Предвкушение Иешуа. Часть 1. Заика и козел

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.

 
Глава 1

     Слава Сыну Божественного!*
     Не будь на то Его воли, Иерушалаиму до сих пор пришлось бы обходиться  без терм. Уму непостижимо, как в этом случае коротали бы время вынужденные проживать здесь граждане Рима.
Уже глубокими сумерками, когда термам наступил  срок закрываться, Колодий, старший центурион караульной когорты, пригласил тех, кого он посчитал достойным, пройти в расположенную по соседству с термами таверну, чтобы отметить там свое пятидесятилетие.
   В числе приглашенных оказался и Бальб.
Такое случалось не часто, чтобы Бальба, лицо сугубо цивильное, хотя и занимающее достаточно высокое место в иерархии администрации при наместнике императора в Иудее, Самарии и Идумее прокураторе Понтии Пилате, приглашали на торжество, подавляющее большинство участников которого были  старшие офицеры-легионеры. Поэтому, хотя, разумеется, приглашение было с благодарностью принято, ощущение, что на его долю может выпасть незавидная участь белой вороны, не покидало Бальба почти на всем протяжении застолья, затянувшегося до глубокой ночи. Застолья, как и следовало того ожидать, шумного, сопровождаемого поглощением разнообразных вин, c музыкой и смуглокожими танцовщицами из Египта, зачастившими в последние годы в Иерушалаим.
    Возможно, именно это не покидающее Бальба ощущение своей не очень оправданной уместности в компании чуждых ему по интересам и жизненному опыту людей и сыграло свою коварную роль. Пытаясь ни в чем не уступить своим уже, почти как правило, успевшим пройти огонь и воду и медные трубы, поучаствовавшим не в одном сражении собутыльникам, он допустил возможность выпить больше того, что считал своим пределом, а именно: больше шести киафов**. Точнее, восемь. К тому же и подававшееся в этот вечер одно из вин (всего Бальб насчитал около пяти сортов) оказалось довольно крепким. Когда же  почувствовал, что он уже теряет контроль над собой, за столом, как будто в насмешку именно над ним,  вдруг затеяли игру в кости.
_______________   
 *Сын Божественного – император  Октавиан Август.
 **Киаф - тип черпака, которым разливали по кубкам доставленное к столу в кратере вино


     Неизвестно отчего, когда бы, с кем бы и во что бы Бальб не играл, будь это бабки, кости, орехи, удача крайне редко улыбалась ему, такие случаи были единичны и оставались в памяти на всю жизнь.  И сколько уж раз зарекался «Если не можешь отказаться вовсе, хотя бы будь начеку, не теряй голову».  Поначалу пытался следовать этому золотому правилу и в этот раз, но его выдержки хватило не надолго. Все-таки Бальб был, если и не урожденным римлянином, то италиком, а, как всему миру известно, любой житель Италии, даже ее самой отдаленной провинции по своей природе крайне азартен. Азартным был и Бальб. В результате проиграл целый золотой*, все, что в этот момент находилось при нем, или, точнее, у безотлучно находящегося за его спиной раба, не считая кое-какой мелочи, все перекочевало в кошельки более удачливых, вероятно, заслуживших большего благоволения богини Фортуны партнеров.   
     И если бы  только все закончилось на этом! 
     Если бы только.
     Слов нет, расставаться с золотым  было жалко. Ему его  теперь, конечно, будет ой как не доставать! Теперь придется поломать голову, как протянуть до следующей выдачи жалованья. Но еще более скверным было то, что, впав в раж и оставшись без денег, он не остановился перед тем, чтобы заложить своего ручного гепарда. И заложить не кому-нибудь, а самому изо всех, кто был в этот вечер за столом, недостойному: этому гнусному, жирному, нагловатому, вечно сующему свой нос, куда не следует, публикану**  Фессалию.
     Гепарда ему – года полтора назад – подарил, не бескорыстно, конечно, а в знак благодарности за сулящие неплохие прибыли  заказ, - поставщик риса из Александрии. Гепард был специально натаскан для охоты. И хотя сам Бальб  был отнюдь не самым страстным охотником,  однако ж в мечтах о возвращении на родину видел себя, въезжающим в ворота родного поместья в сопровождении  именно  этого диковинного и наиумнейшего зверя. О, сколько было бы  восторгов, особенно у женщин! И какую бы это вызвало зависть у местной охотничьей братии, пусти он по следу, допустим, той же газели, которые еще, с благословения Артемиды,  водятся в его родных перузийских лесах,  своего гепарда. Летящего как пушинка, несмотря на весь свой столь внушительный вес, в компании с какими-нибудь пусть и свирепыми на вид, но такими неуклюжими и медлительными, вывезенными из варварской Бретани  мастиффами.
      А теперь…До чего ж  убогим, жалким, ничем неоправданным в глазах  и в представлении других будет выглядеть его, Бальба, возвращение в родные пенаты.
      Именно об  этом, о своем возвращении – без лавровых венков, без желательных в таких случаях триумфов, даже без самых скромных наград и регалий, - и подумалось, в первую очередь, Марку Эмилию Бальбу, когда он, как и положено италику, пробудился очень рано, а именно: на рассвете дня, следующего сразу за его постыдным банкротством  накануне.
     Еще немного полежал, повздыхал, наконец, скинул с себя жаркое одеяло, присел на краю кровати, не нашел на месте сандалий, пришлось упереться  голыми подошвами ног в расстеленную на покрытом мозаикой полу циновку.
     В Иерушалаиме еще только начало апреля и от того по утрам прохладно. Дрожь пробежала по телу, начинаясь от ног и заканчиваясь где-то в районе пупка. Громко хлопнул в ладоши, донося до слуха  раба, что его хозяин уже на ногах.
    Дневной свет еще не просачивается через прорези в деревянных ставнях, и в помещении было б совсем темно,  не будь чадящего на стене канделябра,  и если б не багровые угли под жаровней у стоящего в углу комнаты бронзового алтаря.
_________
  *Золотой – 25 денариев
  **Публикан – сборщик налогов

     Подошел, поднес к источающим жар древесным углям палочку с благовониями, укрепил ее напротив алтаря. Привычное, ставшее обязательным еще с детских лет для такого времени суток мысленное обращение к их общим, на всю семью, ведущим их всех по извилистым  тропинкам этой жизни ларам.
     «О,  высокочтимые лары! Наши мудрые и щедрые покровители. Вы, которые уже столько лет напутствуете меня, внушаете мне здравые мысли, то и дело подталкиваете на полезные дела. Вы, присутствие которых для меня так важно! Не оставляйте, не покидайте меня ни на мгновенье и сегодня.  Как, допустим, покинули на какое-то время вчера. Вовремя не подсказали мне, не надоумили, что я совершаю глупость.  Это нехорошо с вашей стороны. Я ли то и дело не приношу вам, не угощаю чем-нибудь вкусненьким?  Изюмом, например. Помните, буквально пару дней назад я положил перед вами изюм? И вы его, я и глазом моргнуть не успел,  слопали. Извините, - скушали. А сегодня я иду к этому толстому борову с докладом. Вы, конечно, догадываетесь, о ком я говорю. Напомню еще раз о его обещании замолвить за меня доброе словечко перед обласканным милостью Юпитера императором Тиберием. Да наградят Его боги вечной жизнью. Пусть Он будет нашим господином, пока стоит этот мир… Я, конечно, говорю сейчас не о Пилате, вы меня понимаете, он-то этого как раз и не заслуживает, а о Том, кто повелевает всеми нами».
       Вошел раб с тазиком и наполненным водою кувшином. Свисающее с плеча полотенце.
       -Где пропадаешь? Дрыхнешь? Я уже битый час, как дожидаюсь тебя.
       Агенобарб даже глазом не моргнул, поставил пустой тазик на пол.
       Агенобарбу лишь немного за двадцать, но он уже едва ли не на полголовы выше своего хозяина.  Сын  урожденного венета, а матерью у него сардка. От отца унаследовал рыжую бороду, могучий рост, мощную мускулатуру, от матери – смугловатый оттенок кожи, и особенно свойственную, кажется, всем   сардам,  тупость.
       Бальб снял с себя ночную сорочку, сложил ладошки рук так, что получилась чаша. Агенобарб незамедлительно наполнил эту рукотворную чашу водой из кувшина.
       -Опять холодная.
       -Где холодная? Ничего не холодная.
       -А я тебе говорю: холодная. Еще спорить со мной будет. Совсем обнаглел. Ты дождешься. Мое терпенье лопнет. Когда-нибудь продам тебя в школу гладиаторов. Причем неплохо при этом на тебе заработаю.
В том, что вчера произошло, есть и доля вины раба, от того Бальбу особенно хочется выместить на нем свое плохое настроение. Некоторые другие рабы,  более переживающие за благосостояние своего господина, если замечают, что тот закусил удила, могут, улучив момент, что-то и пошептать,  хотя бы подтолкнуть, словом, так или иначе образумить. От этого же верзилы, когда это было бы уместно, не услышишь ни слова. Но зато как развязывается у него язык, когда возникает нужда о чем-то просить для себя! Вдруг становится так красноречив!
       Смочил  водой лицо, шею, отерся полотенцем. Агенобарб еще протянул ему зубочистку. Поводил зубочисткой по зубам, скорее, для виду, чем для дела, набрал воду в рот, побулькал ею, погонял языком по полости рта, сплюнул в тазик.
      -Пить.
      Может, у кого-то занять денег? Хотя бы достаточных, чтобы откупить  гепарда. Но кто ему одолжит? Не так-то у него и много здесь тех, к кому мог бы обратиться с такой щекотливой просьбой. А если кто-то и есть, как правило, живут подобно Бальбу, - от жалованья до жалованья. Родина-мать не слишком-то щедра со своими находящимися на официальной службе сыновьями.      
      Жируют только примазавшиеся типы вроде Фессалия, родиной которой является отнюдь не Рим.
      Вернулся Агенобарб с уже наполненным кубком. Только бросил взгляд на  одержимое кубка, еще на язык не попробовал:
      -Ты что принес? Вина! - Едва сдержался, чтоб не выплеснуть жидкость на бороду раба.  Может, и плеснул бы, если б тот не поспешил убраться за дверь.
Мерзавец принес мульс*. Справедливости ради, надо сказать, что  Бальб действительно обычно по утрам употреблял именно мульс, но только не сегодня, когда голова его после вчерашнего безудержья так тяжела, и настроение его столь мрачно,  и грядущий день не сулит ему ничего приятного. Разумный раб сам бы догадался об этом, лишний раз не раздражая хозяина.
Вернулся Агенобарб.
__________

  *Мульс (mulsum) – подслащенная медом вода

      Да, вот теперь  это действительно вино…Действительно фалернское, доставленное с последним караваном судов из Рима. Хотя…вроде бы…подозрительно слабое…Сомнений никаких, - вино разбавлено. И, разумеется, это дело рук никого иного, как… Больше некому.
      Рука Бальба, непроизвольно потянулась к  неизменно лежащей на столике у изголовья плетке-треххвостке.
      -Ой, не надо, не надо! – Заголосил  тотчас же смекнувший о своем разоблачении   Агенобарб. – Это не я! Правда ж не я! Я больше не буду!
Ох, как не прочь был бы Бальб сейчас посчитать ребра этого ревущего благим матом плута! Покуситься на его любимое вино, думая при этом, что его хозяин никогда об этом не догадается. Это было уже верхом наглости. Какой-то другой хозяин мог за такие проделки подвесить  наглеца вверх ногами и оставить в таком положении на пол суток.  Он же только прогуляется по его телу сыромятным ремешком.
      Так бы Бальб, наверное, и поступил, если б не истошный визг раба, - у Бальба даже заложило от этого визга уши. А еще из-за опасения нанести этому мерзавцу серьезную рану: вдруг возьмет и сляжет, - а без Агенобарба, говоря по правде, Бальб, иногда как без рук. Плетка повисела-повисела над склоненной головой раба, да так ни разу и не опустилась.
     -Пошел вон! Дурак… - Швырнул плетку на пол. - И без тебя тошно.
      Агенобарб  тот же миг убрался  за дверь.
      Вот так и начался для Бальба этот новый день.

Глава вторая

      Отец Бальба был родом из самой скромной италийской семьи, с незапамятных времен поселившейся  по правому берегу полноводной  реки Подус* , что в северной провинции Эмилия. 
       Семьи тогда, как принято, были многочисленными, вовсе не так, как сейчас: родили парочку-тройню, получили из государственной казны соответствующее  вспомоществование, и на этом успокоились, -  в те времена обычным было иметь до десятка детей. Отец был по счету восьмым. Жили, в основном, тем, что у них была отара овец, численность которой все время колебалась где-то в пределах сотни голов. Рабов у них было всего-навсего трое, да и то у одного левая нога была почему-то намного короче правой, пастух из него был никудышный, поэтому  кому-то из мальчиков обязательно приходилось целыми днями пропадать вдали от дома с пасущейся на заливных лугах у реки отарой, под неусыпным присмотром двух свирепых собак.       Приходилось выполнять роль пастуха и отцу. А однажды он даже вступил в схватку с обнаглевшей волчьей стаей и спас (разумеется, не без помощи собак) от неприятностей вверенных его попечению овец, за что  и получил закрепившееся за ним на всю жизнь прозвище Фортис**. 
       Овцы давали семье практически все, что необходимо для жизни, в первую очередь, шерсть, мясо и молоко. Все женщины в доме как одна, стар и млад, пряли и ткали, а потом шили на всех платье. Разумеется, одними овцами не обходились, было  у них и небольшое поле, где выращивали бобы, пшеницу и полбу, также как и огород, снабжавший их капустой, свеклой, луком, горохом, никакого нынешнего, пришедшего откуда-то из-за моря  баловства вроде спаржи (о спарже тогда вообще и слыхом не слыхивали). Пшеницы, из которой пекли хлеб, но также ели просто, как кашу,  часто на всех не хватало, тогда прикупали ее у соседей или, чаще, меняли на приготовленный из овечьего молока сыр. Пожалуй, это и все. Во всяком случае, из того, что сохранилось  в памяти отца.
       Будучи восьмым, он, понятно, не мог рассчитывать на то, что после смерти главы семьи ему достанется в наследство что-то более-менее достойное. Кроме того, он всегда испытывал страсть к приключениям и мысль о том, что ему всю последующую более-менее долгую жизнь придется кое-как пробавляться на земле или с овцами,  считая каждый потраченный асс,  и, самое страшное, в такой глухомани, вдали от манящего, дразнящего центра мироздания, города Рима, была для него невыносимой. Поэтому, как только достаточно подрос, окреп, с благословения, разумеется, отца завербовался в регулярную армию и в свое скромное родовое гнездышко на берегу реки Подус  вернулся уже много-много лет спустя, и то, как почетный гость.
________
 
  *Подус – древнее название реки По.
  **Fortis – храбрый (лат)

