Главное - как

Главное – как

Я больше брата   брату моему,
Я брата на вокзале обниму,
Схвачу баул, тележку и сундук,
Вкачу со всем добром в мой ближний круг.
Скажу: « Евреи, вот мой лучший брат,
Он перед нами тем уж виноват,
Что столько лет скитался где-то там.
За эти годы вымахал платан
До крыши, и отбросил тень на сад,
Где вечерами летними сидят
Евреи, и купаются в тени,
Напитки пьют кошерные они,
Ведут по кругу умный разговор,
А с братом мы не виделись с тех пор,
Когда платан, товарищ мудрый наш
Едва преодолел второй этаж,
И на соседский, вот на тот балкон,
Весьма было карабкаться легко. 
Не только я, но город слышал весь,
Что брат по веткам на балкон залез,
И видел там хозяйку на беду
Без платья и без мужа, что в саду
Беспечно заболтался вечерком….
Любой из нас с историей знаком.
Смеётесь вы, но был большой скандал,
А брат без саквояжа на вокзал,
И в поезд без билета, и ту-ту,
Муж точит нож, а дерева растут.
Сдается мне, что брат сердечный наш
Залезть задумал на восьмой этаж.
Но я не сторож брату моему,
Не я один завидую ему.
Ему в его скитаниях, небось,
По ёлкам- клёнам лазать довелось.
Мой брат о многом рассказать готов,
Но вы не ждите от него стихов.
Он – мастер прозы, острой, заводной,
Нальём ему со всеми заодно.
Я в тень сажусь, чтоб медленно внимать.
Прошу, евреи, не перебивать.

Вот такими словами представил меня брат своим друзьям. И разом взгляды обратились на моё лицо, загорелое и заросшее настолько, что едва ли кто-то заметил, как я краснею. Это было правильно – сразу привести меня сюда, с саквояжем, с сумкой на колёсиках, привыкших стучать по многим не кошерным булыжникам, с сумкой через плечо, с курткой демисезонной наперевес, с неловкостью в ногах после долгого сидения в вагоне, и с удивлением в уставших от смены пейзажей за окном, глазах. Кому-то покажется, что я – человек громоздкий, что  прежде чем разговориться, должен распаковать все свои дорожные причандалы, что я таскаю за собой груз прошлого, что отгораживаюсь от нового окружения атрибутами прежней жизни.
« Конечно, - думают сейчас вот эти, выделяющиеся на затененном лице, глаза справа – наш гость  не может выйти по делам, не выставив на прикроватный столик пяти фотографий, не потоптавшись по паркету с незнакомым скрипом в любимых тапочках, не повесив в шкафчик пижаму, чтобы спать одному и пижаму, чтобы спать с любимой… И уж точно такой человек не начнет  жизни на новом месте, не убедившись, что за время пути катушка на любимом спиннинге не переплелась, и не разложив набор блесен в нижнем ящике стола».
И глаза слева думают примерно то же. И все носы, что сейчас обернутся в мою сторону, тоже составили обо мне похожее мнение. Хоть бы чья-нибудь жена вышла на балкон, да привлекла всеобщее внимание на полминуты, пока я тут освоюсь!
Евреи, вы правы, человек должен путешествовать с одним загадочным саквояжем, если у него есть дом. А у меня дома нет, и потому я сейчас пробую задом вот эту лавку, чтобы она стала моим домом. Поэтому я перемещаюсь по миру со всем своим прошлым, и даже с разными вариантами будущего в саквояже, сумке и тележке.  Но мысль о балконе неплохая. Прежде чем заговорить, я должен осмотреть крону платана на предмет возможных приключений на восьмом этаже. И все поднимают взгляд вместе со мной. И в отличие от меня, они знают, кто там живёт, и уже рисуют в головах разнобедренные треугольники с острыми углами, комбинации из множества фигур, перекрёстные линии, чувствительные внутренние напряжения… . Скрыть им свои мысли нелегко, углы так и торчат из-за ушей, я их вижу, и преимущество на моей стороне. Но друзья брата быстро перехватывают мой взгляд, а с ним и мои мысли, и с наслаждением следят за тем, как я изучаю путь ночного подъема по стволу. Они видят, как я купаюсь мысленно в листве, замираю на ветке, распластываюсь по её неровностям, приближаюсь к точке, в которой  сук вот-вот обломится под несносной тяжестью, и переваливаюсь, наконец, потерявшим цепкость телом на балкон, где меня не ждут. Что будет дальше, ни я не знаю, ни те, кто следил за моими мыслями. Но я овладел собой, мне показалось, что между нами возникло понимание, и можно что-нибудь рассказать новым знакомым.
Но худой улыбчивый  сосед, сидевший слева, опередил меня: «Евреи, - говорит он, не вставая – чтобы брат нашего друга почувствовал, в какую хорошую компанию он попал, пожалуй, будет уместно вспомнить шутку номер тридцать восемь».
И  все, кто сидел в тени платана, и в тени вишни,  и в тени дома, и на солнце, зашлись дружным непритязательным смехом. Я дал им отсмеяться, и заговорил без предисловий, сразу стихами:
« Евреи, вот заветный саквояж –
В нём юмор мой, в нём смех, надеюсь, ваш.
И он при мне, точнее, я при нем,
И можно рассказать о том - о сём.
Платан шикарен, но неплох и клён,
И я под рослым клёном был влюблён.
Влезал как мог, на чёрный гладкий ствол,
И представлял себе кленовый стол,
И щуку закопчённую на нём,
Вот первый сук, и здесь мы отдохнём.
Извилистый найдём меж веток путь,
И можно на балкон перемахнуть.
Готов к прыжку, нога занесена,
Но  вижу – из окна глядит она.
И дерзкая пленяет красота,
И на глаза кленовых два листа
Приклеились, и заскользил башмак,
И уж не знаю, удержался как.
И всякое случалось на веку:
Бывал и под суком, и на суку.
Покуда я болтался где-то там,
Оседлый брат осваивал платан.
Он  побывал на каждом этаже,
И жён соседских видел в неглиже,
Соседских дочек в губы целовал,
Покуда я штаны по ёлкам рвал.

