На фото: сын Ваня возле компьютера, это изображено на памятнике
Был родительский день, поэтому приехал с работы пораньше. Младшая дочь-студентка уже находилась дома и пила чай. Жена жарила блины, пригласила меня. Съел блин с киселем. Что-то он неудачно упал, почувствовал неприятное ощущение в желудке. На кладбище поехали на маршрутке. Уже на подъезде к воротам маршрутка ползла, так как дорога была забита людьми и машинами. Такси и частные машины на кладбище не впускают. Удобно, что маршрутка заехала на кладбищенскую площадь. Жена с дочерью решили идти обходной дорогой, настаивая, что путь, указанный мной, не хорош. Я прошел по центральному проходу, где покоится японский мэр-побратим Сигеки Мори, затем по узкой тропке между могилами на границу старого кладбища, где пролом в изгороди превратился в переход, за которым начиналось новое кладбище. Вокруг были чистые могилы, некоторые могилы люди убирали, у других поминали усопших родственников. По новому кладбищу тоже пошел напрямую. Оно разрослось непомерно. Увидел постамент из гранита, стоящий к дороге обратной стороной. Обошел с лицевой стороны. Крупная фотография мужчины с сияющей улыбкой: Ружников Александр Борисович. Умер в 2002-м году. Это был директор профессионального училища №20. Я хорошо знал его. Он был активным туристом, известным фотографом. Однажды он организовал забег от памятника танку «Т-34» в Иркутске до нашего города, расстояние до его училища составило 25 километров. Сам он бегал слабо и отстал от меня, хотя я был в задних рядах бегущих. Потом в училище всех бегунов накормил борщом. Забег такой был для меня первым и последним. На Олхинской горе меня чуть не сбил мотоциклист. Сопровождавшие гаишники уехали вперед с основной колонной, а участники движения не были извещены о пробеге. По трассе этой я бегал еще не раз, делая круг через Смоленщину, но один, соблюдая осторожность: стал опытным марафонцем. Известие о смерти Ружникова было неожиданным. Человек без вредных привычек, на тот момент было ему 56 лет. Работа была у него эмоциональная, понятно, но все равно рановато. Рядом с его могилой еще одна - с фигурой скорбящей женщины. Девочка 17-ти лет, Оля Арбатская, погибла.
Радуница, так называется этот вторник. Иначе его называют родительским днем. Отец мой, Петр Алексеевич, покоится далеко отсюда, в родных местах, на Дону. Наша экология не шла ему на пользу: периодически случались инфаркты миокарда, а в родных местах с сердцем проблем стало меньше. Умер он на 86-м году жизни, когда жизненные силы иссякли. Но не иссякла сила воли казака: дождался, когда приедет любимый внук Ваня, и только после этого разрешил себе умереть. Последнее, что он сказал мне на прощанье: «Берегите Ваню!». В предсмертные часы люди предчувствуют будущее: Вани не стало через пять лет. Раньше я не любил посещать кладбища, но семь лет назад пришлось похоронить здесь часть себя. В советское, безбожное, время с работы людей отпускали без лишних разговоров: надо – иди! Мне же пришлось писать заявление главному начальству на отгул. До этого заставили взять три дня без содержания, дабы «увеличить» майские каникулы, но уменьшить зарплату. Пришлось отдать дань акционерному обществу. Но зато уехал с работы со спокойной душой. И по кладбищу шел спокойно, один, никто меня не тревожил. Отчего-то в этот день все чувства, обычно переполняющие меня до слез, улеглись. Через три месяца исполнится семь лет, как не стало сына. Его коронная фраза: «Папа, нельзя говорить: успокойся!» звучит в голове. На кладбище заставлено могилами любое свободное место, даже дороги, кроме окружной. Прирастает его население не только старыми и хворыми. Куда ни глянь, повсюду молодежь, в основном, парни. Молодые всегда торопятся, даже сюда. Сын известного человека в городе, с которым мы были депутатами, умер в восемнадцать лет от наркотиков; у женщины, с которой работали на алюминиевом заводе, сын погиб в 14 лет; у профсоюзного деятеля с этого же завода сын поехал за водкой на автомобиле, погиб в 26 лет. Но есть случаи, которых действительно жаль: альпинист из Иркутска, водил студентов и туристов в горы, страховал школьников во время походов на скальник Витязь, физически подготовленный парень - на Мунку-Сардык (вершина в Саянах на границе с Монголией) делал восхождение один , ходил второго мая по льду Байкала с подругой, оба попали в полынью, не дошли до берега двести метров – утонули. Здесь же могила Александра Переломова, 43- летнего водителя автобуса с алюминиевого завода; я с ним периодически ездил в Иркутск. Умер за рулем автобуса, за год до моего сына, успел только остановить автобус – и сердце остановилось. Дошел до могилы сына. Хотя дороги теперь нет, ориентир не теряю. Пока живой. Платком протер постамент, пришлось его послюнявить. Надпись почти дословно повторяет слова девушки, старосты его группы:
«Он все знает, он рядом с нами…рядом его душа… бесконечная и бездонная. Никогда не забуду его, никогда!!! Он внутри нас... у каждого свой.. У меня тоже…свой… Ваня Просняков…Его чистый образ, воспоминания никогда не умрут…даже с моей смертью… так как души наши бессмертны…».