    На Капитолийском холме, как положено, вместе с другими новобранцами, под пение голосистых труб, под  штандартами с изображением распростершего крылья гордого римского орла-аквила принял клятву “Idem in me!” и начал свою нелегкую, полную опасностями службу. Сначала, будучи относительно неимущим,  - в ранге триария, позднее велитом. Лет через десять безукоризненной службы был возведен в ранг центуриона. Померяться силами при этом пришлось и с хитроумными, легкими на выдумки венетами, и с упрямыми, как мулы, бриттами и с кровожадными, коварными тевтонцами. Именно в схватке с взбунтовавшимися в долине Рейна тевтонцами  с центурионом Валентом Эмилием Фортисом и произошло то, что  буквально перевернуло всю его жизнь вверх тормашками.
     Бунтовщики напали на лагерь легионеров предательски,  под покровом ночи, внезапно, численно превосходя застигнутых врасплох, пожалуй, раз в пять, но, как и следовало того ожидать, победоносные не отступили, не дрогнули, сражались отменно. Эмилий Фортис,  как и положено центуриону, был одновременно и в центре схватки и успевал наблюдать, что творилось на флангах. Однако не уследил за тем, как кто-то из нападавших ударом  пилума вдребезги разнес его правую руку. Боли, как он сам потом признавался, при этом совсем не почувствовал, но кровь брызнула из него фонтаном. Тут же, не растерявшись, перевязал обрубок руки плотным жгутом, поднял с земли здоровой левой рукой выпавший вместе с обрубленной рукой меч, и с еще большей яростью бросился  в гущу сражения. Вид его, обрызганного собственной кровью с головы до ног, был таким устрашающим и натиск его был столь велик, что это окрылило его солдат и, пожалуй, стало решающим в исходе сражения: тевтонцы, в конце концов,  были посрамлены,  и полегли тогда под безжалостными ударами мечей, копий и пилумов почти все до одного.
      Победа хоть и одержана, но, к великому огорченью, руку эта победа Эмилию Фортису, разумеется, не вернула. Дальнейшая его служба стала невозможной, возникла необходимость вернуться к жизни обыкновенного рядового квирита. Впрочем, рядовым он уже не стал. Слухи о свершенном им подвиге докатились до слуха Сына Божественного,  и Он высочайше повелел, чтобы герою сполна отдали заслуженные им почести.
      Настал день великого, незабываемого триумфа Валенты Эмилия Фортиса, когда восемь великанов-каппадокийцев  сначала пронесли его по боковой дорожке многоярусного Большого цирка на летиках под восторженные крики встающих, по мере продвижения носилок, собравшихся для лицезрения гладиаторских сражений многотысячных зрителей. Потом две юные весталки водрузили ему на голову тяжелый лавровый венок. И, наконец, когда его почтительно провели к центральной ложе, где сидел сам император ,  и усадили  по Его правую руку,  где он и просидел, почти в оцепенении, не смея шевельнуться, каким-то неосторожным движением прикоснуться хотя бы плечом тела Сына Божественного,  почти все четыре часа, пока на арене цирка – подумать только! – в его честь проливали свою кровь гладиаторы.
      Однако триумф, даже такой, каким его щедро наградил император, не может быть бесконечно длительным. Пришло время устраивать свою будущую мирную жизнь. Разумеется, Эмилий Фортис не остался без должного вознаграждения. Помимо денег, ему выделили достаточное скромное, но и далеко не самое неприглядное поместье в провинции Перузия, в долине реки Тибр,  площадью около ста югеров, вместе с принадлежащими прежним хозяевам шестьюдесятью рабами (поместье это прежде принадлежало одному из братьев сенатора, уличенного в подготовке заговора, проскрибированного  и приговоренного к смерти; однако всемилостивейший император заменил казнь амнистией и выслал, почти со всеми его  чадами и домочадцами,  также как и ближайшими родственниками доживать свой век где-то в глухой провинции Лузитания).
      Все бы хорошо, - одна беда: Эмилий Фортис  до  сих пор не удосужился, впрочем, и возможности ему для этого пока не предоставлялось, обзавестись, как любому добропорядочному квириту своей семьей. Однако здесь, по-видимому, вмешалась сама богиня Юнона, та, в обязанности которой, как известно,  входит вводить невесту в дом ее суженого: именно она подстроила так, что триумфатор попал в поле зрения Лидии, его будущей жены, ставшей потом  матерью  Марка Эмилия Бальба.
      Род Карвилиев, к которому принадлежала будущая мать Бальба, получил известность среди жителей Рима  уже относительно давно. Говорили, что их предок накопил много денежек, когда все, кто жили в Италике, получили право называться римлянами и многие бросились в город, продавая за бесценок свои наделы, а Карвилий их  с большой для себя выгодой скупал. Впрочем, все это только разговоры, а как было на самом деле, как и на чем разбогатели Карвилии, сейчас уже никто толком сказать не может. Как бы то ни было, Карвилиев хорошо знали, кого-то из них обязательно выбирали в Сенат, были среди них и эдилы, и магистраты, и преторы,  и префекты. Даже один авгур. 
Лидии в то время, когда Эмилий Фортис сидел, ни жив ни мертв, бок о бок с  Сыном Божественного, шел восемнадцатый год, то есть ей уже давно полагалось выйти замуж. Но замужем она до сих пор не была, может, от того, что  была не совсем обычной девушкой: не умела, как следует любой порядочной римлянке, независимо от того, богатая она или бедная, ни прясть, ни ткать, зато просто пожирала одну книгу за другой. Ее самой почитаемой книгой была Энеида, а еще она любила Вергилия. Кроме того,  она была большой патриоткой. Она была свидетельницей триумфа Эмилия Фортиса, потому что находилась в том же цирке, их разделял всего лишь один ряд, и поклялась познакомиться с безруким, увенчанным венком славы героем поближе. Ей было очень просто это сделать, потому что ее отец  в то время возглавлял комиссию по делам ветеранов. Она лишь терпеливо дождалась, когда Эмилию Фортису настало время явиться в комиссию, - там они и встретились. А дальше – уже нормальные проделки Венеры: умной, красивой, богатой девушке, какой была Лидия, ничего не стоило вскружить голову уже достаточно пожилому герою (Эмилию Фортису было уже за тридцать). Героем-то он был только на полях сражений с варварами, но женщин он совсем не знал, их откровенно побаивался, при первом решительном  наступлении патрицианки оробел, не оказал никакого сопротивления и вскоре, еще до отъезда в дарованное ему поместье в Перузии с ней обручился.
Это и стало причиной последующего, по истечении каких-то лет появления на свет Марка Эмилия Бальба.  Хотя первенцем он не был: сначала родилась девочка, которая прожила не более полугода, потом еще одна девочка, а еще через пару лет настал и его черед.
       И пошла, покатилась к своему неизбежному концу обычная, рядовая жизнь пусть даже и не рядового, учитывая его военные заслуги, гражданина Рима.
Это на поле сражения Эмилий Фортис, когда командовал своим подразделением,  чувствовал себя, как рыба в воде, иное дело – обширное хозяйство, где надо учитывать огромное количество мелочей, от степени увлажненности почвы до конъюнктуры на рынке масличных и цитрусовых культур. С венетами, бриттами и тевтонцами Эмилий Фортис справлялся вполне неплохо, однако, здесь же вчистую проиграл сражение ничтожной ненасытной тле. Неважной хозяйкой оказалась и Лидия: ей по-прежнему было куда  интереснее полистать очередной, приобретенный ею в книжной лавке томик, допустим, стихов Овидия, чем проследить, чем питаются ее рабы, не обделили ли их вновь ушлые, нечистые на руку повара. Словом, некогда, при бывших владельцах, цветущее хозяйство стало стремительно разрушаться при новых.
      Между тем отец Лидии умер, его наследство, согласно его завещанию, в основном, разошлось между его тремя сыновьями (Лидии достались какие-то крохи), таким образом, отныне приходилось рассчитывать только на себя. А между тем детей у супругов все прибавлялось и прибавлялось, всех надо было накормить, достойно одеть, да и рабы постоянно нуждались и в том и в этом, вечно при этом оставались недовольными, даже одно время  среди них нашлись смутьяны, которые грозились пожаловаться на плохое, по их разуменью, обращенье с ними в Сенат. Словом, чтобы свести концы с концами, пришлось почти уполовинить их поместье, продав часть оливковых и масличных угодий, а вместе с ними и точно такую же половину уже ставших им в тягость, постоянно досаждающих своими стенаниями  рабов.
      Всего этого, пока подрастал, набирался, как говорится, ума-разума маленький Бальб, естественно, не замечал. Кстати,  заикаться он стал лет в шесть*. Тогда мать с отцом отправились в Рим, чтобы поучаствовать в торжествах по случаю дня рожденья императора (Ему тогда, кажется, исполнилось уже семьдесят пять), а за детьми оставили приглядывать тринадцатилетнюю рабыню-няньку. Когда уже стемнело, а светильники еще не зажгли, эта нянька, скуки ради, решила позабавиться: нахлобучила на голову огромную, пугающе разрисованную тыкву и в таком виде вошла в детскую. Ужас Марка (тогда еще, понятно, его звали только по дарованному ему при рождении имени) был так велик, что он несколько дней после этого вообще не мог вымолвить ни слова. В последующее время речь наладилась, хотя признаки заикания оставались до сих пор, проявляясь, правда, лишь в самые патетические  моменты. Если же жизнь протекала более-менее нормально, -  его речь была гладкой, как у всех.
      Няньку, между прочим, после этого случая жестоко выпороли розгами и отправили на работу в поле.
      Кроме, пожалуй, этого случая в детстве Бальба больше не было ничего особенно примечательного: он рос и развивался, как все дети более-менее состоятельных родителей. Сначала, чуть ли не с трех лет, под опекой  специально приставленного к нему наставника - грека, потом начальные классы у  грамматика, где Бальб, в целом, лишь повторил то, что с успехом усвоил еще в более ранние годы у грека. Наконец, где-то в четырнадцать лет, невзирая  на слезы переживающей за его судьбу матери (он всегда был ее любимчиком), переехал в Рим и стал обучаться правилам ораторского искусства у ритора. В  положенные семнадцать лет  сменил свою юношескую окаймленную полосой тунику на сплошь белую мужскую тогу и решил попытать свое счастье на поприще адвокатуры. Для этого, в первую очередь, ему было необходимо, как воздух, найти себе Благодетеля. Таким Благодетелем оказался его дяди по матери. Благодетель же и отыскал для него влиятельного человека, некоего Мамерка  Скавра, уже завоевавшего себе популярность в роли как обвинителя, так и защитника, который сделал юному соискателю честь, приняв его в свою клиентелу. 
      В возрасте восемнадцати с  небольшим лет  Эмилий Бальб впервые выступил на суде, защищая смерда от обвинений в том, что он увел из-под носа у хозяев, таких же, впрочем,  смердов, что и обвиняемый, козу вместе с ее козленком. Претору, однако, и присяжным доводы начинающего адвоката показались недостаточно убедительными, первое дело он проиграл в пух и прах, как и положено в таких случаях, попереживал, однако в дальнейшем дела его шли с переменным успехом: поражения сменялись победами, то есть течение жизни было нормальным.
________
  *Balbus – заика (лат)

       Однако, жизнью, обстоятельствами жизни  не только обыкновенного смертного, но даже любого бога, о чем  утверждают все книги и прошлого и настоящего зачастую правит какая-нибудь ничтожная мелочь, пустяк, а иногда и просто недоразумение. Вот и то, что случилось с Бальбом, является еще одним живым подтверждением подлинности этого сужденья.
       Мамерк Скавр, его Патрон, почтительным клиентом которого до последнего времени оставался Эмилий Бальб, как-то на дружеской пирушке, после пятого или шестого киафа, поддавшись игривому настроению, поделился со своими собутыльниками тем, что услышал по дороге от кого-то из вечно  чем-то недовольного простонародья, а именно:   «Тиберия – в Тибр!». Все, кто сидел за столом, над этим только посмеялись и, как положено в таких случаях, быстро забыли. Однако не прошло и пары дней, как Мамерк Скавр прямо на Форуме, где проходило обычное судебное заседание, на виду у всех был задержан и грубо уведен преторианцами – гвардейцами. Вскоре выяснилось, что ему было предъявлено обвинение в подготовке заговора.  Страшное обвинение! Никакие доводы несчастного Скавра, что ничего подобного не было, а если что-то и было, то он имел в виду совершенно иное, а никак не умысел подвергнуть опасности драгоценную жизнь всеми обожаемого императора, не привели ни к чему. Теперь только, пожалуй, вмешательство богов могло его спасти. Впрочем, то же могло относиться и к судьбе всей клиентелы Мамерка Скавра, в том числе и Бальба. 
       Но боги так далеко и так высоко, у них своя переполненная разного рода перипетиями жизнь, они так редко считают возможным снизойти к жизни обыкновенных смертных, а Благодетель, его дядя,  близко. Он-то и предложил Бальбу спасительный выход. Он откуда-то узнал, что наместник  одной из отдаленнейших императорских  провинций Иудеи,  его знакомый некий Понтий Пилат, срочно нуждается в помощи стопроцентного гражданина Рима, обладающего адвокатскими знаниями, который к тому же должен быть неглупым и честным. Задачей этого человека должно стать освобождение  самого Пилата от необходимости заниматься какими-то достаточно мелкими, не достойными его внимания повседневными делами. Наконец, этот соискатель должен знать без запинки хотя бы греческий язык, поскольку в Иудее все относительно достойные люди могут говорить на греческом. 
      -Почему бы  тебе не стать этим человеком? – обратился Благодетель к Бальбу. Разумеется, он и сам был напуган всем происходящим и был только рад сбагрить куда-нибудь подальше и поскорее своего племянника. - У тебя как раз есть все, что необходимо: честность, адвокатская практика, да и на греческом  ты говоришь не хуже какого-нибудь афинянина. Самое важное сейчас для тебя, как можно скорее убраться из Рима. Судно в те края отправляется через два дня. Какое-то время, от силы годик-два,  поживешь там, а дальше все, как обычно бывает, забудется,  и ты преспокойно вернешься в Рим.
Как бы убедительно не звучали доводы Благодетеля, Бальб не сразу решился принять это предложение, что-то внутри него подсказывало, что годом-два  его разлука с Римом вряд ли обойдется.  Исход дела решило вмешательство отца и матери: их опыт жизни подсказывал им, что медлить было нельзя, что исход дела может решиться в любую минуту, и верный, почтительный сын, каким был всегда Бальб, в конце концов  поддался на их уговоры. Под покровом ночи он покинул свою, обжитую им,  недурную квартирку на Крытой улице и перебрался на борт пришвартовавшегося в порту судна. Неделя путешествия по Средиземному морю, с качкой, морской болезнью, даже стычкой с какими-то нахальными пиратами, от которых едва-едва отбились, и вот   он оказался в негостеприимном, жалком, убогом,   сразу же внутренне отторгнутом, почти ненавистном, чужом для  Бальба Иерушалаиме.
       Ненавистным, чужим был ему не только этот паршивый, лишенный всяких, ставших для него уже привычными атрибутов достойной жизни город, но и населяющий его, говорящий, в основной своей массе на непонятном ему языке народ. Не пришелся ему по душе и его новый начальник прокуратор Понтий Пилат. Бальбу многое в нем было не вкусу: начиная от высокомерия и кончая тем, что заставил своего нового подчиненного заниматься кучей самых разных, иногда даже трудно совместимых дел: он был ответственным за закупку, доставку и хранение продовольствия и фуража для расквартированных в Иерушалаиме двух боевых и одной караульной когорт, следил за работой разного рода вспомогательных служб (кузница, прачечная), наблюдал за порядком на проложенном в Иерушалаиме последние годы водопроводе. И все это за какую-то жалкую тысячу двести денариев в год!
       Сбывалось и его предчувствие: «годом-два», как обещал Благодетель, пребывание Бальба в Иерушалаиме не обошлось. Уже шел пятый, а конца и краю его полудобровольной-полувынужденной ссылки до сих пор видно не было.  Благодетель вообще перестал  отвечать Бальбу на его регулярные унизительные для него запросы о помощи, а беспомощные родители  в доходящих до Бальба письмах только утешали сына, сами, видимо, утешаясь одними надеждами.
Ничего не оставалось, как надеяться на то, что Фортуна когда-нибудь все же улыбнется и Бальбу, хотя…
       Кто знает вообще, что и как руководит человеком в жизни?  Кому  и на кого персонально жаловаться? От кого ждать помощи?
Чем дольше жил на этом свете Марк Эмилий Бальб, тем больше убеждался в том, что полагаться в этом переполненном опасностями, сулящем постоянные угрозы, подстерегающем любыми осложнениями  мире можно только на себя, на свои силы.

Глава третья

     -Рожу отверни.
     Изо рта уже успевшего оправиться от недавней взбучки Агенобарба (удивительно, до чего быстро на этих рабах все заживает и как быстро ими все забывается!), изогнувшегося, чтобы дотянуться бритвой до покрытой хоть и не густой, но все же заметной  щетиной щеки хозяина, доносится отвратительный запах, видимо, только что съеденного лука. Старается изо всех сил, упершись при этом языком в изнанку своей покрытой рыжей бородой щеки.
     -Могу порезать…нечаянно.
     -Попробуй только  - еще получишь….В другой раз, -  нажрешься луку перед тем, как меня брить, точно отдам в гладиаторы.
      Бальб вообще не любит бриться. Предпочел бы отрастить себе такую же бороду, как у Агенобарба, с ней возни куда меньше, достаточно опалить себе излишне отросшие волоски раскаленным древесным угольком. Но бороды сейчас не в моде. Ни один из императоров – ни прежние, ни настоящий, -  не носил бороды, а любой гражданин Рима должен неукоснительно и во всем, даже в таких мелочах, следовать Их примеру.
       После бритья – еще более нудное занятие: одевание. Ох, ну до чего ж Бальб не любил надевать на себя тогу! И это несмотря на  запомнившееся со времен школьной зубрежки  крылатое выражение Вергилия: « Владыки мира, народ, одетый в тоги».
       Некоторые, когда облачались в тогу, обычно прибегали к помощи раба, но его Агенобарб оказался слишком тупым, чтобы овладеть этой премудростью. Он или слишком стягивал материю на спине, тога после этого буквально душила ее носителя, или впадал в другую крайность: тога обвисала или ее пола волочилась по земле, то и другое вызывало естественные насмешки тех, кому приходилось наблюдать за Бальбом со стороны. По этой причине Бальб стал отдавать предпочтение одеваться самому, как бы противно ему при этом ни было и сколько бы времени  у него на это не уходило.
       Будь на то воля самого Бальба, - он бы, разумеется, вовсе не притрагивался к тоге, обошелся б обычной повседневной, такой удобной во всех отношениях туникой. Но разве мог он  явиться перед самим прокуратором в тунике? Сам он мог предстать перед подчиненными в любом виде, вплоть до ночной сорочки, однако от других требовал неукоснительного соблюдения этикета.
      От жилища Бальба  до претории, где обычно останавливается Пилат при его  посещениях  Иерушалаима,  всего-то ничего, едва ли наберется и тысяча пассов*. Но как же эта тысяча пассов в северо-восточной части города не похожа  на остальной Иерушалаим! Выглядит, как вполне приличный, достойный, пусть крохотный и все же нормальный италийский городок. С благоустроенными мостовыми, более-менее безукоризненно горящими в темное время суток подвесными фонарями, портиками, виадуком, водопроводом, даже со столь милыми глазам и сердцу истинного римлянина  уличными фонтанами, правда, чаще, чем в самом Риме, выходящими из строя. Это резиденция почти всех, за редким исключением, или заброшенных волею судьбы, как случилось с самим Бальбом,  или поселившихся здесь добровольно, в силу разного рода обстоятельств,  граждан Рима. Неграждане здесь, естественно,  только рабы. 
На вымощенном мозаичными плитами лифостротоне перед  преторией – пестрая толпа из местных. Стоят кучками, что-то вполголоса обсуждая между собой.     Прослышали о прибытии Пилата. Поналетели со всех сторон. Дожидаются, когда он изволит выйти и выслушать их.
       Пересек лифостротон, стараясь по возможности хотя бы даже складочкой тоги не  прикоснуться  к этим ничтожествам. Высоченный караульный, при виде подходящего Бальба, до этого момента стоящий, небрежно опираясь спиною о портик, пусть и неохотно, все же стал, опираясь на обе ноги и неискусно изобразив на своем лице деревянную почтительность.  Забрав у сопровождавшего его всю дорогу Агенобарба свиток, в котором уложены все отчетные ведомости, аккуратно, методично записанные распоряжения Бальба, сделанные им со времени последнего посещения Иерушалаима прокуратором,  поднялся по ступенькам.   
      Навстречу ему, в развевающейся тоге, прямо из покоев Пилата мчится…какой-то незнакомец. Еще совсем юнец. Розовощекий, с пушком над верхней губой, которой, похоже, еще не касалось лезвие бритвы.  Видимо, прибыл из Кесарии вместе с Пилатом. Мчится, не замечая ничего вокруг, потому что смотрит только на свои сандалии. Бальб едва увильнул от столкновения, а тот, чтобы не  упасть, ухватился на мгновенье за рукав тоги Бальба.
     -Ой, мои извинения! Право же, я крайне спешу. – Продолжил свое стремительное нисхожденье по лестнице.
      Как будто наскипидаренный.  И куда это его нелегкая понесла?
      -А-а-а-а…Ты, сынок. Наконец-то.
      Пилат обычно принимает  Бальба не в официальных покоях, а по-домашнему, что лишний раз подчеркивает, что, если не по настоящему положению, то по происхождению они  друг другу, в общем-то, ровня: Во-первых, сам Пилат, как и отец Бальба, когда-то начинал свою военную карьеру  с простого солдата, и оба женились на девушках из сколотивших еще в годы поздней Республики неплохие состояния семей. Пилат был знаком не только с Благодетелем Бальба, но и с его матерью, когда она еще была не замужем, о чем Пилат иногда при случае любил напоминать Бальбу.
      Пилат вольготно возлежит на просторном ложе, в одной набедренной повязке. Вокруг него – четверка рабов-массажистов. Одновременно, толково, не мешая друг другу, обрабатывают хозяина: один массирует правую ногу, второй – левую, третий обминает  живот, четвертый трудится, что есть сил,  над волосатой грудью. Пилат лишь удовлетворенно похрюкивает. В углу комнаты, на подстилке, вывалив свисающий почти до мраморного пола язык, лежит длинноногая, вислоухая гончая собака, настоящая любимица прокуратора. В комнате ощущается ядовитый запах уксуса, говорящий о том, что страдающий последнее время подагрой Пилат недавно принимал лечебную ванну.
__________

  *Пасс  = 1,47м

     Пилат всегда, во всяком случае, на памяти Бальба, уделял чрезмерное внимание своей внешности. Так (то был бесспорный факт), он имел привычку красить  свои редкие, в действительности седые волосы. Пользовался многими из притираний, которые предназначались для пользования его жены: накладывал на себя румяна, выщипывал брови. И, что также не вызывало ни у кого ни малейших сомнений,  имел, благодаря стараниям приезжего врача из Александрии,  исправную вставную челюсть из слоновой кости.
    -Ну что, сынок? Чем старика порадуешь?
Похоже, он сегодня настроен благодушно. Иначе б, точно, досталось от него Бальбу на орехи за то, что явился на прием с опозданием: прокуратор большой аккуратист, что, вроде бы, не говорит о наличии большого ума. Впрочем, и глупцом его никак назвать нельзя. В общем-то, это человек, который всегда себе на уме.   
     Пока Бальб обдумывал, что бы ему ответить, Пилат продолжил:
     -Хочешь, тебя тоже?
     Пилат, разумеется, имел в виду массажистов, Бальб его понял. Конечно, он был бы не прочь, если б  эти толковые ребята потрудились и над его телом, это полезно, бодрит,  разгоняет дурную кровь (он постоянно покупает услуги массажиста, когда посещает термы), однако, стоило только подумать, что для этого ему придется снять тогу, потом ее вновь надевать…Нет, лучше не надо. Обойдется.
    -Ну, не хочешь, как хочешь. – Пилат с помощью массажиста перевернулся на живот. - Да тебе еще это и необязательно. Молодой. Это нам, старичкам…Посильнее, посильнее, - теперь он обращался к одному из массажистов,  захватывающему и оттягивающему кожу на его спине. – Что ты  будто перед тобой какая-нибудь весталка- девственница? Не бойся,  меня ничего не лишишь…Ага, вот так!…Хорошо… Ну что, сынок?  Все же… Как ты тут…без меня, не очень скучаешь? Должно быть, совсем разленился.
    -Да нет, не разленился. Дел у меня хватает.
    -Ну-ну, так я тебе и поверил. Ну и что же у тебя все за дела?
    -У меня  тут все подробно записано. Зачитать?
    -Ладно, оставь, сам - потом… - небрежно махнул рукой.
Пилат ленив, всем давно и хорошо это было известно, при любой возможности оттягивал время, чтобы заняться делами.
    -Послушай… Я тут недавно совсем случайно узнал, вы ведь, кажется,  земляки с этим… выскочкой-гвардейцем? Которому дали вовремя по носу. Ну, с этим забиякой. Капером.
    -В общем- то, да. Мы учились с ним в одной школе.
    -Ну и тип, я тебе скажу!... Наглец, каких свет не видывал. Никакого почтения к старшим, ни по возрасту, ни по званию. Может, он думает, если он Сервий, ему позволено вытворять все, что угодно? Тогда он крупно ошибается. Я прихватил его с собой из Кесарии вместе с его когортой. Так, ради спокойствия,  на всякий случай. Пока не пройдут праздники. Ну все, отлично. –  к массажистам. - Достаточно. Славно поработали. Пройдите на кухню. Там вас так же славно угостят…Так вот… Возвращаясь к твоему земляку… Ты ведь знаешь, что он  натворил в Дамаске? А перед этим в Александрии. История  за историей. Если он думает, что у меня ему все сойдет с рук, - тогда напрасно. Я не этот бесхарактерный теленок Вителлий*. Если он и дальше будет вести себя подобным образом,  я не посмотрю, что он Сервий, я просто измельчу его в порошок. Для этого мне достаточно будет только сказать нужное словечко Тиберию. Кстати, я скоро буду в Риме.
______

