со сгущёнкой. Из двух банок я взял только одну и помню, что потом не раз жалел, что отверг вторую. Зная, что у папы с мамой 3-го июля годовщина свадьбы, я написал им в стихах письмо с дороги. Приведу отрывки какие помню:
…В вагончике купейном
Уже не на Литейном.
Уже не на проспекте,
И еду не домой.
……………………
Шикарно переспали:
Ведь нам постели дали!
Москвы мы не видали -
Осталась в стороне.
А в Ряжске на вокзале
Мы вишню покупали,
И чёрную смородину
Ещё сейчас едим…
……………………….
Мне папа сказал: не забудь поздравить!
Но если бы я и забыл,
То разве на чуточку меньше
Тогда бы я вас любил?
Июнь. Числа такого,
Что больше не бывает.
Целую! И конечно
Всем счастия желаю!
Объект нашего строительства находился в Гурьевской области. Аул №13. Строили из самана коровник. Жили в деревянных домиках. Работали с перекурами. И я вдруг ощутил нелепость своего положения, как человека не курящего. К счастью, курить не начал. Жара стояла настоящая.
Днём выносили из дома раскладушки и отдыхали, заворачиваясь в мокрые простыни.
Были, видимо, и выходные. Поскольку помню, как однажды в выходной день мы, двое парней и рыжеволосая девушка Наташа, пошли за четыре километра купаться на реку Урал. В середине пути у меня вдруг носом пошла кровь и я остановился, а они пошли вперёд. Я, правда, тоже спустя немного времени пошёл-таки дальше, назад не повернул. Но родилось стихотворение:
Ты ушла купаться
С мальчиком другим.
Может быть и вправду
Был я не таким?
Может, вызвал что-то
Я в душе твоей?
Может быть чего-то
Не было во мне?
Ну а может просто
Нету ничего.
На душе не грустно,
Но и не светло.
A всего скорее
Надо жить и жить!
Думать. Ненавидеть.
Делать.
И Любить!
Еще помню, как спустя время, родители прислали мне посылку с яблоками. Я открыл её в помещении и вышел на крыльцо с надкушенным яблоком в руках. Сейчас же, словно мухи на мёд, сбежалась местная детвора. И они стали кричать: -Яблоко дай! -Яблоко дай! -Яблоко дай!...Впечатление было не из приятных, пока одна девочка не выговорила с трудом:
- Здрав-ствуй-те!
Тут я сообразил, что дети просто не говорят по-русски, и, конечно же, угостил их яблоками…
Осенью, когда я уже учился на третьем курсе, папа несколько раз приезжал в Ленинград специально для того, чтобы сходить со мной в театр. Я безмерно благодарен ему за это. Впрочем, не сомневаюсь, что и он получал от таких мероприятий огромное удовольствие. Спектакли назывались: «Цыганский барон», «Сирано-де Бержерак», «В лесах», «Трехгрошовая Опера». Исполнение было великолепным.
На третьем же курсе я влюбился в однокурсницу-Ленинградку. Но это не для рассказа в прозе. Кому интересны рождённые тогда мои стихи – они все есть в интернете на стихи.ру . Автор - Вячеслав Юрьевич Горелов http://www.stihi.ru/avtor/slava32
В самом начале шестого года обучения (а учились мы пять с половиной лет) узнал о трагической смерти Серёжи Тезейкина и его товарища, тоже нашего однокурсника. Я не был близко знаком с ними, однако очень уважал Серёжу и как человека и как комсорга. Надеюсь, ребята, знавшие их лучше, чем я, расскажут о них в этой книге.
Дипломную работу делал в лаборатории Алексея Михайловича Шухтина под руководством Саши Тибилова. Низкий мой поклон им обоим!
Диплом защитил на отлично. Говорили потом, что меня в конце заседания комиссии хвалил сам Сергей Эдуардович Фриш. Но меня там уже не было. Ту зиму, как, впрочем, и предыдущую, да и последующую я провёл в ЦПКО им. Кирова, занимаясь фигурным катанием на коньках.
Распределён я был в ГОИ им. С.И.Вавилова, в лабораторию Ивана Васильевича Подмошенского.
Вообще то, как я потом слышал, это место было первоначально зарезервировано за Сашей Кондратьевым, но того призвали в наши доблестные и непобедимые.
В ГОИ я проработал шесть лет. Несмотря на всю серьёзность работ в лаборатории Ивана Васильевича, покоя душе своей я не находил.
Но в душном кабинете,
Но в душном кабинете,
Но в душном кабинете
Я вынужден сидеть.
Какие муки эти,
Забыв про всё на свете,
На стены и на книги
Глядеть, глядеть, глядеть…
Нет, никому не жалко,
Что мне здесь очень жарко!
И никому на свете
Нет дела до меня!
Босая комсомолия
Хочу бродить по полю я
И русское раздолие
Вдыхать, вдыхать, вдыхать!
Нет ничего пригожее,
Чем тело темнокожее.
Давайте ж, люди добрые,
Под солнцем загорать!
А не хотите броситься
Туда, где сено косится,
Туда, где ветер с тучами
Бежит вперегонки –
Так я один не выдержу –
Кусок из сердца вырежу
И посажу.
Пусть вырастет
На берегу реки!
О том, что я не стал Большим Физиком вы уже, конечно, догадались. Я специально не писал о довольно важных вещах в тех случаях, когда не сомневался, что об этом не могут не написать другие, экономя место для своих стихов. Они для меня как дети. Не случайно же о стихах говорят, что они рождаются.
Последние три десятилетия связал свою жизнь с морем. С работой на судах морской разведочной геофизики. Пока не надоело. И сейчас строки эти пишу на борту судна в Южной Атлантике. Да и деньги ещё никто не отменял…
Ветер тридцать узлов, ветер – сорок…
Не стареет седой океан.
Мне давно уже стало за сорок,
Но ещё не дописан роман.
Я роману ищу продолженье.
Насладившись огромной волной –
Укрываюсь в своё сочиненье,
Словно страус, вперёд головой.
Высота до воды метров восемь
И, как будто, стою высоко…
Но срывается пена и косит!
Что там пресные души Шарко?!
Что там, где там, и с кем там иначе?
Ну а здесь, и сейчас, и со мной,
Не желает расстаться удача!
Не торопит уйти на покой!
Шторм окончится. Волны отхлынут.
Ветер сникнет, отправится спать.
Только строчки никто не отнимет.
Я их в бурю успел написать!
*) Глава из сборника "Шестидесятые годы на физфаке ЛГУ" С-Пб 2012