Изображения на постаменте с двух сторон, так как при изготовлении меня не поняли и сделали образ с фотографии, где сын сидел возле компьютера с мышкой в руке. При увеличении лик сына получился искаженным. Я же хотел полностью всю картину, так как сын был талантливым компьютерщиком и надо было отразить его характер: он сидит с мышкой в руке перед монитором и улыбается в объектив. Тогда сделали на отдельной плитке общее изображение и прикрепили с обратной стороны. Обычно так не делается. Это все ирония судьбы. Хозяйка ритуального предприятия двумя годами ранее преследовала сына, вымогая у него тысячу рублей. Я записал на видео угрозы. Пришлось обратиться в милицию, чтобы взяли ее с поличным. Оперативники сработали не так, как договаривались. Создалось впечатление, что они лично знакомы. Потом дело ушло в суд, причем, заявление написала она. Я же написал встречное заявление – о возмещении морального вреда. В суде ей доходчиво объяснили, что дело я не проиграю, но получу полностью моральное возмещение. Заявление она забрала, а мне не сообщили, что процесса не будет. Узнал об этом через несколько месяцев, когда прошли сроки, но вновь подавать заявление в суд не стал – как обычно, из-за нехватки времени. А претензии ее связаны были только с собственной узостью мышления и чувством неблагодарности. Одногруппник попросил сына, он учился тогда на первом курсе политеха, настроить компьютер для интернета своей родственнице. Сын настроил быстренько по пути с учебы, в качестве платы его покормили чаем с двумя пирожками. Через пару месяцев его стала преследовать неизвестная женщина, чтобы он отдал долг, который она заимела, выходя в интернет. Сын унаследовал не только мою доброту и бескорыстие, но и возмездие, какое обычно идет за доброе дело. В зрелые годы я, сделав человеку что-то бескорыстное, ждал, как неизбежное зло, удар судьбы. И получал. Найдутся психологи, которые скажут: ждал, вот и получил. Увы, если бы так. Почему так устроен мир, не знаю. Но сына, честного и открытого человека, удары судьбы преследовали постоянно, пока от последнего удара – ногой друга – он не утонул.
Стал убирать старую траву, покрытые пылью искусственные цветы. Свежий букет желтых цветов оставил. В начале мая приезжал друг сына с женой, бывший одногруппник, из Москвы, куда они уехали сразу после окончания вуза. Подумалось, что это их букет. Сразу же с самолета поехали сюда, отдать дань своему другу. Вот оно – испытание временем. Тут пришли мать с дочерью. С этой женщиной, матерью моих детей, меня связывают только дети. Сын ушел от нас далеко; одна, младшая, дочь живет с нами; старшая замужем – живет в соседнем селе. Женой эту женщину не называю, потому что в прошлом году развелся с ней (развод для всех остается тайной), но живем по-прежнему вместе, в одной квартире. Мать сразу закричала во весь голос, грубо, что я рву, якобы, цветы, которые она посадила на могиле. Ей стала вторить и дочь. Пришлось сказать следующее: «На кладбище нельзя кричать, ведите себя спокойно, будьте людьми». Затихли. Продолжил уборку могилы, а мать, поубирав с дочерью, достала блины и кисель. Предложила мне помыть руки святой водой. Я отказался. Не люблю поминки на кладбище. Помянуть можно и дома, к тому же чувствовал неприятные ощущения в организме, стала побаливать голова. Хотя светило солнце, ветер был ледяной. Надел бейсбольную кепку, которая лежала на постаменте. Привычка снимать головной убор у могилы. Нашел ящик для мусора возле дороги, вынес, не торопясь, за два раза весь мусор, подобрав с проходов. Мать читала молитвы. Рядом с сыном находится могила обжигальщика с кабельного завода Владимира Захарова, портрет с его памятника смотрит в нашу сторону. Раньше он возвышался с пригорка через дорогу. Захаров был знаком мне. Вначале я обратился к нему с просьбой закалить детали для мотоцикла. Было начало девяностых годов. Мотоцикл «Днепр», хотя и новый, быстро вышел из строя. Выявилось, что толкатели были сделаны из сырого металла. Пришлось делать их самостоятельно, так как украинские детали можно было только заказывать в Харькове. Я тогда работал дежурным электромонтером. Володя Захаров мне их закалил. Помню, как он объяснял, до какой прочности надо закалять. Какие-то микроны в диаметре толкателей все же я не рассчитал, поэтому пришлось шлифовать уже закаленные детали шкуркой всю зиму, благо, работа мне позволяла – в ночные смены. На этом мотоцикле мы с сыном объездили все окрестности, ездили в лес по ягоды, заготавливали торф за городом. Потом Володя Захаров обращался