  *Вителлий – проконсул Сирии

    -Да, я знаю,  - непроизвольно вырвалось у Бальба.
    -Да? Ты знаешь? Откуда?
    -Из письма от матери. Я получил его пару месяцев назад.
Неслышной поступью, ничуть не шаркая сандалиями, как будто плывя по воздуху, вошел раб. Вот у кого отличная выучка! Никакого сравнения с Агенобарбом, тот обычно вваливается как галльский медведь, вперевалочку, его за десяток стадий слышно.
    -Подумать только! «Он знает»! «Пару месяцев назад». Да пару месяцев назад я еще и сам не знал… - Надевает на себя тунику с помощью раба. – Ну, что за жизнь? Кругом одни доносчики. Я еще решаю, стоит ли мне чихнуть, а кругом, хором: «Будьте здоровы». – К рабу. – Постой, не уходи. Почеши вот здесь… Да не так рьяно, поласковей… Так, значит, из письма матери… Хм… Да, твоя матушка. Мое искреннее почтение. Кстати, как она поживает?
    -Пока здорова.
    -Ну, и отлично. Рад за нее. Истинная римлянка. Патриотка. Таких женщин в Риме остались считанные единицы. У большинства один мусор в голове. Дело прошлое… Когда я был, примерно, твоих лет… Или даже помладше. Кстати, все забываю, сколько тебе лет?
    -Двадцать восемь.
    -Как? Неужели уже двадцать восемь? Тогда, действительно, помладше. Так вот, у меня даже одно время возникло желание за ней приударить. Довольно, довольно, - вновь рабу. – Ступай и пришли сюда Тирона.
    Тирон  личный и неотлучный цирюльник Пилата. О том, какие он услуги оказывает хозяину, ходит много историй. Иногда правдоподобных, но чаще над  уманных
    -Да, приударить,  с нулевым, правда, успехом. Твоей матушке всегда нужны были только герои. Вроде твоего папаши. А я немножко до героя не дотянул. Что касается Рима… Да, ты прав, я должен побывать на свадьбе у  племянницы, она у меня единственная, была когда-то моей любимицей, заодно в очередной раз отчитаюсь перед Тиберием. Если у него найдется на это время. Надо сказать правду, он так мало интересуется  нашей глухоманью!  Так редко о ней вспоминает! Иногда у меня возникает подозрение, даже не знает толком, где мы находимся… Так вот, если что-то от меня нужно, скажи, - я передам, хотя бы твоей же матушке.
     -Буду вам благодарен. Однако…  - Чувствует, что  волнуется, и как обычно в этих случаях, начинает бояться, что станет заикаться.
      -Ну-ну… Говори. Не бойся.
      - Если можно… Не столько матушке, сколько моему Благодетелю. Я пишу, но не получаю от него ответа. Возможно, если он услышит это от вас…
       -Короче, Бальб, у меня не так много свободного времени. Что ты хочешь, чтобы он от меня услышал?
       -О моем желании как можно скорее выбраться отсюда. – Пилат хотел «короче», он получил то, что хотел.
        В дверь вкатился карликоподобный, с торчащими, как у потревоженной сторожевой собаки ушами Тирон. Обитый оленьей кожей  ящичек в руках. В ящичке, Бальб уже знает об этом, множество необходимых в ремесле цирюльника вещичек: тут и кувшинчик для грима, и пудреница, и бутылочка с благовониями, и щипцы для завивки волос, еще много другого, назначения которого даже Бальбу до сих пор неизвестно. 
        Ах, но как же он некстати!
        Тирон, едва успел войти, не теряя ни секунды, - стал выкладывать на столик принадлежности из своего ящичка, а Пилат, опершись левым локтем о подушку, вернулся на ложе, на последнюю реплику Бальба пока не проронил ни звука.
       -Вы всегда были так добры ко мне, и, вы не можете  отрицать, я, насколько хватало моих сил и уменья, стараться быть вам полезным. Однако ж…
       -Да я понял, не трать лишних слов, не продолжай.
       Тирон поднес щипцы к зажженной им свече.
       -Что, сынок? Тебе здесь очень плохо? Кто-то тебя здесь обижает? Может, я?
      -Нет, но…
      -Ты работаешь, не покладая рук? Не думаю. Тебе не хватает досуга? Или, может, местный климат тебе вреден? Ты чахнешь?... Неужели?... Да нет, судя по внешнему виду, ты выглядишь вполне здоровым. Даже упитанным. На твоем месте я бы почаще занимался гимнастикой, а то скоро станешь таким, как я. Так, значит, ты согласен, что тебе здесь совсем неплохо. Тогда в чем дело?
      -Ни в чем, кроме одного, - я предпочитаю жить поближе к дому.
      -Точнее, к матушкиному подолу? И тебе не стыдно? Да нет, скорее, не в доме и не в матушке тут дело, а в чем-то другом. Тебе хочется обратно в Рим. Скажи, разве я не прав?
       Тирон нагревает щипцы, подставляя свече то один их бок, то другой.
       -Согласен, в Риме жить куда как веселей. Однако разреши мне поделиться одной мыслью, которую я почерпнул не из книг, а дошел до нее сам, своим убогим умишкой. Какой бы плохой не казалась эта дикая страна, в которой по воле богов и по милости нашего добродетельнейшего императора – пусть продлится его благословенное правление еще многие-многие годы, - итак, в которой нам с тобой суждено коротать нашу жизнь, здесь все же лучше, чем в Риме: здесь спокойнее. Чем дальше от Рима, тем больше уверенности, что твои кости соберут аккуратно. Как это у… Сразу не вспомнить…  «Все, что от плоти моей останется – белые кости - вместе они соберут, черные платья надев». А ну-ка,  ты ведь у нас  известный книжник, - напомни, кто автор?
      -По-моему, Тибулл.
      -А, да! Верно-верно. По-моему, тоже… А известно ли тебе, что у твоего благодетеля в последнее время дела тоже далеко не блестящи? Над  Форумом то и дело дуют холодные ветры. Только тебя ему сейчас там и не хватало! От того и не откликается на твои просьбы. Ты для него обуза. А между тем… - Тирону. –       А здесь почему оставил?
      -Я не оставил, я еще вернусь. Немного попозже.
      -Ну-ну… Так вот, а между тем…Да, ты прав, сынок. Прав в том, что я  действительно  нахожу твои услуги очень полезными. Ты не ошибся. Мне нравится твоя распорядительность. Ты, как это ни удивительно, относительно честен. Относительно. Если и прикарманишь что-то…невзначай…зато в умеренных количествах. Не то, что, бывало, твой предшественник, тот хапал уже просто без зазрения совести. Ну, правда, в его некоторое оправдание можно сказать, что он, в отличие от тебя, был все же семейным. В общем и целом, можно сказать, да, я тобой доволен. Хотя, вот…ветеринары мне донесли, что в последнее время стали завозить некачественный овес, у каких-то  лошадей даже вспучило брюхо, едва-едва удалось избежать падежа. А ведь каждая боевая лошадь, как тебе известно, приходится римской казне в хорошенькую сумму. Так что ты с этим, сынок, поаккуратнее. Иначе, как бы хорошо я к тебе не относился, не ровен час - рассержусь. И даже приятные воспоминания о твоей матушке, - да хранит ее Гений в добром здравии еще на долгие времена, -  тебе могут не помочь. Ну, ступай. Занимайся также добросовестно, как и прежде, своими повседневными делами, проводи досуг в приятности,  и – очень тебе советую, -  поменьше думай о постороннем.  – И только было Бальб направился к двери. - Да, подожди! Подожди! Что я вижу? – Поманил Бальба пальцем. – Вернись. – И  когда тот подошел. - А ну-ка наклонись…- К Тирону. –       Ты видишь? – Тирон бросил мимолетный взгляд на Бальба,  утвердительно кивнул своей ушастой, как у летучей мыши, головой. – Ай-яй-яй. Что я вижу? Я смотрю, ты тоже решил разуть свою голову?  Не рановато ли? Вот тебе  один замечательный рецепт. Очень простой. Слушай. Отвар. Берешь костный мозг оленя и перемешиваешь его с хорошо – заметь хо-ро-шо  проваренными крысиными головами. Потом добавляешь еще туда морознику и щепотку перца. Хорошенько перемешиваешь. Даешь остынуть. И все!  Дальше уже  намазываешь себе. Через пару-другую месяцев ты опять с волосами. Испытай. От всей души  тебе советую. А потом, чем закончится, поделишься со мной. В случае успеха, - я и сам попробую.

Глава четвертая

      Жирная скотина! Мешок с дерьмом. Нужны кому-то его вонючие рецепты!
      Впрочем, Бальб уже и сам успел заметить, что с растительностью на голове у него не все в порядке, и это, разумеется, отнюдь не радовало его. Единственное, что, может, в какой-то мере его утешало: как известно, Сам Божественный*  страдал этим недостатком, однако ж, это никак не помешало Ему.
Не было для него неожиданным и известие о переброске в Иерушалаим части легко вооруженной когорты. Так обычно делалось по большим праздникам. Подразделение прибыло уже вчера утром, размещено в казармах, обустроено, поставлено на довольствие. Правда, сам Капер мог добраться до Иерушалаима вчера вечером вместе с конвоем прокуратора. 
       Мысль о том, что ему еще предстоит встреча с другом, согревала Бальба, несколько  подслащивала горькую пилюлю, проглоченную им только что Пилата.
       Семья Капера относилась  к почтенному  римскому роду Сервиев, давших Риму на протяжении последних полутора веков одного консула, двух преторов и одного понтифика, не говоря уже о многочисленных, едва поддающихся исчислению сенаторах.  У родителей Капера был роскошный дом в Риме на Патрицианской улице, однако они  предпочитали большую часть года проводить в их поместье в Перузии от того, что и мать и отец были почитателями учения Асклепиада** , а тот, как всем известно, проповедовал, что основой здоровья является нормальное питание, физические упражнения и, самое главное, изобилие свежего воздуха. В их поместье в Перузии свежего воздуха было предостаточно, чего никак нельзя сказать о Риме. 
      Поместья Сервиев и Эмилиев находились неподалеку друг от друга, но это было отнюдь не дружественное соседство: Сервии отличались чрезмерным высокомерием и не унижались до близких отношений с семейством, с одной стороны,  какого-то однорукого, пусть даже и удостоившегося славы героя - ветерана, а с другой – разбогатевшего на дурно, по их представлениям, пахнущих финансовых операциях  семейства каких-то  безродных Карвилиев.
Знакомство, а затем и дружба завязались между Бальбом и Капером, когда им обоим в один и тот же год настала пора пойти в начальную школу у  грамматика. Вроде бы, такие друг на друга непохожие,  они скоро  крепко сошлись.
       Впрочем, объяснение тому может быть одно: целесообразность. У Бальба всегда неплохо «варил котелок»: он – чем не могли похвастаться даже некоторые преподаватели – сумел удержать в памяти имена почти всех консулов, начиная едва ли не с Ромула и Ремы; неплохо разбирался с цифирью, мог безошибочно написать любую цифру, ту же, скажем: LXXXVIII, очень толково определял время суток по положению солнца, не путался в календаре, со всеми этими нонами, идами, календами, пост меридиум, анте меридиум, словом, был образцовым учеником, обласканным похвалами обычно сдержанного на такие проявления одобрения грамматика. Совсем иное дело – Капер. Полный нуль, когда дело касалось, собственно, школьного обучения. Зато он сразу прославился своей склонностью давать сдачи любому, будь он даже намного старше и здоровее его. Отчего и получил свое законное прозвище*** .
__________
   *Божественный – Гай Юлий  Цезарь
  **Асклепиад – знаменитый врач-грек.
  ***Сaper  – козел

     При этом  до чего ж  он ловко управлялся суррогатным, пока лишь игрушечным, подаренным ему на день рожденья мечом! Никто так быстро не умел переплывать реку, совершать такие длинные прыжки и залезать так высоко на деревья. А какая выносливость! Как  он терпел под розгой грамматика, когда, случалось, не успевал придти вовремя в школу! Ни одной слезинки, ни стона. И уж совсем невероятно, чтобы он перед кем-то лебезил, унижался. Такого даже вообразить было невозможно.
     Не удивительно, что  они пригодились друг другу. Бальб своими умелыми, хитро маскируемыми подсказками на уроках. Капер – тем, что готов был всегда заступиться за малохольного, неловкого, в постоянных  простудах и насморках  друга.
     Сейчас, правда, Бальбу было не до друга. Обуреваемый не находящей выхода злостью на Пилата, подавленный, Бальб сначала побрел, просто куда глаза глядят.
Впрочем, выражение «куда глаза глядят» в данном случае было не очень уместно: в этом паршивом городишке глядеть, в общем-то,  было не на что.
Не будь возвышающегося над всей местностью громоздкого, давящего своей кажущейся неуместностью и необоснованными претензиями на какое-то величие Иерушалаимского храма, да радующих глаз своей соразмерностью, легкостью отдельных построек, тех, что появились уже во время правления покойного царя Ирода и так напоминали Бальбу покинутый им Рим, этот город вообще можно было посчитать большой деревней.
      Правда, по местным большим праздникам или в их канун, как сейчас, эта  деревня разительным образом преображалась, становилась вполне достойной звания города. Главным образом, за счет сходящегося, съезжающегося отовсюду, изо всех закоулков этой страны паломников. В такое время Иерушалаим начинал напоминать Бальбу сохранившееся с детства воспоминание, когда отец взял с собой еще маленького Марка, чтобы навестить его родную деревеньку, приютившуюся на левом берегу  северной реки Подус.
      Дело тогда было весной, в самую пору таянья ледников в Альпах, когда и в обычное-то время быстрая (куда там до нее Тибру!)  река Подус совсем выходила из подчинения, выходила из берегов, заполняла собою все вокруг. Марк тогда всего-то ничего постоял у почти добравшегося до их сада уреза воды, пузырящейся, желтой от поднятого со дна реки, взбаламученного ила, и уже почувствовал, как закружилась у него голова. Показалось, река оцепенела, а ожил, стронулся с места, поплыл в неизвестность сам сад со всеми его цветущими деревьями, а вместе с садом поплыл в неизвестность и сам обескураженный Марк.
      Что-то примерно похожее происходило сейчас и с Иерушалаимом: ощущение чего-то куда-то мимо него  плывущего, в то время как он, несмотря на все свои усилия,  оставался на месте.
       Много новичков: кто-то просто дошел, кого-то доставили ослы, а то и верблюды.  Вот когда появилось разнообразие! Разноцветные, разномастные, пестро одетые, возбужденные, шумно говорливые, неистово жестикулирующие, словно постоянно убеждающие в чем-то друг друга. Кажется, их праздник, то, ради чего их всех сюда принесло, называется Песах. Что-то связанное с  Египтом. Много-много новолуний тому назад. Какой-то  мудрый предводитель по имени, кажется, Мошес  спас своих единоверцев от гнева фараона тем, что вывел их целыми и невредимыми за пределы страны. Хотя, отчего они, во-первых, там оказались,  равно как и  отчего так сильно осерчал на них фараон, - вопрос. Для Бальба, во всяком случае, понятно было одно: если осерчал, значит, было за что, на пустом месте, не имея на то веской причины,  фараоны не гневаются. А то, что эти люди могут, кого угодно вывести из себя, Бальб уже не раз испытал на себе.
      По середине улицы пронеслось целое стадо жалобно блеющих, подгоняемых погонщиками овец. Голов сто. Кажется, их всех принесут в жертву их богу: заколют на алтаре, а потом съедят в их предпраздничный вечер. Таков ритуал.
Да, у них, впрочем, как у всех остальных народов, с которыми уже приходилось сталкиваться Бальбу, даже у самых ничтожных,   есть свой бог. Правда, у этих, что населяют Иерушалаим, бог какой-то особенный. Потому что один на всех и на всё. Такое представление о боге не уживается в голове Бальба: ведь мир так разнообразен, населен такими разными, подчас диковинными существами. Мало того, сильно отличаются друг от друга и сами люди, и народы. Не говоря уже о том, какие сюрпризы таятся в природе. Как же может быть, чтобы ВСЕ это подчинялось только одному богу? Каким же всемогущим и всеведущим должен быть этот бог, чтобы достойно править всем этим не поддающимся исчислению множеством? Все заметить и всех достойно или наградить, или наказать. Так могут считать только дети, для которых их собственный родитель это все.
      Бальб размышляет, а ноги ведут его сами к какой-то им одним известной цели. Так, Бальб и не заметил, как очутился за воротами местного рынка.
Что ж, - Бальб не прочь заглянуть сюда, но вовсе не для того, чтобы присмотреть и прикупить себе какое-нибудь продовольствие (закупкой продовольствия занимается его ключница Матута), целью его является расположенная сразу по соседству с цирюльней, расположенной справа, и сапожной мастерской – слева,  книжная лавка. Хозяин лавки женатый на иудейке еще далеко не старый грек, кажется, родом из Эфеса, начитанный, как и положено хозяину книжной лавки, почтительный, особенно в обращении с такими высокопоставленными клиентами, как Бальб, и, что, кажется, особенно устраивало в нем Бальба, - хорошо разбирающийся в своем деле.
      Надо сказать, Бальб всегда, сколько себя не помнит, испытывал особенное влечение  к книгам. Возможно, это было воспитано в нем матерью. Вот кто был настоящим книгопожирателем, так это его мать!  Недаром между нею и отцом то и дело возникали по этому поводу горячие споры.
      -Ты из-за этого… Как там его?... какого-то там пустобреха Вергилия забросила весь дом. Рабы отбились от рук. Никто ничего не хочет делать. А тебе бы только с ногами на перину и новую книгу в руки. И пусть… хоть трава не расти.
       -Есть что-нибудь новенькое? – первое, с чем обратился Бальб к почтительно склонившему перед ним всегда аккуратно постриженную голову продавцу.
      -Как же! Непременно есть! Специально для вас. Извольте подождать. – Продавец исчез внутри лавки. Вскоре вернулся с тяжеленной коробкой. – Извольте взглянуть. Автор, я в этом не сомневаюсь, вам хорошо знакомый. Вы, я знаю, такой ценитель старины!
       Бальбу стоило только бросить взгляд на титульную страницу первого, извлеченного из коробки свитка, - и сердце его забилось. Да это же старина Варрон!*  Его знаменитые «Образы» с портретами самых выдающихся деятелей Рима. Том, точнее, тома, - их здесь в коробке, пожалуй, не менее, если не более сотни   этой книги,  занимали  одно из почетнейших мест  в библиотеке его матери,**  и маленький Марк, даже еще не научившийся читать,  мог часами, попеременно, переходя от тома к тому,  разглядывать их. Потом книгу отдали с приданым его старшей сестры, и Марк по книге скучал. Как это ни странно, уже став Бальбом, скучает по ней и сейчас.
       -Сколько вы за нее хотите?
       -Учитывая объем…Прекрасно выполненные иллюстрации…
       -Ну, сколько? Сколько?
       -Недорого. Готов отдать ее вам за восемь денариев. Кому-то другому  продал бы за десять.
        Восемь денариев. Да, конечно, эта книга стоила этих денег, в Риме бы она стоила, по меньшей мере, в два раза дороже, но Бальб только сейчас вспомнил, насколько пуст сейчас его кошелек.   
        -Знаете, у меня сейчас неважно с деньгами. Если бы вы пока отложили ее. И больше, кроме меня,  не предлагали  никому.
        -Как пожелаете.  Однако…
        Бальб не расслышал окончания, потому что его внимание было отвлечено: каким-то боковым зрением заметил только что вошедшую теми же воротами, какими минутами раньше вошел и он,  сплоченную, настороженно озирающуюся по сторонам,  словно заранее готовую к отражению любого нападения, кучку евреев, насчитывающую, от силы, человек десять. Судя по наряду, эти люди не из местных, да и  густой слой  пыли на сандалиях говорил,  что они добрели до рынка издалека. Таких, как они сейчас накануне праздника становится все больше и больше. Как и положено в любой «шайке-лейке», есть   у них и очевидный вожак, хотя по внешнему виду ничем от других не отличающийся, такой же волосатый, изможденный, потрепанный,  с узким осунувшимся лицом, хилой бородкой, однако идет, как признанный лидер: чуть опережая всех остальных. Идет очень уверенно, как человек, заранее наметивший перед собой какую-то цель.
       В какой-то момент глаза этого вожака и глаза Бальба встретились. Правда, это  длилось совсем недолго. Вожак отвел от Бальба свой взгляд, обернулся, что-то обронил идущим сразу вслед за ним. Видимо, о чем-то пошутил, если у сопровождающих его,  на их бородатых, и,  как у одного, до последнего мгновения нахмуренных лицах заиграли улыбки.
      Интересно, что он мог найти в Бальбе такого смешного?
Однако их веселье было очень коротко, на место улыбок вернулась прежняя напряженная сосредоточенность. Миновали книжную лавку, углубляясь дальше в рыночные ряды.
      Интересной была реакция на вторжение этих людей. По мере того, как продвигались, по рынку как будто  прогулялся штормовой ветер. Прежде спокойно торгующие и торгующиеся, словно в мгновение ока взбеленились, побросали свои дела. Стрекоча как сороки, все устремились за этими новоприбывшими. Настолько  спешат, что по дороге кое-где опрокидывают на скорую руку сколоченные, плохо закрепленные  деревянные помосты с разложенным на них товаром: рассыпавшиеся овощи, плетеные корзины, льющаяся из незакупоренного кувшина, такая драгоценная здесь вода. Пользующиеся переполохом обычно болтающиеся, поджав хвосты, по территории рынка  беспризорные псы мгновенно наглеют: хватают с земли дармовую жратву, глотают целиком, не разжевывая. Охваченный всеобщей паникой и, видимо, оставшийся без хозяина осел ревет во всю луженую глотку.
      Цирк, да и только!
      -Знаете, кто это такие? – Бальб задал вопрос продавцу.
      -Да, конечно
      Хозяин лавки наслышан обо всем. Если испытываешь нужду узнать , что и с кем происходит в городе, достаточно только поинтересоваться у этого человека.
     -Весьма интересная личность. Некто по имени  Иешуа. Пришелец из Галилеи. И его единомышленники. О них сейчас очень много судачат в городе. 
     -Да? И что? Отчего судачат? Что в них такого особенного? Вообще… из-за чего весь этот… шум-гам?
     -Видите ли… Как вам лучше сказать? Этот Иешуа…У него довольно своеобразный взгляд на вещи. Очень раскованный. Без оглядки на авторитеты. И это, как видите, привлекает к нему  много сторонников…Хотя… не меньше и  противников. И тех, и других, примерно, напополам.   
-И что у него за взгляды? Чего он хочет?
-Это сложно в двух словах… Как это, может, ни странно и ни неожиданно для вас прозвучит, - утешить людей.
     -В каком смысле?
     -Не знаю, может, вы не согласитесь со мною, но… На этом свете очень мало тех, кто доволен своей жизнью. Большинство хочет изменить ее к лучшему.
 А этот галилеянин  дает им эту надежду.
     -"Дает". Это  как?
     -Вы знаете, словом.
     -И только? И люди верят ему?
     -Как видите. Ведь он, как он сам утверждает, пришел непосредственно от бога.
     -Какого бога?
     -Их бога. Бога всех евреев.
     -Какая чепуха!... А как он пришел?  На облаке? А, может, с ударом молнии? И почему  тогда он так выглядит? Ничуть не лучше всех остальных. 
-Нет,  не на облаке и не с молнией., а на обыкновенном осле, - Бальбу показалось, что торговец отвечает ему не с обычной для него почтительностью, как будто что-то в вопросах клиента его раздражает. Впрочем, может, Бальбу это только показалось. - А отчего он выглядит как все остальные, думаю, лучше было бы спросить об этом у него самого. Во всяком случае, большинство тех, кто, как видите, приветствует его, это обстоятельство ничуть не смущает.
      «Глупое большинство», - подумал Бальб.
      -И…что? Вы думаете, это он серьезно? Я имею в виду….что он от бога.
      -По-видимому,  да. Он абсолютно уверен в своей миссии. Ни капли сомнения. Более того, ничуть не сомневается, что ему удастся ее довести до конца.
      -Тогда… он, скорее всего, какой-нибудь  сумасшедший?
      -Да,  надо признать, многие разделяют вашу точку зрения.
Бальб только собрался задать вопрос, разделяет ли эту точку зрения сам продавец, когда в поле его зрения показался конский патруль. Возможно, уже своевременно извещенный или привлеченный усилившимся шумом. Один лишь вид легионеров  заметно охладил пыл толпы. Крики поутихли, хотя совсем расходиться никто не хотел. 
      Бальбу же появление легионеров напомнило, что он собрался навестить своего друга Капера. Однако прежде чем отправиться на поиски друга, необходимо было окончательно договориться о книге.
     -Так… Вернемся к книгам. На чем мы остановились?
     -На том, что я готов подождать и не предлагать никому другому. Однако как долго?
     -Допустим… неделю. 
     - Пожалуй. Но не более того.
_______
  *Марк Теренций Варрон – автор многих книг в области истории, искусства.
  **Каждый том соответствует главе в современной книге.


