В те годы я работал на телевидении. И не только там, но об этом потом. А вот о телевидении – уж и не знаю, что осталось в памяти об этом у телезрителей того времени – у нас, у тех, кто был по ту сторону экрана, взгляд на нашу работу был свой. Я вообще, с тех пор телевизор смотрю уже с той, с другой стороны. Мы работали тогда не на страх, а на совесть. Пустить брак в эфир считалось признаком плохого тона, отсутствием воспитания, считалось недопустимым проявлением неуважения к нашим согражданам, для которых эти крохи экранного времени были всем, что осталось у них от внешнего мира. Благодаря софитам в студии и десяткам агрегатов в аппаратных залах у нас было тепло. Тепло и светло. На мониторах мы видели московские программы ЦТ, то есть имели иллюзию общения. А остальные, там внизу (телецентр в Ереване находится на возвышенности), целиком и полностью зависят от нас – что мы им покажем, как покажем, какое изображение дадим, какую информацию пустим, какую музыку включим – всё это было в наших руках. Их настроение, их состояние, их призрак благополучия в маленьком окошке-экране – всё это делали мы здесь, в нескольких студиях Армянского телевидения. Делали как могли. Но старались, очень старались сделать как можно лучше.
Это сейчас, как обильное застолье при необузданном пиршестве – всё есть. И «всё, что есть можно есть»: десятки каналов круглосуточно, не говоря уже о всяких спутниковых тарелках и киношном изобилии на дисках и в интернете. А в те голодные блокадные годы мы выходили в эфир всего несколько часов по вечерам. И, если что-то и было, то было только то, что нам удавалось в этот эфир провести. Особенно тщательно готовились информационные программы «Вести» и «Столица», новости для которых доставлялись буквально в последний момент. Пока съёмочная группа добиралась до студии с отснятым материалом, прибегал запыхавшийся «гонец» и с его слов составлялось всё обрамление сюжета – заставка, музыка, очерёдность. В этот момент в аппаратной уже появлялись первые записи, интервью, которые быстро монтировали на магнитофонах, убирая брак и оставляя то, что помещалось в строгий хронометраж и рамки цензуры. Тут же набирался текст сценария – и на бумаге, и для мониторного подсказчика. Дикторы зачастую выходили в эфир, не успев прочитать всё это заранее. По тем, пока ещё советским канонам, такой стиль был необычайным, вынужденным новаторством. В зависимости от содержания и настроения сюжетов подбиралась музыка для фоновой подзвучки и многое-многое другое, чего сейчас и не вспомнишь. Все носились по коридорам с выпученными глазами, тасуя листы с правками, перечеркнутыми абзацами, множеством карандашных стрелок со строчки на строчку и наспех проставленными цифрами, меняющими порядок слов. Краем глаза постоянно держали в поле зрения монитор из студии, где вокруг одинокого ведущего бегали осветители, микрофонные и просто операторы, гримёры, а он напряжённо вчитывался в текст, беззвучно отчётливо шевеля губами, заучивая трудно произносимые слова и буквосочетания. Накал достигал наивысшей точки, когда стрелка часов добиралась до своей цифры, и тут всё замирало, и режиссёр громогласным: «Внимание!».., «Готов!!».., «Пошёл!!!» – казалось, останавливал обычный ход времени. Заставка. В эфир идут позывные, а на всех мониторах только один он, главное действующее лицо, основной человек сегодняшнего вечера, тот единственный из нас, кого видят сейчас сотни тысяч холодных, голодных, оторванных от мира людей, ОН – диктор. Куда девались все, кто мгновенье назад были повсюду – теперь никого, один на один с камерой и на всех экранах (кроме того, по которому сейчас несколько секунд идёт заставка, эфирному монитору) – диктор, последние мгновенья, разминая губы, прокашливаясь. Сейчас звуковик скажет: «Микрофон!», и плавно поведёт ползунок микрофона на микшерском пульте, зажжётся табло «Микрофон включён», музыка заставки постепенно сойдёт на нет и диктор в эфир: «Добрый вечер, уважаемые телезрители». Он один – и вся страна. Да, наша, а потому небольшая, но вся! Сейчас, как никогда ранее, (и, даст Бог, никогда позже уже), уважаемые телезрители с жадностью впитывают эти новости, в которых, помимо всякой муры и политеса, идут действительные новости, реальные и достаточно объективные. Ну, во всяком случае, более приближённые к правде, чем в годы всеобщего счастья и изобилий.