ко мне, когда я стал председателем профкома кабельного завода. Завод не хотел оформлять ему профзаболевание. Я объяснял, что надо самостоятельно обращаться в Ангарск, в институт профпатологии. У его могилы были две женщины, раньше их не встречал. Подошел к ним и поздоровался. Сказал, что знал его. Спросил о профзаболевании. Нет, ничего не было. Я повторил вопрос: «Он должен был иметь профзаболевание, болел много, что-то вроде астмы было». Помню, что у него была одышка в последнее время. Молодая ответила: «Жена, наверно, лучше знает, что у него было». Я понял, что постарше, его жена. Своей жене я четверть века многого не говорил, потому что реакция могла быть непредсказуемая. А Володя Захаров был очень спокойным человеком, характером похожим на мой, отсюда логичный вывод, что другая половина в семье была не очень спокойной. Ответил молодой женщине: "Ну, жена может чего-то и не знать, что знают другие". Интересно, что в ответ она понимающе кивнула. На этом заводе убили генерального директора и попутно, в других местах, еще кое-кого. Так происходил передел собственности. Основной пакет акций захватили москвичи. После этого коллективу стали уменьшать зарплаты, незаконно увольнять работников. Коллектив переизбрал председателя профкома. Это был я. Но в придачу мне избрали больше половины старых членов профкома, привыкших угождать начальству, оставили старый аппарат – инструктора и бухгалтера, которые стали со мной скрытно бороться. В этих условиях мне пришлось защищать коллектив. Когда я стал выигрывать суды, несмотря на грамотных заводских юристов, стали из Москвы присылать бывшего полковника ФСБ, курировавшего завод, который на третий свой приезд посоветовал мне подумать о своих детях. Как он мне заметил, они со своей фирмой связи не теряют даже после увольнения. Стали цивилизованно работать: предупреждать неугодного человека, причем, конкретно указывать последствия. Генерального директора тоже предупредили, потому что еще в Москве, сев в самолет, он сказал своей сотруднице по имени Лена (она мне и рассказала), что, мол, припугнули, но ничего не сделали. На следующее утро его расстреляли возле своего подъезда. Пришлось пообещать полковнику, что через полгода я уйду, потому что просто уйти я не смогу - должность выборная, только на конференции. К этому времени все суды мной были выиграны, кроме одного, со своим аппаратом, где судья, жульничая, не дала возможность обжаловать решение в высшей инстанции. Работодатель, ставя подножки профсоюзу, запретил бухгалтерии безналично перечислять профсоюзные взносы, люди приносили наличными. Володя Захаров тоже был примерным членом профсоюза, взносы платил исправно. Жаль, что помочь ему не смог, а работодатель тогда был жестоким, экономил на людях каждую копейку (зарплаты тогда выражались в миллионах рублей, было такое). Возможно, оформление профессионального заболевания дало бы дополнительные возможности для лечения и диагностики болезни. Вот о чем подумалось, пока стоял у этой могилы.
С могилой сына ее разделяла дорога, которую уже заставили свежими памятниками, а с другой стороны, в полуметре от сына, находится могила женщины, работавшей мастером на этом же заводе. Рютина Любовь. Есть латинская поговорка: о мертвых или хорошо или ничего. Но возражу по-русски: мертвые сраму не имут. Ее жизнь - пример для женщин, считающих себя пупом земли. Работала она мастером в третьем цехе, на испытательной станции, где проверяют готовую продукцию. Я был тогда опрессовщиком, работал на прессе для ошланговывания кабеля. На эту работу я устроился, вернувшись с Дальнего Востока, куда уезжал в поисках романтики. Дружок мой Серега Кобзев с упорством утверждал, что жизни рабочих я не знаю. Чтобы узнать жизнь рабочих изнутри, я из инженеров переквалифицировался в рабочего человека - опрессовщика, хотя мне предлагали вернуться на прежнее место на алюминиевый завод, где благодаря моим усилиям был создан отдел главного метролога. Есть неуёмные люди, которым всегда нужно что-то необычное. Я хотел поработать руками годика два, а потом перейти в инженеры или руководители. Человек я был молодой, гонора хватало. Бог посмеялся над моими планами: на кабельном заводе я остался на восемнадцать лет. Иногда опрессовщиков направляли на помощь на другие участки цеха или в другие цеха, если не было своей работы, что происходило периодически. Как-то оказался я на испытательной станции. Весь месяц Рютина ходила за мной, делала нервные замечания на пустом месте, допекла до того, что я назвал ее «поросенком в юбке». Так