Глава пятая

     Вопроса, где отыскать Капера, у Бальба не возникало: конечно, на территории казарм, где вчера была размещена на временный постой вторая пехотная когорта. Территория достаточно обширная, где еще во времена Божественного было возведено трехэтажное, под черепичной крышей строение, получившее название крепости Антония. Собственно, это и есть казармы, а в дополнение к ним – двухэтажное здание, одна половина которого это штабные помещенья со святилищем (в нем помимо знамен, хранятся значки когорт и бюсты императоров), другая – жилище старшего офицерского состава. Поодаль и чуть наискосок от него – одноэтажный лазарет с непосредственно, через арку, примыкающей к нему часовней, где перед алтарем Юпитера Всеблагого Величайшего и стоящими по бокам от него алтарями Юноны и Минервы оказывают последние почести умершим. За казармами – широкий плац, где проводятся общие войсковые построения,  и – чуть в стороне, - тренировочная полоса с препятствиями.
      Бальб частый гость казарм (помнится, его последнее, случившееся недели полторы назад посещение, было вызвано жалобами на плохо выпеченный хлеб), все, кому приходится стоять в охране из старослужащих отлично знают его в лицо. Однако, если это новобранец, всегда есть вероятность, что он может потребовать у желающего ступить на территорию казарм пароль, поэтому Бальб обычно старается еще накануне запастись необходимой табличкой. Так поступил Бальб и сейчас. Агенобарбу, покорно плетущемуся вслед за Бальбом, знать пароль уже необязательно, он воспринимается лишь как довесок к хозяину.
Еще на подходе к казармам до слуха Бальба донеслись доносящиеся с плаца, невидимого со стороны главных ворот, отнюдь не мелодичные, а отрывистые, с интервалом на раз-два-три звуки рожка. Именно так, Бальб отлично это знал, звучит рожок, когда какое-то пехотное подразделение оттачивает искусство перестроения фаланг в условиях боя.
      Странно, однако.
      Нет, в том, что обязанные сохранять свою боеготовность легионеры занимаются плановыми учениями, разумеется, странного ничего не было: необычным было время. Уже вторая половина дня, солнце в зените, жара, время сиесты. В такую пору любое армейское подразделение, не находись оно на дежурстве или, тем более, при совершении каких-то боевых действий, имеет законное, никем не оспариваемое право на отдых.
      Недоумевающий Бальб уже совсем было пошел в сторону плаца, когда до его слуха донесся, вырывающийся через распахнутое настежь окно на втором этаже офицерского корпуса отлично знакомый Бальбу чуть хрипловатый голос его друга Капера, который он не спутает ни с каким больше:
      -А, так его! Наддай! Еще наддай! Бей не жалей!
      Вот теперь Бальб знал точно, куда ему идти.
Капера он нашел в отведенной ему просторной комнате, с выходящей прямо на плац широкой террасой. Капер был не один. Здесь же, на ложе, возлежал упитанный,  лоснящийся то ли от чрезмерных втираний, то ли от выделяющегося пота каштановобородый ассириец. В дальнем углу комнаты, присев на корточки,  сидел  смазливый, кудрявый, по-видимому, греческого происхождения,  молоденький раб, почти подросток со свисающей едва не  до плеча серьгою в ухе. И, наконец, по середине комнаты стоял на полусогнутых ногах, держа в руке стрекало, поджарый гиксос в одной набедренной повязке, словно только что из нумидийской пустыни, вывернутые ноздри придавали ему какой-то особенно свирепый вид. По полу, усеянному пухом и перьями, издавая устрашающий клекот, с бешеной яростью наскакивая друг на друга,  пытаясь половчее долбануть друг друга уже алыми от выпущенной крови клювами,  метались два огромных, бойцовских кочета.
       Сколько при этом гама было! Воинственный, устрашающий клекот издавали не только петухи, кричали, подзуживая бьющихся не на жизнь, а на смерть пернатых противников, и гиксос, и Капер. Только ассириец молчал, чему-то при этом загадочно улыбаясь, как, впрочем, делают почти все ассирийцы, и поглаживал свою роскошную, крашеную хною, лежащую  ровными волнами бороду.
Гиксос издавал что-то непонятное на своем диком гортанном наречии, время от времени, подначивая дерущихся, покалывая то одного из них, то другого своим стрекалом, а изо рта Капера почти безостановочно извергалось:
      -А ну-ка…Ты!... А ну покажи ему!... Наддай, наддай!...  В очко его! Эх, да посильнее-то не можешь, что ли? У, слабак!
       Бальб не стал вмешиваться, так и стоял молчаливо у входа, не попадаясь на глаза Каперу. От вида дерущихся какого-то особенного азарта у него не возникало. Видимо, потому, что он начал следить за ними не с самого начала и не знал, за кого ему переживать.  Поэтому,  он даже испытал облегчение, когда схватка подошла к концу: один из бойцов, с разодранным гребнем, широко раскрытым клювом,  повалился на пол, задрав кверху желтые лапки.
      -Все. Конец.  – Капер еще при этом и выругался. Он был явно раздосадован. Похоже, ставил как раз на проигравшего, а в выигрыше, судя по довольной улыбке, был  так и не издавший до сих пор ни единого звука ассириец.
      И только сейчас Капер заметил Бальба.
     -У тебя найдется лишняя серебрушка? – первое, что услышал Бальб от Капера. Даже не поздоровался.
      Под «серебрушкой», разумеется, Капер подразумевал денарий.
     -Сам на мели, - несколько смешавшись, по истечении нескольких мгновений все же ответил Бальб.
-Какая досада. Слушай, - обращаясь к ассирийцу, - я с тобой рассчитаюсь. Но только не прямо сейчас. Еще не было случая, чтобы я кого-то обманул. Я человек слова. Ты меня знаешь.
       Ассириец согласно подтвердил кивком  головы.
      -Ка-акая ж, однако, зараза, - Капер сокрушенно качал головой между тем, как гиксос поднимал за оперенье хвоста поверженного петуха. Судя по тому, что петух при этом даже не дернулся, он был уже мертв. – Мне-то почему-то вначале показалось, у него силенок будет побольше… - Обернулся в сторону раба-подростка. -  На кухню его. Слопаем паскуду за обедом. Лучшей участи он не заслужил.
       Раб-подросток проворно вскочил, подбежал к гиксосу выхватил из его рук петуха, исчез за дверью.
       -А ты, -Капер гиксосу, -  я тобой потом займусь. Пока подожди.
       -Слушаюсь, господин, - гиксос подхватил подмышку обессиленного, еще не остывшего от схватки, издающего воинственные хрипы  петуха-победителя.
        -Такие, друг, дела, - подытожил, обратившись лицом к Бальбу  Капер. – Слушай,  хорошо, что ты  пришел, а то нас только двое за столом*.   Плохо.    
         Ух! Что за рожа!  – На стоящего за спиной Бальба Агенобарба. –  Смотреть противно. Слушай, купи ты себе какого-нибудь…посмазливее. Не поскупись. Самому же будет веселей. Сравни для примера  с моим Купидоном. - Капер, видимо, назвал таким славным именем своего раба. - А это чучело на какую-нибудь каменоломню. С такой рожей, только там ему и место.
_____
   *У римлян существовало недоверие к четным числам, отсюда, желание иметь за столом минимум троих сидельцев.

    Каперу всегда была свойственна манера не стесняться в выражениях, подражая при этом говору простолюдинов. В том был своеобразный шик, которым щеголяли многие благородные по их происхождению патриции, каким на самом деле и был Капер. Бальба эта манера выражаться несколько коробила, хотя…    Заговори вдруг Капер сейчас, как по писаному, и Бальб бы, возможно, его не понял.
     -Ну, мне, пожалуй, пора, - ассириец не без труда из-за своего свисающего живота сполз с ложа.
     -А что так рано? Куда тебя несет? Посидел бы еще.
     -Нет, достаточно, мы и так хорошо посидели. Дела.
     -Ты что? Посмотри, который час. Нормальные люди в такое время имеют дело только с Морфеем.
     -Нет, пойду. 
     -Жаль, опять оставляешь нас вдвоем.  Да ладно, шут с тобой. Проваливай. Да погоди… Слушай, - к Бальбу. - Не хочешь каких-нибудь красивых штучек для своей зазнобы? У тебя ведь здесь есть наверняка какая-нибудь зазноба.  Дешевка. – Здесь Капер подмигнул стоящему чуть в стороне, отирающему багровую шею ассирийцу. - Чуть ли не за спасибо.
      -Каких штучек?
      -Ну…Браслетики там какие-нибудь.  Ожерелья, колечки. Мало ли? Ну, словом, все, что так нравится бабам. Все из чистого золота и, повторяю, почти задаром.
      -Откуда эти штучки?
      -Чудак-человек! Да какая  тебе разница? Главное, что почти задаром.
      -И все-таки…
      -Ух, ты какой! Законник фигов. Ну, скажем…Какие-то лихие разбойнички грабанули роскошный караван. В Синайской пустыне. Теперь проблема,- как освободиться от грабанутого. Вот, собственно говоря,  и все. Проще пареной репы.
      -Нет-нет! – Испугался Бальб. – Мне этого не надо. Этого еще не хватало.
      -Я все-таки пошел. – Ассириец решительно направился к двери, и Капер больше его удерживал.
      -Меня там выпустят? – на всякий случай поинтересовался ассириец, прежде чем совсем покинуть помещение.
      -Конечно, выпустят. За десять сестерциев. Гони монеты, а иначе в кутузку на пару суток.
      -Ты шутишь.
      -Шучу. А, может, и нет. Поживем-увидим.
      Ассириец покачал головой и вышел за дверь.
      -Ну и дурак, -  на этот раз Капер обращался к Бальбу. –  Своей выгоды не чуешь. Я насчет золотишка.
      -Ты сам-то… чуешь?
      -Я - да. Но, во-первых, я сейчас гол, как сокол. Во-вторых, мои зазнобы не из тех, которым дарят золотые штучки. Слишком жирно будет.  Сейчас…- вышел на террасу,  громко кому-то прокричал. – Все! Пока хватит на сегодня! Завязывай эту музыку! У меня от нее уже изжога. 
       Звуки рожка мгновенно прекратились.
       -Пойди принеси еще пива, - успевшему к этой минуте вернуться своему юному рабу. –  И вина. Да смотри, - не притащи какого-нибудь винного уксуса, а настоящего вина. Ты ведь, я помню, - к Бальбу, - большой привереда, когда дело касается поесть и тем более попить. Еще не так-то легко угодить.
       Да, это так. Бальб вырос при хорошей кухне. Почти все слуги в отчем доме были какими-то никудышными, за единственным исключением – повара. Слава о нем вышла далеко за пределы поместья, за него предлагали очень хорошие деньги, до трех тысяч денариев, но родители в своем нежелании расставаться со своим кудесником, даже уже, когда средства их изрядно поиссякли, были непреклонны. Иное дело – Капер. Этот , за время своих скитаний, уже привык, что называется «похватать», что первое под руку попало, потерял представление, каким должно быть настоящее угощенье. Вот и сейчас его стол отнюдь не блистал каким-то разнообразием,  в общем и целом, обычная для этого времени суток офицерская кухня, мало чем отличающаяся от солдатской: выдержанные в винном сусле оливки, салаты, вареные вкрутую яйца.
    Единственное, что придавало какой-то особый статус этому угощенью, - какое-то  непонятного происхожденья  блюдо, нечто издающее запах мяса, зажаренное и плавающее в обильном «кровавом» гароне*.
______
*   Гарон – приправа из вымоченных внутренностей морских рыб, чаще всего, тунца.

     -Это твои на плацу? -  поинтересовался, снимая сандалии и передавая их Агенобарбу, Бальб.
     -Угадал.
     -И что это вдруг на тебя нашло?
      Бальб подразумевал несвоевременность муштры, и Капер его понял.
      -Не на меня.  Бери выше. Перед тем, как отправиться сюда, этот вонючий…Ну, ты понял, кого я имею в виду… Собрал нас и стал потчевать  своей обычной мерзкой верблюжьей жвачкой. Ну, ты его, наверное, лучше меня знаешь.    Прожженный демагог. – Передразнивая. - «Доблестные подвиги предков! Воинский долг! Родина вас не забудет». Ну, и всё такое. А я не сдержался, и задал вопрос в лоб: «Когда же, наконец, мы увидим жалованье, обещанное громогласно еще пару месяцев назад?». И что ты думаешь? Вместо того, чтобы пошарить у себя в сундучке, этот крашеный мудак – ведь он же действительно крашеный, ты же не станешь отрицать, -  приказал мне в наказанье посвятить полный день, с подъема до отбоя, этому идиотскому «право-лево, перед-назад». А если ослушаюсь, и если узнает об этом, - пригрозил наказать еще посерьезнее. А вот ему! – дополнил соответствующим смыслу жестом. -  Пошел он в баню.
      -Однако ж… Твои молодцы, как я понимаю, до сих пор делали именно то, что от них и требовалось, не преминул подколоть друга  Бальб.
       -Плохо, друган, понимаешь. Все мои молодцы, как и положено, от горниста до центурионов, сейчас предаются, - кто отдыху, кто развлечениям. Среди моих, уже проверено, предателей  нет, а для тех, кто бдит снаружи, - за всех отдувается один бедняга, который дудит в рожок.  Но я его за это достойно отблагодарю.
      -Скажи, а…Когда ты говорил ему о  невыплате жалованья…Это было  прямо при всех?
      -Вот именно! Прямо перед строем. Пусть все слышат. Ты же знаешь, я не большой любитель междусобойчиков.
      -Ну вот. И совершенно напрасно. Заведи ты с ним разговор на эту тему с глазу на глаз …
       -Слушай! Вы с ним как будто спелись. Он же мне сам потом прямо об этом сказал. Ну и голова у тебя. Завидую, мне бы такую. И с такой-то головой… Тебе бы не в этом дерьме,  а где-нибудь… подметать своей тогой  мостовую на Аргилете*.
_______
*
  Аргилет – одна из самых оживленных улиц в Риме.