Всё это детали, о которых мы не думаем, просто не успеваем. Это потом, через полчаса, мы выйдем к огромным окнам в коридоре, из которых открывается чудесная панорама города, нашего города и, затягиваясь сигаретой (иногда одной по кругу, потому что с куревом тоже плохо), будем обсуждать то, что ОН сказал, как сказал, почему вырезали то или иное из сюжета, или – вот молодец!, в тексте было написано так, а он сказал эдак и получилось очень остро и правильно. Это потом, а сейчас, пока в эфире первый эпизод, напряжение ещё настолько велико, что никто ни о чём другом, кроме как о своей основной работе, думать не может. По виску режиссёра (это я вижу боковым зрением) стекает струйка пота, на соседнем с эфирным, мониторе завис первый кадр следующего сюжета, моя рука на ползунке громкости дикторского микрофона (нужно сразу убрать звук, как пойдёт сюжет), другой рукой нащупываю пуск на стоящем чуть сзади магнитофоне (со второй секунды следующего сюжета нужно будет фоном добавить музыку). Потом плавно убрать звук сюжета и, так же плавно, ввести снова дикторский микрофон – пойдёт текст из студии. Да, и не забыть предупредить перед этим самого диктора, о том, что текст он читает прямо на видео сюжете, а не после него – ему об этом не успели сказать. В общем, ситуация штатная, ничего особо сложного. Но – это прямой эфир. Была бы запись – чепуха, ошибусь – перепишем. Поэтому и не ошибусь. А тут… «Эстрадное волнение» своего рода. Это даже не концерт в Доме музыки, где зрителей пару сотен человек, да и не каждый поймёт, если вдруг сфальшивишь. Здесь сотни тысяч, и диктор, беззвучно шевелящий губами, только потому, что звуковик «зевнул» – это заметит каждый.
Последние слова первого текста, режиссёр в аппаратный микрофон командует: «Сюжет» и это означает, что в другом конце здания магнитофонный оператор пускает заранее смонтированный видеоматериал, а я здесь, за соседним пультом, вывожу дикторский микрофон, плавно даю звук сюжета, а диктор в этот момент прокашливается, отпивает глоток воды, чтобы промочить горло – под софитами жарко. На второй секунде, как договаривались, я запускаю фоновую музыку и плавно вывожу сюжетный звук, включаю громкоговоритель в студию: «Артак-джан, текст читаешь на сюжете, через две секунды даю микрофон», Артак-джан делает дикие глаза, потому что он не знал, что текст идёт за кадром (благо, что его глаза не в эфире и жестами он может выразить всё, что думает о нас всех, о режиссёре лично и о всей нашей родне до седьмого колена), а я, тем временем, в студию: «Микрофон!», и ввожу микрофон, и на табло загорается «Микрофон включён», и Артак читает закадровый текст, а я прибираю немного фоновую музыку, чтобы она не заглушала голос.
И так шаг за шагом, минута за минутой, сюжет за сюжетом, и, чем дальше от начала и ближе к концу передачи, тем свободнее отпускает скулы, уходит дрожь из пальцев, высвобождаются мышцы спины. Всё меньше информации остаётся в голове, потому что основное уже сделано, теперь по накатанной, подводных камней практически не осталось. Режиссёр промокнул виски платком, мы немного откидываемся на спинки стульев, уже можем себе позволить переброситься парой слов. Во время видео сюжетов, когда диктор свободен, я включаю громкоговоритель в студию, подшучиваю, подбадриваю его. Иногда даже успеваем обменяться короткими анекдотами – ведь до эфира он был занят читкой текста и мы даже не успели пообщаться. Сюжеты в сценарии идут на убыль, вот уже и долгожданный последний лист – там погода, а это как «отче наш», каждый день, почти наизусть, только цифры меняются. Я опять в раскоряк между пультом и магнитофоном – выключить громкоговоритель студии, убрать звук сюжета, предупредить диктора, затем ввести его звук, пустить магнитофон, плавно добавить фоновую музыку.
В аппаратную входит водитель. Он, как часы, каждый раз входит в одно и то же время, перед «погодой». Такое ощущение, что ждёт за дверью специально, чтобы не раньше, не позже. Оборачиваюсь, киваю ему через плечо. То же самое делают все остальные – для нескольких из них он через несколько минут будет спасителем, манной небесной. Автобус на студии один, он начнёт развозить всех по домам только после окончания общего эфира, то есть через пару-тройку часов. А режиссёрам полагается редакторская «Волга», которая отвезёт их домой сразу после окончания передачи. Сколько забьётся вместе с режиссёром в эту несчастную «Волгу» – это уже по настроению водителя. Остальным ждать общего окончания телевещания до полуночи или идти пешком от пяти и более километров – кто где живёт.