эта кличка и осталась за ней. Разумеется, ей в лицо прозвище я не говорил, так как всегда вел себя культурно, но другие эту характеристику знали. Зловредный характер ее проявлялся и дома. Однажды муж избил ее так, что она долго болела и получила инвалидность. Так она несвоевременно оказалась на кладбище. А ведь, имея другой характер, могла бы жить-поживать. Не зря же говорят: причину того, что происходит с тобой, ищи в себе. Все-таки такие места наводят на философские размышления. А Серега Кобзев прошлой осенью сгинул в тайге: ушел по ягоды в сентябре-октябре, видимо, искал клюкву, - он показывал мне эти болота, рядом с которыми строил свое зимовье – и не вернулся. Его нет с нами, но нет его и здесь, в этом печальном общежитии. Серега – оригинальная личность, когда-то дружил со мной, пока я не уехал далеко. Именно он дружил, потому что у меня хватало увлечений и без того, но он приходил и занимал все мое свободное время. На многих семейных фотографиях того времени Серега присутствует, как родня. Первую свадьбу его я отфотографировал не хуже, чем профессионал – для других фото у меня всегда получались лучше. Снимать на пленочный фотоаппарат без навыков или доли профессионализма было бессмысленно: надо не только правильно отснять, но и проявить пленку, затем в темноте, обычно ночью, делать фотографии. Серега был отменный рыбак на небольших речках - мы рыбачили с ним на Олхе и Иркуте, любитель лесных приключений. По лесу он просто бегал с горбовиком на спине, легкий, стройный, подвижный; такой же легкий на язык, любитель преувеличить пойманную когда-то рыбу или найденный гриб минимум в два раза. В последние годы, выйдя на пенсию, сдружился с бичами и сам стал похож на них. Однажды он спас мою семью – мы пришли на место, где был стационарный балаган, крытый толью, вчетвером, с сыном и дочерью, младшая еще не родилась. Однако медведь разорил запасы, сделанные на неделю – я их занес заранее. У нас был только хлеб. Вечером в балаган явился Серега с товарищем, сказал, что у него в ручье есть консервы, которые медведь не унюхает – так и случилось: мы пробыли там дня три-четыре. Мы попали тогда в сильнейший дождь, собирая голубику, сын шел по грудь в воде, в балагане я стал его растирать водкой. Парни, учуяв запах, спросили, что я делаю. В общем, водку пришлось пустить на согрев мужиков, а сына они растерли шерстяными вещами. Да, воспоминания. Пришло на ум выражение из латинской литературы, которую я когда-то любил читать: пантеон теней. Здесь живут только тени людей, которых мы знали, беседовали с ними, любили их, переживали и умирали за них, но остались здесь, наверху, видимо, для того, чтобы помнить.
Мать закончила читать молитвы. После гибели сына она прикипела к церкви, без молитвы ничего не делает: не ест и не двигается. Когда детки были малые, мы вместе читали молитвы, особенно в пути архангелу Михаилу или на ночь "Отче наш". С молитвой я свечкой крестил маленьких детей от сглаза и нервозностей. Помогало. Но бог, видимо, был занят другими делами в тот день, когда погиб сын, поэтому для меня церковные обряды и ритуалы стали отдаляться. Да и не видел я того смирения в матери, которое проповедует церковь, и на которое надеялся. Периодически случались рецидивы. Достаточно вспомнить недавний, нет и трех лет, случай, когда она вызвала милицию: мол, муж бушует. Я копал картошку. Пришлось бросить вилы, звонить в милицию, потом идти туда писать заявление о клевете и, вернувшись, продолжать копку картошки. День был убит, настроение было убито, но воспринимал я такое почти как норму, потому что за четверть века привык к подобным фокусам. В заключение нашего свидания с сыном напомнил матери и дочери о соседке сына, которую называл "поросенком в юбке". Женщины должны знать такие истории. Возможно, это издержки эмансипации в обществе или бесхарактерности православной религии, проповедующей уважение к мужу, как главе семейства, но не умеющей внедрить это в сознание женщины. Почему у мусульман разводов почти нет, семьи все многодетные, нет проблем с рождаемостью? Да, законы их жёстки или жестоки, они не терпят изменников (ни в вере, ни в семье, ни в дружбе), но они являются гарантией развития мусульман, как популяции. А что мы можем сказать о популяции русских, да и всех православных? Мусульманин никогда бы не позволил женщине так нагло вести себя в семье. Но зато я сумел вырастить трех детей, ради этого и терпел. Это было мое кредо в семейной жизни: мое богатство – дети. Правильно ли сделал, не знаю. Но детей бросить я не мог.