    Вернулся раб с наполненным вином кратером.
    -Ну, как? Скажи по честному. Как тебе мой Купидон? Артист, между прочим. Чем-то не угодил своему хозяину, так я его всего-то за семьсот денариев. Нет, правда, я не шучу. Хотя еще пришлось при этом расстаться кой - чем из своего скарба, но это уже дело десятое. А он, представь себе, и на цитре может, и на флейте. Сейчас, потерпи немного, -  покажет себя во всей красе.
Бальб с облегчением снял с себя тогу, пребывание за столом ему это не только запрещало, но даже к тому поощряло, и далее, в первую очередь, естественно, пригубил из наполненного вином рога. Капер не без заметного напряжения, терпеливо дождался.
     -Ну? Как тебе?
      Вино оказалось неважным, впрочем, другого Бальб и не предполагал, однако, чтоб не портить другу настроение, не сказал ни слова, просто неопределенно кивнул головой.
  -А что ты такой разодетый? Куда-то собрался? Или наоборот?
   -Да, я только что из претории.
   -Побывал в гостях у нашего пузана? Ну, и чем, интересно, он тебя угостил?
    -Я просил его напомнить обо мне, когда  будет в Риме.
    -И, разумеется, он с удовольствием это для тебя сделает. Ты же такой пай-мальчик!
    -Даже ухом не повел. Точнее, повел, но так, чтоб лучше бы мне и не заикаться. Сослался на то, что, вроде, у моего дяди возникли какие-то свои проблемы и в моих же интересах и дальше оставаться здесь.
   -Эй! – Капер к своему рабу. – Заснул?
    Тот еще раз зачерпнул, перелил содержимое киафы в рог  Бальба.
    -Ему тоже, - Капер кивнул на стоящего за спиной хозяина Агенобарба. – Выпьет, может, смотришь, на рожу хоть немного поправится, а то смотреть противно… И ты ему поверил? Насчет дяди. По-моему, все это чепуха. Просто, я слышал, у него самого в столице последнее время не пофартило. Тиберий жжет. Вполне может остаться без головы. Я, конечно, говорю про нашего, а не про Тиберия, с ним-то все спок, ты меня понял. Не знаю, как ты, а я бы даже такое поприветствовал.
     -Уже успел так тебе досадить?
     -Наш жирный красавчик? Еще как успел!
     -От того, что он останется без головы, по-моему, лучше ни тебе, ни мне от этого не станет.
     -Тоже верно. Еще неизвестно, кого вместо него. Может, такого, что мы и по этому дубу затоскуем. Ух, была б моя на то воля…
      -И что бы ты тогда сделал?
      -Да уж сделал бы. Объявил бы себя императором. Ну а тебя – так уж и быть – своим наследником… Слушай, я за своего, - кивнул на своего раба, - ручаюсь. А твой?
      -Не бойся. Никто тебя не выдаст, но и болтать языком, как ты…
      -Извини, друган, - наболело. А, помнишь, как мы когда-то… еще совсем зелеными баклажанами… Какие планы строили.  Какими орлами поднебесными вырастем. Кто сколько наград нахватает. Какими богатствами нас за подвиги наградят. Какие у нас женщины-красавицы будут. И где это все? Кто посмел все это от нас украсть? Нам под тридцать, а мы сидим по горло в этом тоскливом дерьме, где любого нормального человека, с которым хотя бы просто…словом обмолвиться, днем с огнем, и неизвестно, как и когда отсюда вырвемся… Слушай, а ты чего совсем ничего не  ешь? Брезгуешь? Вроде, неплохо приготовлено. Вот – мясо какого-то козла. («Ах, так это все-таки, оказывается, козел»). Попробуй. Это не наш козел, не бойся, не тот, что в претории, у этого мясо не вонючее… А ну, - к рабу, - покажи дорогому гостю, чего ты умеешь. Дай для начала…Что-нибудь из трагедии.
      Раб, кажется, только этого хозяйского распоряжения и дожидался. Выпятил грудь, закатил глаза. Громко, с потешным, учитывая его возраст, чувством продекламировал:

                О да! Темно на небе...
                Но на этом не кончилось! Не думайте: еще
                И молодым счастливцам будет искус,
                И свату их довольно горя... Разве
                Ты думала, что сладкий этот яд
                Он даром пил, - все взвешено зара-анее...
                Он с этих губ ни слова, он руки
                Единого движенья без расчета
                Не получил бы, верьте…

    -Ну, довольно. Каков, а? Это он Медею изобразил. А теперь сыграй.
Раб с готовностью, вероятно, ждал, что такое пожелание возникнет,  извлек из складок своей туники флейту. Заиграл.
    -Вот! Слушай… Каков.  Не то, что твой дуб.
Бальбу вдруг стало обидно за своего Агенобарба, решил восстановить справедливость.
    -Ну, он тоже что-то умеет.
    -Брюхатить местных красавиц? Кто бы  в этом сомневался.
    -Не только. Он фунтовую гирю по сто раз выжимает. А еще борется неплохо.
    -Ну, по сто раз фунтовую и я сумею выжать, а насчет «борется неплохо», так, десять против одного, что я уложу его на лопатки.
    -Насчет десять против одного…
    -Так я не против. Попробуем. – Бальб и глазом моргнуть не успел, как Капер сбросил с себя тунику, оказавшись сначала в одной сорочке, а потом вообще, - в чем мать родила.  – Ну что, Геркулес? – к несколько смутившемуся от  такого вызова Агенобарбу. – Поборемся?... А ты,  – к своему рабу, - играй, играй.   Вот и будет у нас  праздник.

Глава шестая

    Интересно, кому из них, Бальбу или Каперу, не повезло больше? Кто из них больше потерял и меньше приобрел? Именно об этом подумалось Бальбу, пока возвращался к себе… Впрочем, судите сами. 
    Как-то само собой подразумевалось, так впоследствии  оно и оказалось на деле, что Бальб, подрастя, пойдет по сугубо «цивильной» дорожке (уж слишком он выглядел не воинственным), а Капер не только как истинный патрицианский отпрыск,  но и  как воитель по физическому складу и духу, предпочтет армейскую карьеру.
    Разумеется, речь шла не о том, чтобы он впрягался в незавидную армейскую лямку, начиная с самого низа и, если соблаговолят боги, лет через двадцать, годам к сорока-пятидесяти,  закончил должностью какого-нибудь, в лучшем случае, легата*, а, скорее всего, примипила**. Высокое происхождение и связи его родителя давали Каперу право выстраивать свою карьеру, пользуясь иными, куда более многообещающими лекалами и далеко не такими тернистыми дорогами. Отправной точкой стало назначение его в преторианскую гвардию, в личную охрану императора. Отсюда  проще всего было рассчитывать на то, чтобы совершить немыслимый для рядового гражданина Рима кульбит и занять какую-нибудь достойную нишу повыше.
     Первые полгода службы не принесли Каперу никаких дивидендов, ему никак не удавалось чем-то обратить на себя внимание Тиберия: как ни старался, он оставался для императора одним из многих.  Но вот…
     Как-то во время охоты на вепрей Капер был поставлен в оцепление в непосредственной близости к императорской особе. Из-за развесистого ракитового куста он мог даже разглядеть едва не в мельчайших подробностях охотничье снаряженье на спешившемся с коня и стоящем на земле, вооруженном копьем Тиберии: его плащ, гетры, широкополую шляпу.
     Сама охота проходила в обычном порядке и с самого начала не сулила никаких сюрпризов: улюлюканье загонщиков, захлебывающиеся в лае гончие собаки, расставляющие сети  по ожидаемому пути зверя штатные загонщики. И вдруг… Капер сначала почувствовал, а потом  увидел мчащегося с тыла, оттуда, где его никто не ждал, мощного, вооруженного огромными клыками секача. Он мчал галопом, не разбирая дороги, яростно похрюкивая, направляясь прямо на ничего не подозревающего, продолжающего стоять безмятежно Тиберия.
    Все решилось в какую-то долю секунды. Какая-то мощная сила как будто подхватила Капера подмышки и, как пушинку, перенесла его по воздуху и поставила лицом к рвущемуся напролом зверю. Далее – уже проблема техники: молниеносно выхваченный из ножен меч и бросок всем телом. Обескураженный этим выпадом, зверь вначале  слегка  попятился, даже присел на задние копыта, а потом стал как вкопанный. Однако быстро пришел в себя, - издал особенно воинственный клич и, пригнув голову, ринулся на Капера. Тот едва увернулся от удара клыков. Зверь развернулся и вновь  бросился на Капера. И так несколько раз, пока не подоспела подмога. На взбесившегося вепря были заброшены сети, и пока метался, пытаясь их разорвать, - получил несколько смертельных ран ударами копий.
     Поскольку все это проходило на глазах Тиберия, разумеется, поступок Капера не мог остаться неотмеченным: император сразу по окончании охоты удостоил его личной беседы, длившейся не менее четверти часа, под конец даже похлопал Капера по плечу. Понятно, что и беседа лицом к лицу с самим императором и похлопывание по плечу, -  событие окрыляющее, однако, Капер ждал какого-нибудь более весомого доказательства признательности Тиберия. И дождался.
      Где-то через месяц он получил ровно то, о чем и мечтал: стремительного восхождения по крутой, такой неподдающейся многим служебной лестнице. Он был назначен центурионом 2ой римской когорты.
___________
* Легат – высшая должность в римском легионе
 ** Примипил - самый высокий по рангу центурион легиона, стоявший во главе первой центурии первой когорты.

      Будущее засверкало для Капера самыми яркими красками: из центурионов преторианской гвардии торная дорога в трибуны. А дальше… О дальнейшем Капер пока не задумывался, он пока упивался настоящим.
      Успехи в карьере поспособствовали и тому, что он решил обзавестись семьей, женился на девушке, в которую был уже какое-то время влюблен. Видимо, эта девушка действительно обладала какими-то необыкновенными достоинствами, если покорила сердце такого женоненавистника, каким, вроде бы, до сих пор представлялся Капер.
И все бы хорошо, не познакомь как-то Капер свою юную жену… подумайте только! – с самим Тиберием. Ему ли, в совсем недавнем прошлом  личному телохранителю императора, было не знать, - каким бабником Он на самом деле был? И как любой вооруженной не только внешними данными, но и мозгами прелестнице ничего не стоило вскружить Ему голову. Судя по всему, именно это с Тиберием и юной женой Капера и произошло. Доказательством тому то, что Капер очень скоро получил новое назначенье.  Выглядело-то  оно, вроде, как новое  возвышение, а  по сути было почетной ссылкой.  Капер вынужден был покинуть Рим и  отправился в провинцию Египет  в роли трибуна латиклавия*, в то время как его жена нашла отговорку, чтобы остаться в Риме.
____________
*
  Трибун латиклавий – помощник легата

    Этим, собственно,  и была поставлена точка на  семейной жизни Капера, никакого продолжения она не имела.
В Египте, точнее, в Александрии,  жизнь Капера протекала по разному: были и радости, были и неудачи. Плохо, однако,  было вот что:  высокая должность трибуна латиклавия требует, по меньшей мере, осмотрительности, способности вести себя сообразно обстоятельствам, это почти как канатоходец, который показывает свои трюки, находясь при этом на большой высоте, один неосторожный шаг – и ты, под смех и свист публики, камнем летишь вниз. А вот этой осмотрительности-то Каперу всегда и не хватало. Случилось так, что он каким-то образом лишился доверенных ему из Рима больших денег, предназначенных на подкуп мелких местных приграничных царьков. Как он их лишился? То ли  его по пьянке ограбили, то ли промотал в компании с какими-нибудь нечистыми на руку гетерами, Капер и сам точно не мог сказать. Определенным было только его наказание. Капера был низведен с должности трибуна латиклавия до должности примипила рядовой пехотной когорты и отослан на отбывание службы в сенаторскую  провинцию Сирия. По уверениям наместника Рима в Египте Руфа,  Капер еще хорошо отделался.
       На новой своей должности Капер пробыл всего лишь с полгода, когда подрался в рукопашном бою с самим префектом лагеря. Префекту не поздоровилось: у него нашли сотрясение мозга и временную потерю дара речи. Правитель Сирии проконсул Вителлий, вообще-то, не склонный к излишней строгости,  оказался в сложном положении. С одной стороны,  славное и относительно еще недавнее прошлое  Капера давало  ему какого-то рода иммунитет, с другой – совершенное Капером прегрешение было слишком серьезно, чтобы совсем оставить его без последствий. Вителлий доложил обо всем случившемся Тиберию и стал ждать, каким будет повеление императора. Воли Тиберия пришлось ждать очень долго, почти целый год: императору все было как-то недосуг. Ко времени, когда Он, наконец, удосужился познакомиться с изложенным  Вителлием и вникнуть в проблему, Он уже, похоже, или напрочь позабыл о своем спасителе или, наоборот, слишком хорошо его помнил. В любом случае, Каперу пришлось испытать очередное постыдное падение: он опускался с должности примипила до должности командира 1ой центурии  2ой пехотной когорты и направлялся на этот раз под крыло прокуратора Иудеи Понтия Пилата.
Так вот… Каков же вывод? Пожалуй, что Капер, что Бальб, приобрели они одинаково: ноль,  -  но пострадал, кажется,  больше все-таки Капер.

Глава седьмая

     -Ну, и где же это ты, спрашивается, пропадаешь? Где тебя носит? Я тут корячусь, стараюсь, спешу, чтоб поспеть во время, пирог его любимый спекла, а его все нет и нет.
      Чернокожая африканка Матута выполняет в доме обязанности одновременно повара, ключницы, счетовода и няньки. Нянчится она, разумеется, с Бальбом, больше не с кем. Она была в отчем доме всегда, сколько себя не помнит на этом свете Бальб. Сначала, еще совсем ребенком,  чистильщицей столового серебра, потом  горничной у матушки, потом портнихой. Незадолго перед тем, как Бальб пустился в жизненное плавание, покинул дом и поселился в Риме, Матута получила от его родителей «вольную» и могла бы, пожелай этого, оставить их семейство,  снять где-нибудь комнатку в том же Риме, зажить самостоятельно и, скорее всего, она бы при этом не пропала: она многому чему научилась, пока была в рабынях, однако, решила поступить по другому. Собственной семьи у нее никогда не было, а к Марку Эмилию Бальбу, еще с его детских лет, была очень привязана. Вот и стала ему прислуживать, как прислуживала когда-то его родителям. Когда случилась беда, и Бальбу пришлось срочно, впопыхах бежать из Рима без оглядки, она, нисколечко не задумываясь, отправилась вместе с ним, и теперь опекала, как маленького.
      -Теперь мне что - подогревать?
       Из-за стола у Капера Бальб, как и предполагал, вышел едва ли не солоно хлебавши. Что бы ни попробовал,  - желания повторить у него не возникало. Поэтому на вопрос Матуты ответил согласным:
      -Подогрей.
      Пока же он займется кормежкой своего гепарда. Да, пока, до этой минуты – все еще «своего».
      Дом, в котором он сейчас пребывал, впрочем, как и все жилые дома в пределах «римской колонии», был когда-то возведен исключительно на деньги из казны Рима. В отличие, например, от терм и амфитеатра, на сооружение которых потратился еще и здравствующий в те времена царь Ирод, благодаря чему их могли сейчас беспрепятственно посещать все жители Иерушалаима. Правда, как гласит молва, сирийский вольноотпущенник, который взял когда-то подряд на все это строительство, очень даже неплохо нагрел на этом руки, в основном, все делалось тяп-ляп, в расчете, что из далекого Рима мошенничества никто не заметит. Заметили. Отчего  и был отдан на съедение голодным зверям на потеху  публике прямо на арене никудышно построенного им амфитеатра.
      До того, как поселиться Бальбу, в этом же доме жил его предшественник. Предшественник был женат, и у жены, по-видимому, было много свободного времени, которое она расходовала на переустройство дома. В результате появилось много новых помещений непонятного назначения и, пробираясь по дому, переходя из одного закуточка в другой, часто при этом в полной темноте, желательно было бы, чтобы  не заплутать, обзавестись нитью Ариадны.
      Одним из плодов этой перестройки стало появление   довольно обширного вольера, где прежние хозяева держали пару фазанов. При Бальбе вольер долго пустовал, пока он не поселил в нем приобретенного гепарда.
      Кормление зверя стало одним из самых излюбленных занятий Бальба. Правда, стоит добавить, и влетающим ему в приличную денежку. Гепард съедал ежедневно  до десятка фунтов наисвежайшего мяса. Стоило мясу чуточку перестоять, - зверь решительно отказывался его есть, в этом случае лишь укоризненно смотрел на хозяина своими вечно грустными, немигающими глазами.    
      Самым лакомым для него блюдом было мясо антилопы, но мог довольствоваться и олениной. В худшем случае, это было мясо или разнообразной дичи, или грызунов, вроде зайцев, скунсов, опоссумов. На приобретение и своевременную доставку всего этого у Бальба уходила едва ли не четверть его жалованья, однако, он никогда не жалел, что  стал хозяином этого прожорливого существа. Сокрушался только тем, что вынужден был держать его взаперти. Ведь, когда покупал, еще верил в скорое возвращение и что позволит зверю резвиться на просторе. Вокруг их дома в поместье такие потрясающие леса! А здесь?
      -Да, послушай, чуть не забыла, - Матута боком просунулась в дверь (она всегда, из-за своей полноты, предпочитала проходить через любую дверь боком), - тут ведь к тебе какой-то господин заходил.
      -Какой господин?
      -Не знаю. Ни разу не видела. Очень вежливый. Расстроился, что тебя нету, и сказал, что еще зайдет.
       Хм… Кто бы это мог быть? «Очень вежливый».
       -Местный?
       -Из ваших.
        «Из ваших» значит римлянин. Интересно, кому он мог в такое время, когда все деловые занятия заканчиваются и начинается личная жизнь,  понадобиться?
       -А сколько у нас сейчас вообще денег? – вдруг невпопад поинтересовался Бальб.
       -Да не густо. Как всегда. Откуда у нас много денег?
       -Я не про «много» спрашиваю, а вообще.
       -«Вообще» надо посмотреть, по памяти всего не упомнишь. Знаю только, что до твоих кормовых  как-то  ни будь дотянем… Если, конечно, те твои, которые  при себе держишь, не профукал.
       -Пока не покупай ничего лишнего. Ну там…Каши будешь делать. Из овощного еще, может,  чего-то. И больше – все.
       -Значит, профукал. Сколько раз тебе говорено, -  и матушка с батюшкой  тебе на дорогу наказывали, чтоб всю дорогу на трезвую голову и чтоб с прохиндеями не якшался. У них  же тоже не мешки бездонные, чтоб из них то и дело тянуть. Будешь одной кашей, -  ноги станешь еле по земле волочить. А этому? – на пожирающего свой кровавый обед гепарда. – Этому прожорливому тоже кашу? Тогда он сожрет нас обоих и не подавится.
        -С ним все, как было до сих пор.
        -И где ж я тогда денег на все на это возьму?
        -Его еда – это, как было, так и остается моей заботой.
        -Твоя забота, а мои, видать, слезы. Подумать только, скоро уж тридцать человеку, а все одно, как дитя. Ох, видать, все же плохо тебя матушка с батюшкой воспитали.
         Она теперь так будет долго ворчать, гундосить себе под нос, воздевать руки к небу, призывая на помощь то одного бога, то другого. Ничего, рано или поздно успокоится. 
        Однако как бы не донимала Матута Бальба, к каким бы ухищрениям не прибегала в доказательство, что она в доме не пятая спица в колесе, хозяйкой все же она была превосходной и этим ее достоинством искупалось все, чем могла досадить  хозяину. То, что в доме был относительный порядок: не протекала крыша, редко возникали проблемы с дымоходом и  водопроводом, а туалет всегда во время вычищался и не источал запахи, - все это благодаря исключительно распорядительности Матуты. Не будь ее, трудно даже предположить, что бы со всем этим стало и можно ли было бы вообще сейчас проживать в этом доме, вот поэтому и приходилось Бальбу терпеть ее дерзости, неуместные в обращении рабыни, пусть даже бывшей, со своим хозяином.
Готовить она была тоже большой мастерицей. Видимо, переняла многое от их поместного кулинара. Вот и на сегодня сготовила до того аппетитное фаршированное всякого рода вкусностями коровье вымя, что Бальб справился с ним с не меньшей скоростью,  чем гепард незадолго перед этим справился со своей порцией оленины.  А на десерт еще были пироги с начинкой из куриной печенки. Не удивительно, что сразу после такой еды, еще не успел как следует выйти из-за стола, его потянуло на сон. Только успел дойти до кровати, рухнул на нее, как подкошенный, даже не утруждаясь  снять с себя тунику. Сандалии уже убрал с его ног во время подоспевший Агенобарб.
       Заснул мгновенно, и спал без сновидений, возможно, в течение часа. Безусловно, проспал бы и дольше, если б не пробудился от крика. Кто-то кричал от испуга. Хлопнул в ладоши, призывая раба, но того не было. Пришлось хлопнуть еще раз. Агенобарб просунул в дверь свою рожу только на третьем разе.
       -Там к вам пришли, - сходу, не дожидаясь, когда хозяин начнет свою выволочку, поспешил объясниться Агенобарб. - Я его впустил, а там этот ваш…зверюга, ну он сразу и наложил.
       -Воды, - Бальб решил пощадить раба.
Скорее, он был сейчас разгневан не им, а тем, кто посмел придти в неурочный час, после завершения трудового дня, кто нарушил его отдых на середине сиесты. Какой-то нахал. Освежил лицо принесенной Агенобарбом водой, вытерся. «Если вдруг окажется,  это какой-то проситель или жалобщик, - выгоню его в шею».
       Бальб пользовался среди местных репутацией очень близкого к прокуратору человека, которому иногда достаточно только «замолвить перед его светлостью пару-другую словечек», - и мучающая их проблема, таким образом, будет решена. Так отчасти на самом деле и было, хотя, как все в жизни, во многом было преувеличено. Бальбу же, с одной стороны, безусловно, льстило такого рода завышенное представление о его возможностях, оно же, что также нельзя было отрицать,  приносило ему какой-то дополнительный доход; с другой стороны, - временами докучало, потому что просьбы, с которыми к нему обращались, могли быть самыми нелепыми.
     Вчера, например, ни с того, ни с сего заявился весь важный из себя иудей, якобы по поручению синедриона, и чуть ли не потребовал поделиться с ними запасенным на казарменные нужды зерном. У них самих, видите ли, из-за большого наплыва народа, свои запасы уже совсем на исходе. А   пару недель вообще был дикий случай. Какая-то сумасшедшая ворвалась и оставила у него сверток с новорожденным, потому что отцом его, вроде, был кто-то из легионеров. Отца ее ребенка, разумеется, разыскивать не стали, правда,  самого ребенка отдали в приют.
       Нет, на этот раз, слава Юпитеру, то была не какая-нибудь очередная сумасшедшая, а стоящий навытяжку, как на часах под имперским штандартом, ни жив, ни мертв, тот самый… зелень безусая… кто едва не сбил Бальба с ног, когда он поднимался по лестнице претории. А напротив него, в паре шагов, сидя на задних лапах, - гепард. У Бальба было традицией выпускать зверя из вольера в перистиль на время сиесты. Все-таки, учитывая размеры перистиля, ему хоть на какое-то время будет здесь повольготнее. Так Бальб поступил и сегодня. Откуда ж ему заранее знать, что припрется….этот? А у Агенобарба, впустившего гостя, разумеется, не хватило ума  прежде  убрать зверя.
      -Не бойтесь, он вас не тронет, - первым делом решил успокоить незваного гостя Бальб.
       Вообще-то, может и тронуть. От зверя, даже прирученного, можно ждать всего, что угодно.
       -Я не боюсь. Отчего вы так решили? –  гость сглотнул слюну, переступил с ноги на ногу, словом, попытался сделать вид, что с ним все в порядке, однако ж  не перестает при этом коситься на замершего как изваяние и продолжающего не спускать немигающий взгляд с гостя гепарда. С усилием, наконец, перевел взгляд на Бальба. – Мы с вами еще не знакомы. Эмилий Секунда Карбон. Осведомитель*  при их светлости… Я, кажется, пришел в неурочный час, вы еще спали?
__________
*  Осведомитель (denunciator) – должностное лицо, осуществляющее связь между начальником и подчиненными