Водитель мокрый, на его седой голове белый искрящийся тающий снег. Значит, не ждал у дверей, иначе снег бы растаял совсем. Режиссёр кивает ему в знак приветствия, оборачивается к пульту, потом, вдруг, как ошпаренный снова на водителя: «Ты почему мокрый?!». «Снег потому что», - он невозмутим. «Какой, чёрт побери, снег, - режиссёр (даже в такой острый момент он высокопарен в своих выражениях), хватает последний лист сценария, с прогнозом погоды. – У меня без осадков»! «А у меня – снег», - водитель подчёркнуто равнодушный, уверенный в своей непогрешимой правоте, садится в кресло, перекидывает ногу за ногу и, свесив голову набок, стряхивает шапку снега со своей головы. Режиссёр тупо смотрит на белую кучу у кресла, вскакивает со своего места и несётся за агрегатные шкафы – там за лабиринтом мощных установок окно. Отсюда окно не видно, да и за шкафами нужно ещё умудриться до него добраться. «Снег, - кричит он оттуда. – Снег, мать его!». (Здесь уже не до высокого слога!). Он вылетает из-за угла с огромными от ужаса глазами.
Нет, всё понятно, это ошибка синоптиков. Они всегда ошибаются, и в этом нет ничего странного. Но, это если бы снег пошёл через пять минут, после того, как объявили без осадков! А если снег крупными хлопьями уже сейчас, и вот прямо сейчас, через секунду, диктор в прямом эфире программы скажет «без осадков», а там валит так, что земли не видно – это уже не к синоптикам, это к нему, к главному режиссёру. Это метеорологи вечно врут о том, что будет, (а там – пусть этого и не будет), а он-то говорит о том, что есть! И это, то, что есть, должно быть хотя бы на тот момент, когда об этом говорится! Какая же это, на фиг, «информационная программа», если ты несёшь такую чепуху?! Нет веры тебе, ни тебе, ни тому, что ты тут сейчас всем полчаса рассказывал.
В отчаянии режиссёр выхватывает взглядом монитор. Всё, провал – за те пару секунд, что остаются до конца сюжета и до выхода в эфир диктора, мы не успеваем отредактировать его текст. Я медленно вывожу звук видео, включаю громкоговоритель в студию и, вместо дежурного «Микрофон!», скороговоркой: «Снег, Артак, снег идёт», включаю магнитофон, ввожу микрофон, и на табло загорается «Микрофон включён», и Артак в кадре, а я прибираю немного фоновую музыку, чтобы она не заглушала голос…
Диктор в эфире. Его цепкий взгляд в камеру невозмутим, но только бывалый телевизионщик по совершенно неуловимым, необъяснимым признакам, в этих глазах разглядит напряжённую работу мысли. Губы внятно произносят: «А теперь о погоде – по сообщениям синоптиков на севере республики сегодня похолодало, температура …», - а в голове смятение о том, что говорить дальше, ниже, тогда, когда информация упрётся в Ереван, с его не оправдавшимися «без осадков». Текст заранее пройден, пунктуация отточена, «маршрут» выверен интонацией, дыханием и другими дикторскими прибамбасами, а тут вдруг этот «артакснегидёт», – что с ним делать?! По мере продвижения по сценарию все в аппаратной замерли, не мигая следят за губами ведущего. Пальцы режиссёра, вцепившиеся в карандаш, белые, как мел. Выше – шея, голова налиты кровью. Кажется, что если остриё грифеля случайно прикоснётся к шее – она взорвётся и зальёт красным всё вокруг. Вжимаясь в кресло, режиссёр перестаёт дышать…«в Ереване … синоптики обещают … ясную(!) … безоблачную погоду (!!) … без осадков (!!!), … что, впрочем, не исключает возможность обильного снегопада. Желаем вам удачного вечера и всего хорошего. До новых встреч!», - открытая лучезарная голливудская улыбка. Как ни в чём не бывало, как будто всё так, как должно было быть!
…
После эфира мы так и не успели пожать руку диктору. Он стремглав вылетел из студии и побежал на другой этаж – через пять минут нужно открывать следующую передачу. На наши: «Молодец, Артак-джан», он отмахнулся и скрылся на лестнице.
Мы подошли к огромному окну в коридоре. Там, где должна быть великолепная панорама города, сейчас зияет темнота. Полнейшая мгла простирается впереди, сливаясь в перспективе с чёрным небом. «Веерное отключение электроэнергии» совпало во всех районах столицы, и электричества нет ни у кого. Хотя, по собственному опыту, мы знаем, что во многих уголках этого беспросвета, у стынущих печек с выведенными в форточку коптящими трубами, сидят, закутанные в одеяла люди, прильнув к маленьким переносным телевизорам, которые работают от снятых, с пока ненужных авто, аккумуляторов. Их настроение, их состояние, их тепло и свет в их маленьком окошке-экране – всё это делали мы здесь сегодня.
Делали, как могли. Но старались, очень старались сделать как можно лучше.
**************