Назад мы пошли вместе. Ружникова мать не знала, но слышала о нем. Пообещал им показать памятник. Не торопясь, я следовал между могил. И тут увидел знакомую фамилию. С памятника смотрело моложавое лицо, а фоном – озерная гладь с мчащейся по ней лодкой. Рудольф Сергеевич Дрягин. Он был начальником испытательной лаборатории того же кабельного завода. Там испытывали образцы продукции на различных стадиях технологического процесса. Впервые я оказался в испытательной лаборатории, когда работал в Госстандарте, куда попал после распределения из института. Меня взяли в комиссию по проверке качества продукции кабельного завода. Это был пик времени, которое потом назвали застойным. Комиссия состояла из двух человек, включая меня. Председателем был сухопарый высокий мужчина с седыми волосами. Он не искал, а копал недостатки; те, что лежали на виду, он попутно записывал в блокнот, не тратя лишнего времени. Возражения ответственных лиц он не принимал, как и просьбы. В течение дня блокнот его был полностью заполнен. Мне оставалось, как члену комиссии, только подписать протокол. Часть недостатков я бы вычеркнул сразу, как незначительные; но меня взяли в комиссию, в основном, для практики. В итоге, завод был оштрафован на миллион рублей. По тем временам, это было равносильно миллиону долларов. Я даже премии не получил. Это была обычная работа. Существовал жесткий контроль государства над своими предприятиями. Тогда я и познакомился с Рудольфом Сергеевичем. Потом приезжал на завод из Иркутска с проверкой щитовых приборов. На языке метрологии это называется поверка, которая периодически повторяется. Мои регулярные посещения перешли в добрые отношения, хорошее знакомство. Жесткости в моем поведении никогда не было, я всегда учитывал, прежде всего, объективность показаний приборов, технологические требования, заведомого брака там быть не могло, потому что завод недавно был запущен, и оборудование было новым. Рудольф Сергеевич увлекался путешествиями на моторной лодке. У него были соратники из центральной лаборатории измерительной техники, с которыми он вместе совершал переходы по Ангаре на Байкал, где они проводили каждый год отпуск. Самое надежное – это товарищи по работе. Кстати, в эту лабораторию измерительной техники (ЦЛИТ) меня приглашал на должность наладчика высшего разряда, а потом и инженера, начальник ее, Валера Григорьев, когда узнал, что я начал работать на кабельном заводе. А в путешествия на моторке меня приглашали и Рудольф Сергеевич и «цлитовцы». Сейчас рассуждаю, что зря отказывался от этих предложений, а тогда я был молод, и носило меня другими ветрами. Валера Григорьев лежит на Старом кладбище, был я однажды с бывшими сослуживцами из Иркутска у него на могиле, помянули. Когда же это было? Видимо, в тот год, когда погиб сын. На местные заводы меня посылал начальник отдела электромагнитных измерений Юрий Андреевич Комарков. Представьте человека среднего роста с круглым красным лицом, в толстых очках; нос, как говорят, картошкой, то есть, округлый. Улыбка была частым гостем на его лице. Когда он разговаривал, то постоянно поправлял очки. Если надо было что-то прочесть, он снимал очки и приближал текст непосредственно к глазам, проводя глазами по строчкам. Это был первый в моей жизни начальник. Он жил на Синюшиной горе с матерью, маленькой добродушной женщиной, угощавшей меня выпечкой, когда я появлялся у них. «Андреич», так называли его многие, приглашал меня смотреть его радиостанцию, посредством которой он имел связи со всем земным шаром. Он показывал открытки из Австралии и Канады. При мне, бывало, с кем-нибудь связывался из дальних стран. Это было необычно для меня, но в те времена было в СССР такое модное увлечение, так как это был единственный способ общаться с зарубежьем. Некоторые со своих домашних радиостанций устраивали вещание: запускали в эфир музыку. Что греха таить: выпить он любил, как и многие советские люди. Иногда рабочий день начинался с того, что мужики бежали в магазин и несли «Посольскую». Это была лучшая водка того времени, хотя любая была качественной. Работники Госстандарта имели право проверять советскую торговлю, поэтому брали то, что лежало под прилавком. Об Андреиче у меня остались только хорошие воспоминания, хотя однажды и получил от него прогул. Кажется, тогда я был на кабельном заводе – в командировке. Он меня потерял в рабочее время, мобильных телефонов тогда не было, и просто поставил прогул. Все равно, что премию выписал. А сказать забыл, когда я появился на работе. Это выяснилось при получении зарплаты, через полмесяца. На мой вопрос он ответил невинно: «Да? А я думал, что тебя не было на работе. Ну, сейчас что сделаешь?». Сейчас бы за прогул уволили, а тогда это было просто. Человека нельзя было так жестоко наказывать, а надо перевоспитывать. Вернее, воспитывать у него советскую мораль – строителя светлого будущего. Время было другое, проще отношения между людьми, потому что не было большого различия ни в материальном, ни в духовном плане: все жили одинаково небогато и верили в коммунизм. О смерти Андреича мне сказал Валера Григорьев, когда я вернулся с Дальнего Востока. Мы встретились у входа в городской парк, возле бани, где я услышал неожиданное известие – Андреичу было лет сорок пять – потом это место у меня всегда ассоциировалось со смертью первого начальника. Юрий Андреевич Комарков покоится на Смоленском кладбище под Иркутском.