       -Я уже не сплю, - у этого малого был такой испуганный, виноватый вид, что Бальб решил его простить. – Его светлости что-то от меня понадобилось?
       -Нет, ничего. Я, собственно, решился навестить вас по собственной воле, совершенно позабыв…
       -Бывает, - еще раз подчеркнув, что инцидент с нарушенной сиестой исчерпан.
       -Ведь мы с вами в некотором роде…коллеги, - продолжил Карбон. – Я, как и вы когда-то, последнее время, перед тем, отправиться сюда, практиковал в качестве адвоката на Форуме. И когда ваш старый и хороший знакомый Филерон узнал, что мне предстоит встреча с вами, обратился ко мне с просьбой, чтобы я передавал вам от него самый искренний и дружеский привет.
       Бальб не помнил никакого Филерона, о чем и не преминул сразу же поставить Карбона в известность.
       -Что вы говорите? – удивление Карбона было самым искренним. – Вы не помните Филерона?
       -Нет, не помню. А кто это такой?
       -Вы учились с ним когда-то у одного и того же ритора. И даже какое-то время ему покровительствовали. Он даже вспоминает случай, когда он заболел, и вы пришли к нему на квартиру, чтобы поинтересоваться его здоровьем.  Он до сих пор благодарен вам за это.
       Филерон…Д-да, что-то начинает припоминаться… Какой-то жалкий субъект. Едва ли не заморыш. Круглый сирота родом из Кампаньи, его родители умерли от моровой язвы. Да, он выглядел очень хилым,  и  у Бальба тогда возникла потребность взять его под свое крыло, как  еще более чем он сам физически слабого.. Да, теперь вспомнил, - он действительно посетил Филерона, когда узнал, что тот заболел. Оказалось, какая-то чесотка. Даже не «какая-то», а совершенно определенно: стригущий лишай. Филерон хотя и поспешил тогда успокоить гостя, что это не заразное, - Бальб  постарался не удлинять свой визит. Сразу по его завершении  отправился в ближайшие термы, где Агенобарб долго и энергично соскабливал с него кожу скребком. Когда же оба, и Бальб и Филерон, закончили школу и получили диплом, этот жалкий заморыш вообще пропал из виду, и больше ни разу о себе не напоминал.
      -Так что ему от меня надо?
      -Ничего. Кроме благодарности за ту помощь, которую вы когда-то оказывали ему. Ведь он сейчас, вы знаете, один из самых востребованных адвокатов на Форуме. Особенно после того, как выиграл дело об опеке… Возможно, вы слышали, знаменитое дело сумасшедшего Хризогона Филометора…
       -Нет, не слышал.
       -Не может быть!
       -Не слышал.
       -Он берет сейчас с клиентов не меньше двух тысяч сестерций. Сам Норбан с почтительностью отзывается о нем.
        Похоже, голова этого парня буквально забита ничего не говорящими Бальбу именами. Вот когда он  почувствовал, как в нем растет волна раздражения. Этот юнец еще настолько глуп, что до его сознания пока не доходит, как он всеми этими россказнями о баснословных гонорарах когда-то жалкого скудоумного…Как его? Что-то, помнится, на «Фэ»… Как он унижает этим самого Бальба.
       -У вас, собственно, ко мне все?
       И в этот момент, очень кстати, гепард напрягся всем своим мускулистым, гибким, как молодой побег бамбука телом, вытянул шею в сторону Карбона, с шумом срыгнул слюну. У бедняги опять затряслись поджилки.
       -Д-да… - не спуская глаз со зверя. – Именно это и ничего другого… - Гепард расслабился, одновременно  расслабился и Карбон. – Если только, с вашего милостивого позволенья, еще одно… Пользуясь случаем…Я уже так много о вас наслышан. Например,  что у вас отличная библиотека.  У меня в доме тоже осталась библиотека, хотя, скорее всего, и не столь обширная, как у вас.     Разумеется, я постараюсь кое-что со временем перевезти, но … на это уйдет время, а я иногда так скучаю по вечерам!  Словом, вы позволите мне… хотя бы краем глаза… полюбопытствовать… и, если сочтете это возможным, одолжить какой-нибудь томик… на время? Право же, я обязуюсь вернуть вам в целости и сохранности, я в этом отношении неизменно очень аккуратен.
       Бальб вообще не  любил одалживать свои книги. Наученный горьким опытом, он знал, что многому  из одолженного удается удачно осесть  в чужих библиотеках, и не факт, что только что прозвучавшее обязательство «вернуть в целости и сохранности» будет реализовано на деле.   Помимо того, из него еще не вышли причиненные этим человеком пузырьки раздражения. Зато продолжали сохранять силу  законы учтивости. Они-то и продиктовали Бальбу самый уместный в этих обстоятельствах ответ.
      -Хорошо, я не против, но только не сразу и не сейчас. Мне еще надо какое-то время…
      -Да-да, я вас понимаю!
       -Как-нибудь…Заходите другой раз.
       Просиял улыбкой:
      -С превеликим удовольствием!
      Похоже, вопреки собственному «Да-да, я вас понимаю»,  он Бальба все-таки не понял. Или, точнее, понял, но со смыслом противоположным тому, который вкладывался Бальбом в его не столь уж и гостеприимное, если разобраться,  «Заходите другой раз». Нормальный человек нормально бы и воспринял, и уже никогда бы не посмел переступить порог его дома. Этот человек, судя по его сияющему улыбкой лицу, кажется,  намерен поступать по-другому. До чего ж наивный паренек!

Глава седьмая

      Из-за вторжения этого бестолкового паренька, весь распорядок дня у Бальба, кажется, полетел вверх тормашками. С сиестой он, очевидно, недобрал, но и продолжить ее не смог: еще полежал у себя, но больше заснуть не удалось.
      Не покидая ложа, задумался, - как, где и с кем ему провести остаток этого вечера. 
      Подобного рода задумчивость посещала  Бальба  едва ли не каждый день с тех пор, как он еще мальчишкой перебрался из поместья в Рим. А вот в детские годы, бывало,  такой проблемы, вроде, вовсе не стояло.
      Почти все, как правило,  вечера проводились  хотя довольно однообразно, и все же не скучно: за общим семейным столом. До перестройки дома местом сборища был атриум, в присутствии домашних лар и пенатов, они благодушно взирали на собравшихся из глубин своих ниш и с возвышений своих алтарей.  Семья была уже относительно  многочисленной, поэтому атриум едва вмещал всех, кто находился за столом: взрослые мужчины, как им положено по статусу, на трех ложах, женщины и дети на стульях. Свободного для передвижения пространства почти не оставалось, и слугам, которые подавали на стол, приходилось с трудом протискиваться между ложем и стеною, часто приподымаясь на цыпочки, чтобы поднести очередное блюдо или, заметив, что чей-то рог пуст, пройти и вновь наполнить его вином. После того, как дом капитально расширили, вечерние семейные трапезы, если не задувал сильный вечер и не шел обильный, косой дождь, стали происходить в преображенном перистиле. Перистиль был открыт на все четыре стороны, от непогоды или чрезмерно сильного полуденного солнца защищала  только крыша, и до слуха всех, кто находился за столом могли донестись и журчание бегущего рядом с домом ручья, и плескание играющей в водах недалекого Тибра рыбы, и однообразное кукование кукушки,  иногда перебиваемое пугающим уханьем филина. То  и другое, и еще многое иное доносилось из  ближней к дому буковой рощи.
       Эти вечерние трапезы могли длиться и по три, и по четыре часа. Разумеется, достаточно много времени уделялось сменяющей друг друга череде блюд, их могло быть более десятка, и все почти обязательно надо было попробовать и по любому высказать свое мнение и выслушать мнение других, и все же главное, что наполняло эти вечера, это, конечно, было общение.     Впечатлениями и комментариями от прожитого за прошедший день обменивались все, от самых взрослых до самых маленьких. Кажется, не упускалось из виду, не оставалась не обсужденной ни одна мелочь, начиная от объягнившейся этим утром овцы и кончая упавшим с антресолей и набившим себе шишку на лбу рабом.
Семья была большой (у отца, как у всех мужчин поздно познавших прелести любви, с годами желание не только не пропадало, а, кажется, наоборот, - усиливалось, и как бы мать не пыталась сдерживать его порывы,  дети все равно появлялись с регулярностью одного ребенка  каждые два года, правда, надо сказать, многие из них долго не выживали), но к обеду их дом могли посетить и кто-то из соседей, а то и вовсе не соседи, а приезжие из самого Рима, хотя бы те из римлян, кто хотел добраться до находящихся севернее их Арреций или провести часть лета на берегу Тразименского озера. Многие, очень многие проезжие, иногда даже незнакомые, а по рекомендации знакомого,  останавливались в их доме, и это добавляло еще больше интереса и огонька вечерним трапезам, подпитывало новыми темами для обсуждения. Во-первых, у приезжих всегда был ворох приехавших вместе с ними самых свежих новостей из Рима, которыми они спешили поделиться с уединенно живущей и не часто посещающей Вечный город «деревенщиной». А еще, разгоряченные хорошей едой и щедро подливаемым прислуживающими рабами вином, кто-то из гостей мог спровоцировать жаркие дискуссии и на такие животрепещущие политические темы, как, скажем, перспективы того или иного кандидата на вакантное место консула и проконсула или целесообразность дальнейшего существования таких, еще заложенных в эпоху Республики, форм правления, как комиции или понтификаты. 
       Так, разумеется, бывало, только когда  родители сами на время не оставляли дом, т.е. не уезжали на посиделки к соседям, или если тот или иной случай не требовал их дальней поездки в Рим, допустим,  во время какого-то общенародного празднества, чтобы поприсутствовать на каких-то играх или поучаствовать в каком-то семейном торжестве их знатных родственников Карвилиев.
       В таких случаях детей часто оставляли дома под присмотром нянек и дядек. И тогда, пожалуй, для них, детей, наступало  самое захватывающее время. Дело в том, что в этом случае место господ за трапезным столом занимали оставшиеся без бдительного хозяйского ока слуги-рабы. Они делали это вполне легитимно, хозяева против этого не возражали и, следовательно, никакое наказание им за это не грозило. И вот за столом порой собиралось до двух десятков сотрапезников: служанки, горничные, истопники, уборщики, наставники, лекари, привратник, садовник  плюс, разумеется, господские дети, их права на пребывание за общим столом никто не отнимал, они трапезничали сообща со всеми.
      И сколько тогда историй бывало рассказано! О каких только захватывающих дух приключениях, не придуманных, а случившихся именно с этими людьми не было поведано! Что книги? Что их фантазии, выдумки? Они бледнеют по сравнению с тем, что было реально пережито этими людьми.
Однако все это, к сожалению, давным-давно прошло, и сам Бальб уже давным-давно не тот жадный до любых, самых незамысловатых впечатлений, наивный, простодушный мальчик, да и свежих людей, напичканных всякого рода полуреальными, полунафантазированными историями, от которых дух захватывает, рядом с самим Бальбом не осталось никого. Не выслушивать же, в самом деле, в который уже раз историю о не задавшемся замужестве Матуты или о единственном, кажется, подвиге туповатого Агенобарба, когда тому, по чистой случайности, посчастливилось спугнуть пробравшегося к ним на римскую квартиру такого же, похоже, туповатого, как и он сам, вора.
Так что же? Может, совершить очередную вылазку в термы?
      Нет, не хотелось бы. После того, что произошло вчера… Не избежать хихиканий, подтруниваний. Придется как-то отшучиваться, делать вид, что ему и море по колено, а  Бальб никогда не отличался каким-то острословием, умением мгновенно отыскать достойный ответ, поставить шутника на место.  Лучше сегодня не ходить.
       Тогда…Может, стоит  побывать в театре?
       Мысль только-только вспыхнула и тут же погасла. 
       Да, в обычное время поход в театр был бы вполне достойным вариантом. В обычное время там можно полюбоваться и схваткой гладиаторов, и гонками на колесницах, там даже иногда театральные представления  дают с приезжими, чаще всего из Греции, артистами. Конечно, опять же, - ни по количеству участников, ни по степени воодушевления зрителей, ни даже по ставкам, которые делаются на предполагаемого победителя, это не шло ни в какое сравнение с тем, что обычно творится в Риме, однако, как говорится, на безрыбье и рак рыба.
       Беда, однако, в том, что время-то сейчас как раз необычное. У этих, местных, отчего-то все шиворот-навыворот. Как известно, праздники на то и существуют, чтобы люди нагулялись всласть, потешились чем-то необычным, отвлеклись от повседневности. Здесь же отчего-то решили, что все должно быть наоборот, что развлечения только обижают, если не оскорбляют их занудных богов, точнее бога. Поэтому и театр сегодня был закрыт. И закрытым он останется всю эту неделю.
Тогда, пожалуй, остается одно единственное: он посетит свою подругу. Правда, сегодня только день Марса* , а посещения подруги обычно запланированы им на день Юпитера** , однако, другого способа убить время сегодня все равно, похоже, у него не было.
       Бальб громко хлопнул в ладоши и появившемуся из-за двери Агенобарбу:
       -Умываться. И одеваться.
________
 