Говорю дочери случай, случившийся со мной, который связан с Рудольфом Сергеевичем. Тогда я постоянно бегал по городу, ноги были моим транспортом. Почти как в юмореске Райкина: бегуну надо дать почту, пусть разносит в дальние селенья. И по магазинам и на работу и к друзьям я прибегал в спортивной форме, всегда в руках была сумка. Лет двадцать-двадцать пять, не меньше, так передвигался. Даже товарища своего однажды выручил, когда тот застрял в заснеженном поле за городом на «Ниве» – бегом принес лопату и помог вытолкать машину. И вот однажды Рудольф Сергеевич при встрече говорит мне с укоризной, что я мимо прохожу и не здороваюсь. Я удивился: как так? Никогда мимо не проходил, всегда обращал внимание. Выяснилось, что бежал по проезжей части возле здания суда на восемнадцатом квартале, а Рудольф Сергеевич шел по тротуару, но бегал я без очков, и вдалеке лица расплывались. Не заметил. Пришлось объясниться и извиниться, хотя совесть была чиста. Сейчас, кстати, вообще хожу без очков, уже год, по методике Бейтса и не комплексую, если кого не узнаю. Рудольф Сергеевич лежит на Новом кладбище, которое со Старым разделяет только ограждение, а вообще это место в городе называют Пятым микрорайоном. По размерам соответствует. Напрямую отсюда видны дымы алюминиевого завода. Как-то в парной, лет двадцать назад, слышал беседу двух электролизников: «Где тот, где этот член бригады? Так мы что с тобой, вдвоем только остались, пятидесятилетних? Все в «пятом» микрорайоне?». Думаю, что и эти собеседники сейчас тоже упокоились здесь. Кабельный завод находится рядом с алюминиевым, фактически на его территории, от города до заводов – три километра. На заводах люди рабочую смену поглощают вредные вещества – для этого не обязательно находиться возле электролизера, хватает пыли и газов везде. Смог покрывает город большую часть времени. В начале девяностых кабельный завод горел. Я наблюдал это зрелище из города, так как был депутатом на освобожденной основе, хотя трудовая книжка была там, где стоял столб дыма. От пожара пострадало множество людей, так как горение пластиката привело к выбросу диоксинов: большинство пожарных умерло на протяжении последующих лет, работники завода, разбиравшие завалы, милиционеры, стоявшие в оцеплении, получали тяжелые заболевания легких, кровеносной системы, разные хронические заболевания. Раньше город объявлялся зоной экологического бедствия, в городской газете печаталось превышение допустимых концентраций вредных веществ (ПДК) относительно нормы, сейчас – все хорошо. Хотя заводы по-прежнему работают на полную мощность. Видимо, поэтому так много встречается бывших кабельщиков в «Пятом микрорайоне». Металлургов тоже хватает. Страдает все население города, находящегося в долине, где оседают отходы производства. Вот такая плата за металл, за чью-то хорошую жизнь. Алюминий на вес даже не золота – на весах здоровье и жизнь людей.
Когда, пройдя по тропке через ограждение, шли обратно по аллее Сигеки Мори, навстречу двигались потоком горожане. Закончился трудовой день. Люди отдают дань памяти своим родственникам. Дочь заглянула в стоящую маршрутку – для нас осталось три места. В городе, не доезжая одну остановку до нужной, маршрутка заглохла: кончился газ. Дочь протянула водителю сотку, тот не взял плату. Мы вышли. На ее вопрос, обращенный ко мне, пришлось пояснить, что он не выполнил свое обязательство: не довез нас. Поэтому честно отказался от платы. Мы зашли в магазин напротив остановки, менявший на протяжении своего существования имена: сначала имел номер, далее назвали «Молочным» - в советское время, потом в девяностые - «Ветераном», но сейчас люди зовут эту остановку «Молочка»: остановите у «Молочки» или «на Молочке». Мать захотела посмотреть, что сейчас в нем продают. Зашли. Те же продукты, что и везде, только чуть дороже. Тут же вышли. У выхода стоял мужчина в бомжеватой одежде. Я, не обращая внимания на него (вернее, обращая, но делая вид), вышел и повернул налево, в сторону своего дома. За мной шли женщины. Так я показываю путь. Шел не быстро, но решительно. Вдруг с середины проезжей части в нашу сторону повернул высокий худой человек неопределенной национальности с красным лицом и темными волосами. В руках у него был велосипед. Он быстро направлялся ко мне, поэтому я ускорил ход. Но он настойчиво подошел ко мне и протянул велосипед с просьбой покараулить его, пока он сходит в магазин. Ситуация такая: мы отошли от угла магазина метров на пятнадцать и находились на проезде в складскую территорию магазина. С этой же стороны, слева, но впереди, были открыты ворота на территорию стройки. Я замедлил движение, так как не разобрал просьбы. Это немудрено. Просьба парадоксальная. Молодой человек подходит с просьбой к незнакомому человеку, более старшему, находящемуся в обществе двух дам, но с какой просьбой: подержать велосипед у себя, пока тот сходит в магазин. О логике тут речи нет, тут полное отсутствие здравого смысла. Но сейчас необходимо сделать верное умозаключение. Первое, что пришло на ум в тот момент: меня собираются подставить. Все произошло в считанные секунды. Другой мысли не успело возникнуть. Опыт отрицательный уже был. Я выходил из багажного отделения аэропорта Екатеринбурга, когда ко мне подошел человек и стал расспрашивать, словно приезжий, как добраться, каким автобусом; потом мы наткнулись на «куклу» с видом пачки денег, тот стал меня уговаривать поделиться; пока я ему объяснял, что поднимать нельзя, на меня в темноте совершили нападение, в итоге пропал мобильник сына. В командировку меня отправили через два месяца после гибели сына. Причем, мобильник лежал надежно во внутреннем кармане. Как он исчез, я так и не понял. Возможно, позже упал из кармана в такси. Возможно, вылетел во время короткой схватки, когда в темноте я, поняв опасность, вырвался из клещей двух человек. Поэтому, не раздумывая, я ответил велосипедисту:
- Нет, нет, нет, некогда!
Мы продолжили движение. Он молча остался на месте. Не оглядываясь, объясняю дочери, что, возможно, хотели спровоцировать ситуацию: сзади, возле входа в магазин, стоит его подельник (бомжеватый тип), этот тип предлагает нечто, подходит тот, потом по накатанной схеме вынуждают человека достать кошелек. Молодым людям надо знать, что мошенников вокруг хватает, хотя обычно воспитывает только собственный опыт. Но прошло два-три дня, и я стал рассуждать иначе. Там были только эмоции, однако логика обычно работает при неспешном обдумывании проблемы. Долговязый велосипедист был похож на наркомана, он не ехал, а шел с велосипедом. Я увидел его, когда он направлялся с проезжей части ко мне. От здания магазина я был уже далеко. Для здравомыслящего человека обоснование, которое он привел, не могло подойти. Ровно полмесяца назад со мной произошло подобное событие. Я находился в электричке, сидел у окна, третий ряд от входной двери. Людей было немного, я сидел один. На скамье напротив меня - женщина. На первом ряду, возле двери, сидел мужчина бомжеватого вида с пакетами желтого цвета, наполненными пустыми коробками. Возможно, это был дачник с коробками под рассаду или неработающий сельский житель, одежда которого редко бывает новой. Вдруг он поднялся со своей скамьи, вышел в центральный проход и повернул в мою сторону. На меня он явно не смотрел. Я, как обычно, сидел с газетой «АиФ» в руках, разгадывая кроссворд. Положив пакеты ко мне на скамью и наклонившись доверительно ко мне, он попросил покараулить их, пока сам выйдет в тамбур. Впечатление было, что он смотрел в сторону от меня. Вначале я не понял, что он хочет. Членораздельной такую речь назвать было трудно. Он повторил.
- Поглядите? Я – туда! – он показывал пальцем вначале на пакеты, потом в сторону тамбура. Мой ответ был эмоциональный. - Нет, нет, нет, не положено!
На железной дороге ведется профилактика терроризма: в поездах делают объявления, чтобы не оставляли сумки и пакеты, и докладывали охране, если увидят бесхозные вещи. До Сибири настоящие террористы еще не добрались, но бдительность у граждан должна оставаться. Поэтому мои ответы были автоматическими. Он настаивал на своем. Я вновь повторил прежнюю фразу, хотя при внешней оценке содержимого пакетов было видно, что там пусто. Тогда он забрал пакеты и, как слепой, пошатываясь, повернул назад, вышел с пакетами в тамбур, через некоторое время вернулся в вагон, возился, возился и, наконец, успокоился на передней скамье. То есть, вполне смог обойтись без посторонней помощи. Но он мог просто положить свою «ценность» на скамью, выйти в тамбур, побыть рядом, покурить или подышать, потом вернуться, ведь это было проще. Потом я на этого чудика не обращал внимания, потому что тот не поднимался со своего места. На следующий день к нам заехали друзья сына. Прямо с самолета они поехали на кладбище, не сразу разыскали могилу, побыли там и на обратном пути позвонили к нам. Я был во дворе, занимался огородными делами. Когда мы с ребятами сидели за чаем, я догадался: это был знак к их приезду, человек с пакетами был в невменяемом состоянии, его проще было направить ко мне. Так уже бывало раньше, особенно в первый год после гибели сына, когда неизвестные лица, слабо контролирующие свое поведение, подходили ко мне, как к близкому знакомому. Обычно это были дети до трех лет. Поэтому поведение долговязого велосипедиста, учитывая мой почти семилетний опыт определения нормального и паранормального вокруг меня, показалось навязанным извне. Мошенники ловят одиноких людей, у меня же было два свидетеля – значит, от меня ждали другого. Чего? Чтобы я откликнулся и сказал любое слово? К сожалению, тот, кто хочет достучаться до меня, слышит только «нет».