  *День Марса - вторник
  **День Юпитера – четверг

    Подругой его последних полутора лет была Аза. Таким именем она сама себя называла. Было ли это ее настоящим именем, или придуманным ею самой, - Бальбу об этом было неизвестно. Опять же,  если  верить ей самой, она родилась примерно двадцать лет назад (иначе говоря, была уже достаточно зрелой женщиной) от римского солдата и критянки. В четырнадцать лет была выдана ее матерью замуж за богатого сирийца. Отчего она потом рассталась с этим сирийцем и каким попутным ветром ее, в конце концов, занесло в Иерушалаим, Аза по каким-то своим соображениям распространяться не хотела, да Бальб никогда особенно ее неудобными вопросами и не докучал.  Эта женщина  вполне устраивала Бальба во всех отношениях: была довольно неглупа, начитанна, покладиста, не капризна, никогда не выклянчивала  лишних денег, довольствуясь ей положенным,  и, что, разумеется, немаловажно, проявляла себя достаточно искусно в постели. А что еще мужчине его зрелых лет от женщины надо?
      -Это оставь.
      Бальб имел в виду специальную пару сандалий, которыми Агенобарб запасался перед тем, как отправиться в термы (привычку пользоваться в термах собственными сандалиями, хотя точно такие же выдавались всем желающим в раздевальне, Бальб усвоил после того, как однажды заразился грибком).
      -А разве сегодня?...  – Агенобарб, хоть и дурак, сразу сообразил, что им предстоит сегодня провести время не в термах.
      -Не твое дело… Возьми палку поувесистей.
       Как всегда случалось, праздник привлекал в город не только толпы евреев, но и стаи праздношатающихся беспризорных собак, кажется, со всех закоулков страны, видимо, также прослышавших или своим звериным чутьем догадавшихся о наступлении праздника.   Вчера, когда возвращались из терм, одна из таких стай набросилась на них, и им, прежде всего, разумеется, Агенобарбу  пришлось немало потрудиться, чтобы   отбиться от их острых клыков.
       Дом, где проживала Аза,  располагался в нижней части  города, был самым крайним на узкой, кривоватой улочке, как раз напротив искусственного пруда, куда, еще во времена правления Божественного, по проложенному по Его высочайшему повелению водопроводу,  поступала общедоступная, не облагаемая сборами вода. Дом этот, разумеется, принадлежал не Азе, а ее хозяйке. Или, если называть вещи своими именами, - сводне. Эта сводня была сама с десяти лет в рабынях у египтянина, видимо, хорошо угождала ему, если он счел возможным дать ей вольную, когда ей исполнилось тридцать лет. После этого у нее хватило ума и средств, чтобы приобрести этот двухэтажный дом и открыть на первом этаже рыбную лавку. Однако или торговля рыбой шла не очень хорошо, не приносила  ожидаемых доходов, или такого рода образ жизни уже вошел в ее плоть и кровь, как бы то ни было, она продолжала угождать уже не своему хозяину, а всем желающим  и готовым щедро раскошелиться. Мало того, она еще держала у себя в доме пару-тройку девушек, вроде Азы, разумеется, не бескорыстно: девушки подрабатывали тем же, чем на протяжении уже многих лет подрабатывала она сама, и, поскольку делились с нею, составляли еще одну статью ее доходов. Словом, то была  очень предприимчивая женщина.   
       Солнце давно зашло, Иерушалаим погрузился в сумерки. Уличные фонари здесь большая редкость, а те немногие, что есть, еще не зажжены. Пока не разожжены, в основном, и домашние светильники, редко где светится какое-нибудь окошко: цены на светильное масло здесь всегда были высокими,  с праздниками, как правило, взлетают еще выше, а местный народец, как уже неоднократно убеждался в этом Бальб, очень прижимист. Разительное отличие от того, каким интригующе ярким, освещенным до рези в глазах, бывает Рим в любое время суток, там, кажется, никто, даже самые убогие его жители, не считается с ценами на светильное масло.
       Еще одно бросающееся в глаза отличие от Рима: в Вечном городе в любое время дня и суток копошится народ. Там так не любят сидеть взаперти! Там всех, от мала до велика, бедных и богатых, больных и здоровых тянет  на улицы, на площади. Именно там, а не в тесных комнатных клетушках, бурлит, полные сутки напропалую, настоящая жизнь. В Иерушалаиме такое случается только в самый разгар дня (так было, например, и сегодня): сразу с наступлением сумерек (а сумерки здесь наступают достаточно рано) улицы пустеют, словно всех, кто шевелится, выметают метлой и загоняют под крыши. Все спешат спрятаться за ставнями, стенами, заборами, под охраной усиливающих к вечеру свою бдительность  сторожевых собак.
      Так было всегда, таким этот город выглядит и сейчас. На темных улице встретишь только отдельных и, как правило, отнюдь не праздных, а куда-то спешащих и настороженно озирающихся прохожих.
       Возможно, эта часть города выглядит еще более чем обычно, пустынной от того, что многие сейчас на службе в их храме. Единственное место во всем Иерушалаиме, где, кажется, сейчас вовсе не думают о ценах на масло: там, на возвышенности, на  северо-востоке города, напротив горы Олив, светло настолько, что, кажется, разгорелся самый настоящий, нешуточный пожар.
Бальбу, наверное,  было бы даже любопытно также поглазеть, хотя бы стороны, на то, что сейчас там происходит, но порыв любопытства сдерживается свойственным ему благоразумием. Он отлично знает: как бы доброжелательно не была настроена основная масса народа, почти всегда найдутся умалишенные фанатики, чаще всего из самых удаленных районов провинции, готовые чуть ли не с пеной у рта, наброситься на иноверца. Такие случаи бывали, и они всегда становились темой докучных разбирательств между администрацией прокуратора и правящим синедрионом. В конце концов, этих  фанатиков, почти всегда, так или иначе наказывали, но это не становилось хорошим уроком для остальных. Таких, пожалуй, может остановить только вид панциря и меча.
       Бальб остановился напротив дома, постучал деревянной колотушкой в дверь. Реакция хозяйки дома на этот стук не заставила себя долго ждать: дверь перед Бальбом распахнулась, и Бальб вошел в дом. Правда, на этом его дальнейшее продвижение приостановилось. Пожалуй, приход Бальба застал хозяйку врасплох: стоит на его пути, кажется, не зная, как ей поступить с гостем дальше.
        -Я понимаю, - Бальб решил придти к ней на помощь, - я не совсем вовремя. Но я решил придти пораньше…
        -Ну, конечно! – Хозяйка, видимо, справившись с первой растерянностью, решила компенсировать возникшее с появлением Бальба неудобство особенно широкой улыбкой. – Мы всегда вам рады, но… Моя девочка сегодня не свободна.
         Вот о чем Бальб как-то совершенно не удосужился подумать! Прямо какое-то затемнение на него сегодня нашло. Какая досадная промашка, и какая досада.
         Разумеется, то, что он у Азы отнюдь  не единственный клиент, не было для Бальба никаким открытием. Другое дело, он старался вовсе не думать об этом. Его вполне устраивало, что еженедельно, по определенным дням, она принадлежала ему, а чем занималась и с кем встречалась в остальные дни недели, -  какое ему, собственно, до этого дело? Вероятно, именно это безразличие и стало причиной, отчего он, прежде чем идти сюда, не задался элементарным вопросом : «А не станет ли он третьим лишним?». А теперь приходится расхлебывать им же самим заваренную кашу.
Впрочем, раз уж он все-таки здесь, - не уходить же ему, в самом деле ни с чем?
      -А что Филумена?
      Филумена была еще одной «девочкой», которую опекала хозяйка. Она была не совсем во вкусе Бальба, она казалась ему несколько заносчивой и чересчур костлявой, однако, сегодня, раз уж так сложилось, он мог бы согласиться, пожалуй, и на нее.
      -К сожалению… Вы знаете, как на зло, ей сегодня не здоровится. Ее лихорадит. Она попросила не пускать к ней никого.
       Опять двадцать пять!
       -Но если уж случилось… - Тут хозяйка кокетливо приподняла филигранно выщипанную, по последней моде, бровь. – Если, конечно, вас это хоть как-то устроит… Я могла бы… сделать для вас что-то приятное. Конечно, я уже не так молода, как мои девочки, но вы, если захотите,  убедитесь,  мне тоже…еще кое-что  по силам.
         Хозяйке сейчас где-то уже под сорок, но как очень немногие зрелые женщины, умеет за собой следить. И свежий цвет лица как-то сумела сохранить (хотя, скорее всего, это результат всякого рода женских ухищрений, их неисчислимое множество). И фигуриста: полна, но в меру. Именно в ту меру, которая всегда устраивала Бальба. И тем не менее… Ей, все равно, как бы ни ухищрялась, не  обмануть время, -  старухе и  предлагать себя Бальбу! В  этом для него было что-то унизительное.
         -Нет уж! - вырвалось у него. – Я лучше в другой раз.
         Похоже, хозяйка была разочарована:
         -Ну, если уж вы так верны своей! Хотя в мужчинах это такая редкость.
          Бальбу уже не оставалось ничего делать, кроме как уйти, когда снаружи раздался стук.
         -Ах, извините! – хозяйка опередила Бальба, первой отворила дверь, потом впустила еще одного гостя.
          Еще один неприятный сюрприз. Надо ж такому случиться, чтобы этим гостем оказался публикан  Фессалий! 
         -О-о-о! Бальб! И ты тут?  Вот так встреча! Ты как – уже? Или еще? Смотри, а то нам придется… Хоть ты и большой начальник, я тебе свою так просто не уступлю.
         -Не переживай, я здесь по другому делу. - В самом деле, не вступать же ему теперь в перепалку с этим жирным боровом.
         -Ну-ну… И, я надеюсь, ты еще не забыл? Я завтра загляну к тебе и заберу своего зверя. Вот только ошейник приличный куплю. Не посоветуешь, у кого мне лучше купить ошейник, а заодно и намордник? Или, может, подаришь мне свой?
        «Подавишься», - только подумал, но ни слова на это не сказал Бальб. Он уже был за дверью. Оказавшись за дверью, представил себе на мгновенье, как этот кусок мяса сейчас будет наслаждаться его Азой ( а он, безусловно, пришел именно к ней, Бальб в том ни капельки не сомневался), и, кажется, впервые в своей жизни испытал что-то наподобие ревности. Чувство, вообще-то мало свойственное любому разумному человеку и уж тем более непростительное для человека хотя бы какое-то время пожившего в Риме.
        Агенобарба на том месте, где его оставил Бальб и где ему надлежало хозяина дожидаться, не оказалось. Пришлось осмотреться по сторонам. Ну, конечно, эта образина с какой-то женщиной. Женщина набирает воду из пруда, а он ей, вроде бы, помогает, придерживает, чтобы не завалился набок, кувшин. Пришлось хлопнуть пару раз в ладоши, чтобы тот вспомнил про хозяина и про свой долг неотлучно при нем находиться.
       -Уже? – искренне удивился поспешивший на зов хозяина Агенобарб.
       -Я тебе сказал стоять где?  - у Бальба, как это часто с ним случалось, родилось желание выместить на рабе свое раздражение. – Вечно тебя куда-то носит. Кто это? – кивнул головой, показывая на продолжающую набирать воду женщину. Только сейчас сумел разглядеть, что она, скорее, годилась Агенобарбу в матери. – Чего тебе от нее надо?
       -Ничего.
        -Тогда зачем ты к ней пристаешь?
        -Я не пристаю. Она мне про Иешуа рассказывала.
        -Про кого?
        До Агенобарба только сейчас дошло, как раздражен его хозяин. Еще раз – робко:
        -Про Иешуа, мой господин.
        -Кто такой Иешуа?
        -Сын.
        -Чей сын?
        -Бога. Их бога.
        Скорее всего, речь идет об этом галилеянине, которого Бальб видел на рынке. Да, того, помнится, тоже звали чем-то вроде Иешуа.
        -Иди за мной.
        Пожалуй, ему все-таки лучше вернуться к себе в  дом. Да, поскучает, - но другого выхода все равно у него нет. Пожалуй, займется чтением. Давно уже не предавался этому занятию. Может, напишет «своим» письмо. Пилат отказал ему замолвить за него словечко перед Благодетелем, но передать письмо  он, конечно, не откажется. Да, решено: книги и письмо. Так, смотришь, и этот вечер пройдет.
         Бальб, приняв решение,   отправился в обратный путь. Агенобарб, как и положено рабу, покорно поплелся вслед за ним.
       -Так, значит, ты говорил с этой старухой про Иешуа. Ну и что она тебе про него интересного рассказала?
        -Много чего интересного. Будто он меняльщиков из их храма… Чуть ли не коленкой под зад. Говорит: «Чтоб я вас тут не видел». А еще бесноватую одну вылечил. Она все кричала: «Горю! Горю!», а он только руку ей…вот сюда… она тут же с ходу и успокоилась.
       -Он что, врач?
       -Не только. Он…вообще!
        «Вообще». Вот именно «вообще». И врач, и оратор, да еще, оказывается, и отец у него бог. Дальше некуда. А, скорее всего, умный и ловкий мошенник, с успехом использующий наивность тех, кто его слушает и ему во всем верит. Бальбу уже приходилось с людьми такого сорта встречаться. Бывали некоторые и у него на приеме. Зашел как-то один, с лицом, заросшим волосами до такой степени, что видны были одни светящиеся, как догорающие головешки, глаза. Стал непонятно зачем горячо доказывать, что он прямой потомок царя Соломона и, следовательно, имеет больше прав на место первосвященника, чем Каиаф, в доказательство этого стал трясти перед Бальбом какой-то ветхой книгой. Бальб тогда с трудом от него избавился. Эти иудеи, как выстаивающееся на дрожжах тесто: кто хоть раз в жизни видел квашню, тот догадается, о чем идет речь. Эта беспокойная, бродящая, пузырящаяся по поверхности, пахучая масса, - что творится в ней там, глубоко внутри, об этом можно только догадываться. А такие типы, как «прямой потомок царя Соломона», или «сын бога», - это и есть не что иное, как выходящие на поверхность бродящей массы пузыри. И не более того.
       Вдруг захотелось вразумить раба.
       -Ты-то сам…Ты во все это веришь? Хотя бы в то, что он сын бога. Подумай.
        Агенобарб, прежде чем ответить, действительно подумал, как ему об этом посоветовал хозяин.
        -Я так думаю… Почему бы и нет? Ведь даже если у нас у всех, кого ни возьми, родственники, почему их не может быть у какого-то бога?
         Как ни скучно сейчас Бальбу, но и продолжать разговор с этим недотёпой, за неимением другого собеседника,  большой охоты у него не было. Лучше помолчать. А еще внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не вляпаться ненароком в оброненные, судя по всему, совсем недавно прошедшим здесь ослом еще свежие кучки.
       Хорошо, что благодаря яркой луне он достаточно неплохо видел, что творится у него под ногами. Светила не только луна, но и звезды. Такой четко прорисованной звездной карты Бальбу не приходилось видеть уже давно.    Пожалуй, только в детстве, когда он, примерно, в такие же часы выходил из дома, увлекаемый восторженным   наставником-греком.
       Филолог был отличным знатоком небесных светил, недаром он в молодости бороздил моря сначала, как вольный рыбак, а потом, как прикованный цепями гребец на боевых  триерах. Он и своего воспитанника заразил на какое-то время этой своей чудаковатой звездной увлеченностью: Марк знал почти все, во всяком случае, самые крупные звезды по их именам, и что означает это имя, и что, какой потаённый смысл скрывается за любыми перемещениями, изменениями на ночном небе. Правда, по мере взросления, когда приходило все больше и больше земных забот, интерес к небу и звездам у Бальба затухал, ограничиваясь лишь знанием, как с их помощью узнавать время суток. А вот задай ему сейчас кто-нибудь вопрос, что скрывается за тем-то и тем-то, он, во-первых, сначала, наверное, удивился бы такому вопросу, а затем, озадаченный, только пожал на это плечами.

Глава восьмая

      -Друган!  Тебя ли вижу? Вот так встреча!
      Да уж, действительно, - вот так встреча!
       Капер. Посреди Иерушалаима.    Кто бы мог предположить?
       -Ты оттуда? А я туда.
       Да, при их недавней встрече Бальб поделился с другом, с кем проводит время, даже подсказал, приблизительно, где его место развлечений находится.      
       С  их встречи прошло каких-то всего несколько часов, - видимо, угнетаемый скукой и как всегда ищущий приключений,  Капер решил воспользоваться полученной  информацией.
       Пришлось его разочаровать, рассказав, как обстоят дела. 
       -Попросту говоря, тебя кинули. – Как обычно с ним случалось, с ходу завелся Капер. - Какой-то паршивый, вонючий, хитрожопый  публикан. Тебя! Отца которого обнимал сам Август! А ты,  вместо того, чтобы  постоять за себя… А ну пошли, и, клянусь Юпитером, мы заставим его… Он соскочит с твоей, как ошпаренный. Рад будет целым и невредимым унести ноги.
         Если осевшие при той встрече в голове Бальба винные пары уже давно испарились, впрочем, он пил тогда за столом так мало, что и оседать-то особенно было нечему,  его друг, очевидно, после того, как они расстались, успел добавить еще. Это же добавляло ему воинственности. Однако сам Бальб сейчас был настроен совершенно иначе.
         -Нет, ты как хочешь, можешь сгонять кого угодно и с кого угодно, а я все же пойду к себе.
          -Ну и дурак. А что ты будешь делать у себя?
          -Ничего. Лягу.
          -Ты что? Какой нормальный здоровый человек ложится такую рань? Или ты заболел?
          -Да нет.
          -Тогда ты никуда не пойдешь. То есть пойдешь, но только со мной. Не оставишь же в самом деле ты друга одного,  когда я здесь еще никого и ничего не знаю?
          -А куда, интересно,  ты собираешься идти?
          -А вот мы спросим сейчас об этом у твоего…. – Капер показал подбородком на невозмутимо стоящего за плечом хозяина Агенобарба. – Эй! Послушай… - Бальб и глазом моргнуть не успел, как Капер уже распоряжался его рабом. – На кулачках ты не сплоховал, - хвалю, -  значит, и по тутошним шлюхам ты должен быть мастак. А ну-ка скажи,  куда бы нам лучше пойти, чтобы этот вечер вовсе не пропал даром.
          -А чего ж не сказать? - польщенный таким доверием к себе не замедлил отозваться Агенобарб. – Конечно, скажу.
          -Ну, говори. Да только учти, чтоб и на меня хватило и на  твоего хозяина.
          -Да есть тут. Как раз две сестренки. Одна чуть помладше, другая чуть постарше.
           -Чумазые какие-нибудь? Учти, я чумазых не люблю.
           -Да нет, не чумазые.
           -Тогда наверняка рябые. Или кривые.
            -Да нет. Вроде как, нормальные.
            -Ты, кажется, забыл, - Бальб, наконец, вставил слово, - о чем я тебе этим утром  уже говорил.
            -А о чем ты мне говорил?
            -Что у меня сейчас ни одной лишней сестерции.
             -Зато у меня, - Капер с размаху ударил себя ладонью по груди.
Должно быть, в отличие от уважающих себя италиков, предпочитающих хранить припасенные на будничные траты деньги у доверенных на это рабов, Капер, по примеру многих варвар с севера, держал свои в привязанном к шее кожаном мешочке.
        -Потом, само собой, вернешь.
        -Откуда? Что, получил жалованье?
        -Держи карман шире… И потом - какая тебе разница? Много будешь знать, скоро состаришься. Ну так, - Капер вновь переключился на Агенобарба, - и далеко это отсюда?
         -Да не! Совсем не далёко.
         -И ты действительно знаешь, как туда идти?
         -Так, конечно, знаю! Почему это мне и не знать?
         -Тогда – руки в ноги. Да пошустрее. А ты, - Капер обернулся к стоящему позади него своему смазливому Купидону, - гляди в оба. Я слышал, - Бальбу, - у вас тут по ночам лихие разбойнички пошаливают.
          Разумеется, как в любом другом городе, в Иерушалаиме водились любители поживиться за чужой счет. А, впрочем, где, в каком городе мира их нет?
           Агенобарб между тем, явно окрыленный полученным заданием, даже не поинтересовавшись, как воспримет это хозяин, поспешил возглавить шествие и решительно направился  туда, куда было известно только ему одному.
          Весь Иерушалаим всего-то около 33 стадий* в окружности , при желании можно обойти не спеша  за два часа, однако, Агенобарб свернул с прямой и пошел, подрезая углы, что называется, кривулями, какими-то одному ему известными тропинками, видимо, рассчитывая таким образом сократить путь, а на деле, как показалось Бальбу, нещадно его удлиняя.
________
*  33 стадии = около 6 км

      Пока шли, сопровождаемые со всех сторон лаем встревоженных их нашествием собак, попадались какие-то редкие прохожие, с которыми Агенобарб вступал в короткие разговоры, возможно, уточняя дорогу. Последнее означало, что он был вовсе не так уверен, как им идти, как уверял их вначале, и это наблюдение также настораживало Бальба, вселяло в него тревогу. Наконец, не вытерпел и настроенный вначале так благодушно Капер.
     -Эй! Шустрячок. Долго мы еще так?
     -Да сейчас, сейчас! Тут вот – совсем близко.
Это «совсем близко» продлилось, пожалуй, еще с четверть часа. Двухэтажные дома, которыми, в основном, застроен центр Иерушалаима, уступили место одноэтажным, скорее сельского, чем городского вида и располагались они не сплошными улицами, а отдельными островками, окруженные смоковницами и оливковыми деревцами. Когда же они оказались под аркой вознесшегося над их головами мощного акведука, Бальб раскусил, что они находятся где-то вблизи Водяных ворот.
       -Послушай, - Бальб уже еле сдерживался, чтобы не надавать рабу палкой по загорбку, - это твое «близко» когда-нибудь закончится?
       -Так вот же! – Агенобарб ткнул пальцем в один из обнесенных заборцем,  ветхий, состряпанный из плохо обожженной глины, покосившийся на один бок дом. – Вот тут прямо они и живут.
       На стук в дверь долго не отзывались. Наконец, послышалось, как отодвигается засов, в дверную щель просунулось чье-то лицо, в потемках не разберешь, - мужским было то лицо, или женским. Агенобарб тот час же, на освоенном им за время пребывания в Иерушалаеме арамейском,  пустился в горячие рассуждения, попеременно оборачиваясь от двери и тыкая пальцем в стоящих чуть позади него Бальба и Капера. Рассуждения эти, похоже, достигли желаемой цели: дверь гостеприимно распахнулась, приглашая незваных гостей войти.
       -Ты первый, - предусмотрительно повелел Капер Агенобарбу, - мы за тобой.
       За дверью их ждал уже полный мрак. Идти пришлось буквально на ощупь: ладонь Бальба уперлась в шершавую стену, под ногами шевелящиеся, как живые, половицы. «Зачем вообще мы сюда пришли? Может, еще не поздно повернуть обратно?». Однако сразу за ним наступал ему на пятки Капер, а он, кажется, не испытывал каких-то сомнений,  и стоило Бальбу чуть замедлить шаг, - тот уже  напирал на впереди идущего своей широченной грудью.
Но вот впереди забрезжил какой-то свет, и вскоре глазам Бальба открылся показавшийся в первые мгновенья после узкого коридора  необычайно просторный, купающийся в обильном лунном свете дворик. Посреди дворика разожжен костерок. Треножник с подвешенным к нему горшком, в нем, судя по запаху, варится что-то съестное. У костерка, с подветренной стороны, чтобы уберечь глаза от дыма, сидит на корточках повязанная по надбровные дуги темным платком женщина: старая, или молодая, - на расстоянии не разглядеть. Зато очевидной стала внешность человека, пустившего их в дом: какая-то безобразная, то ли горбатая от природы, то ли скрюченная временем карлица. Но хоть и горбатая, и карлица, но, судя по тому, как она стала говорить о чем-то сидящей у костерка женщине, она тут, по-видимому, одна из главных, если не самая главная в доме. Выслушав карлицу, женщина покорно поднялась и быстрым шагом направилась в заднюю часть дома, вскоре пропала из вида.
        -Сейчас будут, - объяснил Агенобарб суть происходящего. Карлица еще сказала что-то, и Агенобарб ее перевел. – По четверть сикеля с носа.
        -Это сколько? – спросил Капер, еще не знакомый с местными деньгами.
        -По сто сестерций, - перевел Бальб.
        -Ого! Ничего себе! Убиться можно. Да я за сто сестерций  хотя бы в том же Дамаске мог с наложницей самого падишаха переспать.
        -Да, это уж слишком, - поспешил согласиться с другом Бальб. – Да еще неизвестно, что получим за это.
        -Все получите, - вмешался Агенобарб. – И девах, и еду, и питье.
        -Ну, если еще и питье… - заколебался Капер. – И чтоб музыка какая-никакая. Я без музыки не могу. И чтоб сплясали. Все, как должно.
Агенобарб перевел, и карлица, энергично тряся головой, поспешила подтвердить, что и питье, и музыка и танцы тоже будут.
        -Ну, тогда дело другое, - успокоился Капер. – Тогда можно и по сто.
         Карлица исчезла через одну из многочисленных дверей дома, оставив гостей наедине с костерком и горшком, в котором продолжало что-то вариться.    
         Самое время оглянуться вокруг себя.
         Теперь, по истечении какого-то времени, двор не показался таким просторным, как вначале. Даже, скорее, тесным. И каким-то унылым: ни кустика, ни деревца, одна голая утрамбованная земля. Врытый в землю стол, пара, устланных циновками, скамей. Слышно, как блеют, видимо, выпрашивая ужин, в невидимом отсюда загоне овцы. С плоской крыши дома доносится воркованье голубей.
         «И зачем я здесь? – еще  подумал  Бальб. – Не лучше ли мне было бы  сегодня вовсе не выходить из дома? Взять бы действительно какую-нибудь книгу?... Допустим, того же старину Полибия. Кажется, со школы, после того, как благополучно сдал экзамен по истории, не брал ни одного из его томиков в руки…Впрочем, можно было бы остановиться и на более легкомысленном Проперции».
         Из дома вышла прежняя, замурованная по надбровные дуги своим черным платком женщина, она, кажется, исполняла здесь роль прислуги: быстренько перестелила ложа, заменив циновки вынесенными из дома подмышкой коврами. Что-то смахнула рукавом своего широкого одеяния со стола.
         «Пожалуй, еще не поздно уйти. Что, в самом-то  деле, разве я не господин самого себя? Почему я должен находиться обязательно здесь, если мне этого, говоря по правде, совсем не хочется? А Капер…Что ж? Если ему нравится, пусть остается и отдувается за двоих. Впрочем, ему это вполне по силам. И, кажется, по средствам».
          И он уже совсем было собрался известить друга о принятом им решении, когда до его слуха донеслись издаваемые каким-то музыкальным инструментом звуки, даже двумя, аккомпанирующими друг другу, инструментами. Через пару минут из одной из многочисленных, выходящих во дворик двери дома, одна за другой, появилось двое женщин. Каждая выглядевшая, как точная копия другой: одинаково одетые в длинные, едва  не метущие подолами землю, платьями, одинаково крупные, с большой грудью, широкобедрые, с черными, как смоль, вьющимися крупными волнами, ниспадающими до плеч волосами, огромными серьгами. И инструменты в их руках были одинаковыми: что-то наподобие тамбуринов, в кожаные бока которых они довольно слаженно, искусно били попеременно то кончиками пальцев, то запястьями, извлекая из инструментов, соответственно, звуки то пониже, то повыше.
       Что ж, - обещанное за четверть сикеля с носа представление началось, и Бальбу явно уже поздно было играть отбой.

Глава девятая.

      Помнится, Агенобарб, соблазняя Бальба и Капера своим предложением, говорил, что эти женщины приходятся друг другу сестрами, и что одна из них младше, а другая, естественно, старше. Едва ли.  Скорее, это были близняшки. Из какой страны света они были? Явно не иудейками. Впрочем, так же, как и не гречанками, и не египтянками. Может…нумидийками? Беотийками? Вифиниянками? Киликийками? С теми и другими, и пятыми, и десятыми Бальбу уже приходилось по жизни, в разного рода обстоятельствах иметь дело. Эти, что сейчас услаждали слух гостей своей экзотичной музыкой явно происходили из каких-то других, более отдаленных  мест.
       Пока Бальб напрягался в попытке определить происхождение близняшек, на столе появились кувшины с какими-то напитками. Напитки оказались столь же экзотичными, как и эти две сестрички и издаваемая ими музыка: Напиток, пожалуй, грубоватый, но отнюдь не отвратный. Смущало, правда, отсутствие настоящей еды на столе: из достойного упоминания только  рыба, в основном, правда, самая заурядная мурена, а все остальное – пустяки, вроде моченых яблок, сушеных фруктов и орехов.
       Одними близняшками дело не обошлось. Откуда-то появилась  целая орава таких же черноволосых и кудрявых детишек, и парней, и девчонок, от двух до, пожалуй, семи  лет. Они вели себя совершенно раскованно, ничего не боялись и позволяли себе все, вплоть до того, что один карапуз даже полез на колени Бальбу.
       Но и это еще не все. Прошло еще какое-то время, может, полчаса, и из тех же щелей выползли и самые настоящие, неподдельные, бородатые, и, может, поэтому довольно свирепо выглядевшие мужики. Числом, кажется, три. Все, в отличие от женщин, невысокие, коренастые, одетые в просторные, из самого грубого льняного волокна рубахи, и довольно длинные, ниже колен, штаны, заправленные в кожаные, с высокими отворотами сапоги. Стали вести себя довольно бесцеремонно: шумно, даже не обращая внимания на гостей, вели между собой на каком-то тарабарском языке свои собственные, их одних затрагивающие разговоры, ели и пили заодно со всеми, словом, чувствовали себя на этом пиршестве совсем не лишними.
       Все это было довольно странно для Бальба, но он относил всю эту несуразицу  на счет их очевидного варварского происхожденья, еще не освоившего азы нормальных, принятых между цивилизованными народами  правил поведенья. Что касается Капера, тому, казалось, вообще на все эти странности и непонятности было наплевать. Ему, похоже, вся эта безалаберщина даже пришлась по вкусу. Возможно, сказывались привычки, усвоенные им уже в пору его недавнего пребывания в Дамаске, где, как известно, в отличие от достаточно замкнутого в себе Иерушалаима, разных скитающихся с места на место в поисках лучшей доли инородцев – хоть пруд пруди.
      Однако, как известно, всему приходит конец: потихоньку сползало к своему естественному завершению и застолье. В какой-то момент Бальб почувствовал на своей шее легкое прикосновенье пальцами одной из двойняжек, и понял, что наступила пора заняться самым главным, ради чего, собственно, он сюда и пришел. Поднимаясь с ложа, чтобы пойти вслед той, кто его за собой поманил, с неудовольствием почувствовал, как он нетвердо стоит на ногах. Потом, как ему показалось, целую вечность шел за своей провожатой, куда-то по скрипучей лесенке поднимался. Чем выше поднимался, тем отчетливей для слуха становилось воркованье голубей. «Куда ж это она меня ведет? Не в голубятню же».
       Нет, оказалось, женщина привела его на плоскую крышу дома. Кроме голубятни, по всему периметру крыши, на веревочках, были развешаны связки лука и перца, пучки, видимо, подсыхающих трав. А еще, внизу, стояли рядками глиняные горшочки с какими-то растениями, возможно, это была рассада. Еще в одном из дальних углов Бальб успел разглядеть большие жернова, а в другом, - устланное циновками ложе, на котором, судя по всему, ему и предстояло сейчас заняться любовью с приведшей его сюда женщиной.
       Впрочем, сама женщина, только его привела, сама тут же куда-то испарилась, Бальб, даже не заметил, куда именно, словно провалилась под  пол.
       «Да, хорошенькое приключеньице, - осознав, что остался один, подумал Бальб. – Надолго запомнится. Только бы, по милости  моего Гения, все закончилось благополучно». Хорошо, что хоть отсюда, где он сейчас находился, можно было  поглазеть на город.
       Над Иерушалаимом сгустилась настоящая ночная тьма. Отсюда, с крыши, конечно, он был виден далеко не весь, а то, что попадало в поле зрения, представлялось сплошным черным, лишь перебиваемым разрозненными огоньками, массивом. Но то, что находилось в северной части города, на плоскогорье, там, где располагался их, иудейский,  обнесенный высокими стенами храм.    Благодаря щедрому освещенью, он был виден, как на ладони: огромная белоснежная глыба, или даже, скорее, плывущее по бескрайнему, с размытыми темнотой границами грандиозное облако, изнутри которого исходило какое-то монотонное гудение: там, видимо, еще не закончилась, еще продолжалась церемония общения с их богом.  Словно встревоженный, ждущий только последнего повеленья матки, готовящийся к тому, чтобы сняться с насиженного места и переселиться в другое место, пчелиный рой.
       Пока смотрел, не заметил, как вернулась женщина. В ее руках было покрывало. Что-то сказала на своем непонятном языке, показывая на покрывало, и Бальб понял ее так, что, мол, уже прохладно и эта штука им не помешает. Бальб с ней мысленно согласился. Действительно, откуда-то, скорее всего, со стороны моря подул зябкий мистраль, и снимать  с себя одежду при таком обдувающем его теле ветре было не очень приятно. Видимо, другого мнения, однако, придерживалась женщина, возможно, она была более закаленной, - без колебаний, ухватившись обеими руками за подол, через голову потянула с себя платье. Вслед за нею стал снимать с себя тунику и Бальб.

Глава десятая

       К моменту, когда пришел черед оплатить полученные приятелями в этом доме удовольствия, и Капер  извлек из своего потаенного на груди мешочка необходимые монетки, несколько раз их пересчитал, мало того, еще заставил пересчитать и своего Купидона, и, наконец, ссыпал в сложенные черпачком ладошки явившейся кстати, когда пришло время оплаты,  убогой карлицы, уже была глубокая ночь, а над всем Иерушалаимом сгустились непривычные для этого времени года тучи. Луна вообще скрылась, а из всей недавней россыпи звезд на небе осталось бодрствующими не более десятка.
      -Эй! Шустрячок, - уже ставшим привычным для него именем обозвал Капер Агенобарба, - ты хоть знаешь, разбойная ты рожа, как нам теперь идти?
       -Конечно, знаю! – так же привычно отозвался, кажется, никогда, ни при каких обстоятельствах не теряющий голову Агенобарб. – Вон туда.
        -Ну так… ноги в руки. Мы за тобой.
         Агенобарб охотно занял, кажется, полюбившееся ему место первопроходца и уверенно пошел, куда глядели его глаза, а все остальные, цепочкой, замыкающим которой был Купидон, пошли вслед за ним. Капер, идущий третьим, едва ли не поминутно при этом чертыхался, Бальб шел молча, зато на замыкающего Купидона вдруг напала песенная стихия, он, на собственный страх и риск, не дожидаясь приказа хозяина, стал  заливаться буквально соловьем. Какие-то сплошные дифирамбы. Плохо, однако, было то, что он  привлекал к себе этим внимание всех местных собак.
Так они одолели, по расчетам Бальба, где-то с половины пути, когда он заметил, что их вожатый раз за разом спотыкается.
        -Послушай, - не вытерпел, наконец, Бальб, - да ты хоть соображаешь чего-нибудь?
        -Конечно, соображаю.
        -Да ты же пьяный в доску.
        -Ничего не в доску.
        -А ну подойди… - Агенобарб сделал, как ему было велено. – Дыхни.
Разумеется! Как Бальб и предположил, - из  пасти Агенобарба вырвался поток всякой дурно пахнущей дряни, - Бальба едва не стошнило. Все понятно: пока Бальб и Капер, каждый на своем ложе,  занимались любовью, благодарная хозяйка-карлица щедро угостила своим дрянным пойлом  приведших в ее дом богатых клиентов, поэтому и Агенобарб спотыкался, а Купидон упивался своими восторженными дифирамбами.
        -Ладно, брось его, - вмешался в перепалку Капер. – Потом, дома с ним разберешься.
        -До дома еще надо дойти, а мы идем, - одна Сивилла знает, куда.
-Не переживай. Эй, ты! – здесь Капер обернулся на по-прежнему поющего, как ни в чем ни бывало, Купидона. – Хватит глотку драть. Вот кто запомнил дорогу, как дважды два. Я это знаю, - он меня уже не раз так выручал. А ну-ка – Орфей - становись впереди, да покажи, на что ты способен.
Купидон не возражал – тот же миг перебежал с конца во главу процессии, а пристыженный Агенобарб занял освободившееся таким образом место замыкающего. Вновь тронулись в путь,  и пошли так, как посчитал это нужным делать Купидон. Этот хоть ступал твердо, его не покачивало, и одно это уже вселяло какую-то надежду, что они идут в правильном направлении. Так они прошли еще порядка одной стадии и, кажется, Бальб уже стал признавать местность, некоторые попадавшиеся им по дороге дома показались ему знакомыми. Он уже испытал какое-то облегчение, воспрянул духом, когда вдруг ощутил, как что-то тяжелое обрушилось ему на голову…
       Когда сознание к нему вернулось, постепенно понял, что лежит, плашмя, как бревно, уткнувшись лицом в землю. С трудом поднялся на корточки и оглянулся вокруг себя. Неподалеку сидел на земле, накрыв голову обеими руками, Купидон. Еще чуть поодаль – схватившие  друг друга за грудки, -   Капер и Агенобарб. 
       -Ч-ч-что это б-было?- с трудом, заикаясь, выдавил из себя  Бальб. – Что-то  с-с-случилось?
        Кажется, Капер и Агенобарб только и ждали этого невнятного возгласа Бальба, чтобы  оставить друг друга в покое.
        -«Что случилось? Что случилось?», - передразнил Бальба Капер. – Вот то и случилось, что нас обчистили. Точнее, меня.
         -К-кто обчистил?
         -Да кто ж их теперь разберет? Выскочили откуда-то из-за угла. Морды четыре.
         -Пять, - уточнил Агенобарб
         -А ты помолчи…Возьму тебя в зад.*   С тобой мы еще разберемся. Пять морд. Я и глазом моргнуть не успел, как заломали мне руки, а один обрезал мне на шее шнурок. Плакали мои денежки. Без чуть-чуть двадцать два  денария. Значит, точно наперед  знали, где они у меня.
_________
*Возьму тебя в зад (Te praedico) – не редкое в среде древних римлян ругательство.

       -А я – то тут при чем? – пожаловался Агенобарб.
       -Помолчи, мерзавец. Ты при том хотя бы потому, что не заступился за меня.
       -Я заступался.
       -Еще слово, - и, Юпитер свидетель,  я выпущу из тебя кишки.
       -Ну, кишки из него, может, буду выпускать я, -   Бальб вдруг возмутился тем, как Капер обращается с его рабом, - ты бы лучше занялся своим…Орфеем.
        Купидон по-прежнему, с жалким видом, сидел на земле, растопырив ноги, испуганно озирался по сторонам.
       -Ничего удивительного, - теперь вдруг Капер, ни с того, ни с сего, решил заступиться за своего раба, - я и так знаю: он у меня не боец. Ну, ты… - Подошел, ухватил раба за шиворот, помог тому подняться на ноги.
       -Это все из-за тебя, - возмущение Капером у Бальба не унималось. – Все это твоя затея. Не будь тебя, я бы никогда…
        -Ну-ну, пусть будет из-за меня, - примирительно откликнулся Капер. – Не в этом сейчас дело. Наш долг наказать этих мерзавцев.
        -Как ты их накажешь? Где ты их найдешь?
        -Проще простого. Наверняка это те самые голодранцы,  которые были с нами вместе за столом. Их тоже, как и этих, было шесть.
        -Пять, - вновь не удержался поправить Капера Агенобарб.
        -Что ты предлагаешь? Вернуться назад?
         -Точно! И возьмем их еще тепленькими.
         -Допустим, тех, кто был с нами, было трое, а не пять и не шесть. И потом, учти,  со мной одна палка.
         -Зато я, - Капер шлепнул себя ладонью по бедру. – Я их уложу всех до единого. И сделаю это с большим удовольствием.
         -Нет, - заупрямился Бальб, уж очень ему не хотелось возвращаться назад. Да и уверенности Капера в том, что ему удастся уложить одним коротким мечом нескольких здоровенных мужиков, он никак не разделял. Потери наверняка будут. Но и с одной, и с другой стороны.
       -Что, очко дрожит?
       -Дело не в этом.
       -Тогда в чем?
       -Я спать хочу, - неожиданно даже для самого признался Бальб, и он был прав: глаза у него сейчас действительно слипались. – И вообще…Я устал. А завтра я приму меры, и от этого ужатника останется одно голое место.
       -От ужатника-то, может, быть и останется, а вот от моих денежек… Не такие уж они, наверное, и дураки. Наверняка смоются.
       -Наверное, не дураки, - согласился Бальб. – Поэтому, я считаю, и нет смысла прямо сейчас нарываться на новые неприятности. Лучше сделать как-то с умом.
       -Ладно, - неохотно уступил Капер. – Если ты такой умный, делай с умом. – Еще постоял немного, неожиданно рассмеялся. – Слушай… В самом деле, ну не смешно ли! Мы, когда еще играли в прятки…Ну, могли мы разве такое придумать, что нам когда-нибудь вместе придется стоять глубокой ночью… посреди какого-то сраного Иерушалаима, о котором мы с тобой тогда вообще и слыхом не слыхивали, после того, как нас обчистят… неизвестно откуда взявшиеся подонки?  А? Нет, ты скажи, могло нам с тобой тогда придти такое в голову?
      -Нет, не могло, - Бальбу был непонятен этот мотив Капера, чем таким уж особенным его могло рассмешить такое странное предположение. – Нам тогда многое чего не могло придти в голову, не только это.
      -Да уж это точно, - охотно согласился Капер. – Жизнь…Чтоб ее…Ну, как? Оклемался? – по-отечески заботливо обратился к своему осрамившемуся Купидону. – Тогда вперед?
       -Погоди, - поправил Капера  Бальб. – Никаких «вперед». Хватит с нас этих «вперед». Я теперь сам знаю, как идти.
       -Знаешь? Тогда совсем хорошо.
Пошли. Теперь, правда,  возглавлял процессию, чуть-чуть опережая Капера, - Бальб, за хозяевами – по-прежнему еще как следует не очухавшийся, поминутно спотыкающийся Агенобарб, а замыкающим -  испуганно озирающийся по сторонам, шарахающийся при каждом донесшемся до его болезненно воспалившегося слуха  звуке Купидон. 
      Забавной, должно быть, и так мало вяжущейся с погруженным в кромешную тьму Иерушалаимом, выглядела вся эта  чужеземная четверка, если посмотреть на нее  со стороны.