Вечером налил стопку водки, помянул мысленно и сына и отца и всех тех, кого знал, кто обращал на меня внимание, делился со мной своими мыслями и выслушивал меня, тех, о ком можно сказать теперь: был. В такие минуты вспоминаются лишь те, кто любил меня. Водка для меня оказалась когда-то настоящим лекарством. Командировка в Екатеринбург в тяжелое время немного отвлекла от внутреннего состояния нежизненности (полного безразличия), что посторонним со стороны было незаметно. Я смотрел на свое тело со стороны. Особенно это было заметно в маршрутках во время движения: тело безвольно колыхалось, ничего с этим сделать было нельзя. Вернувшись, стал жить ради дочерей. Такое пожелание было от людей на похоронах. Однако душевный траур привел к постепенному увеличению сердца, что я стал замечать не только по внутренним ощущениям, но и просто положив ладонь на левую часть груди. Обращаться к врачам давно не в моих правилах, их пропись будет одна: антидепрессанты. Попробовал вино, купленное студентами на поминки. Не помогало. Сердце продолжало расширяться. Тогда я взялся за водку – на поминках практически никто не пил, все досталось мне. Принимал дважды в день на пустой желудок, подержав во рту, утром и вечером, в микродозах, не больше двадцати миллилитров. Каждый месяц делал перерыв дня на три, проверял организм на привыкание. Через полгода сердце вернулось в нормальное состояние. Не зря же водку считают одним из великих изобретений человечества, хотя есть и другое мнение. Еще бы научить человечество чувству меры. Качественную водку купили студенты, спасибо. А сейчас стоит в шкафу бутылка «Иркутянки». В микродозах и яд полезен. После стопки потянуло в сон. Одновременно легкой ноющей болью ощущалась голова, словно в центре ее была твердая точка, как стержень, как основа всего, от которой расплывалась тихая боль. Попробовал сделать массаж головы и ушей. На затылке есть симметричные точки и точки в верхней части ушей, отвечающие за головную боль и повышенное давление. Они были болезненны. Голове стало полегче, основные дела сделал, вставать на работу надо рано, поэтому решил лечь спать. Ощущение головы все же не давало уснуть, поэтому в полудреме слышал, как громко обращалась мать к дочери, но та что-то тихо отвечала и мать переходила на шепот. Потом я оказался в сером пространстве, которое не было ограничено ничем, но в центре его на уровне головы находилась светлая точка, похожая на лампочку. Стоило мне зайти в эту точку, как я приобретал необычные свойства: я был недосягаем ни для кого из людей, мне не могли сделать вред, мои движения были похожи на гимнастику ушу, я все знал и все мог; эта точка была как основа жизни. Но выйдя из точки, я становился обычным человеком, поэтому мне не хотелось и казалось бессмысленным выходить из нее. Кто-то вне меня назвал ее: Срединная точка. Так прошла вся ночь и, когда меня разбудил звонок мобильника, я находился в "Срединной точке". Было полпятого утра. Голова так же ныла.
Весь следующий день не проходила мысль о «срединной точке». Вечером, сделав домашние дела после работы, почувствовал утомление и вновь лег раньше нормы, в половине десятого, но уснуть не мог. И вот – сон, внезапное погружение. Сидим с сыном на огороде, крепко его обнимаю:
- Сынок, сынок, ничто нас с тобой не разлучит!
Он прильнул ко мне. И вдруг, как током, бьет меня. Тряхнуло. Смотрю: в руках никого нет. Это был сон! Просыпаюсь, иду на кухню. Там дочь чем-то гремит. Все завешано бельем. Стирает. Мне нужно рассказать ей сон. Она вешает простынь, не отжимая. С нее льется вода. Это так нужно? Ощущаю, что мешает мне пелена, стягиваю, стягиваю с себя, стягиваю и осознаю: это – сон! Просыпаюсь. На кухне – тихо, горит свет. У дочери в комнате открыто, она сидит на постели с книгой – учится. Вспоминаю, что сказала, когда я лег: «Пойду заниматься». Вечером она была в театре с другом. Рассказываю ей такой необычный сон и ложусь спать.
Вновь погружаюсь в сон, из которого тоже будет трудно выбраться, это – сон во сне. Бегаю с сыном по поселку, состоящему из небольших домов. Сыну на вид лет десять. Потом сын забегает в дом. А я вдруг думаю: «Вани нет. Значит, я тоже умер?». Из дома выбегает годовалый, на вид, мальчик-бурят. Со смехом крутится вокруг меня. Я зову:
- Ваня! Ваня!
Сын выбегает из соседнего подъезда. Я с облегчением вздыхаю: все нормально.
Примечание: фамилии и имена усопших указаны без изменений; все истории подлинные.