Я замолчал, и услышал, как на соседней улице плачет ребёнок.
« Евреи, от чего он плачет? – спросил я в надежде восстановить дыхание и поймать ускользнувший – таки стих».
Но развалившийся на солнцепёке  самый молодой любитель дворовых посиделок, который забавно щурился, и сколько к нему ни присматривайся, не походил на еврея, ответил за всех: « Евреи, я не верю, чтобы у ребёнка было большое горе, а когда я плакал по пустякам, отец рассказывал шутку номер сорок пять». 
И опять все покатились со смеху, и кто-то звучно стукнулся лбом о буковый стол, и рассказчик широко раскрыл глаза, чтобы увидеть пострадавшего, но ослеплённый солнцем, отвернулся, и засмотрелся на окно второго этажа. Пока смех затихал, случилось четверть минуты замешательства, и я успел спросить брата: « А чему  они так смеются?»
« Но это до смерти  уморительно – шутка номер сорок пять, - ответил брат, и с трудом удержался, чтобы снова не расхохотаться.- А совладав с собой, добавил: это штаны можно обмочить до штиблет».
Но тут сидевший под отцветшей вишней, высоченный лысый бородач встал, да так, что лысина его аккуратно вошла в листву, образовав  подобие венка.
« Евреи, - сказал лысый – где прозвучала сорок пятая шутка, там надо обязательно напомнить и девятнадцатую».
Тотчас над левым моим ухом раздалось нечто среднее между хохотом и совиным уханьем, а над правым – тонкий горловой смех, тут же перешедший в кашель. Едва сосед справлялся с приступом, как сызнова  впадал  в смех, приводивший его снова к кашлю.  Я стал догадываться, что тут происходит, и спросил брата, о чем девятнадцатая шутка, но тот лишь отмахнулся, и расхохотался с новой силой. Но настала секунда, когда все смолкли, вытерли слёзы, и никто не поспешил приподняться с места, чтобы  назвать номер следующей шутки. Это была единственная возможность возобновить разговор на понятном для меня языке. Я встал, и продолжил свой рассказ:
« … Покуда я штаны по ёлкам рвал,
Ловил непроизвольно шишки в рот,
Жучок мне залезал за шиворот,
И кровь мою сосал, и щекотал… .
Березки, буки, кто же их считал?
Но я не только пачкался в смоле,
Я в море уходил на корабле,
Через тоннель провёл свой паровоз,
Тяжёлый груз дорогой горной вёз.
На льдине только не пускался в дрейф,
Но я вернулся, я как вы – еврей.
И понимаешь только сидя здесь:
Платан корнями глубоко залез,
И над его системой корневой
Разросся город, добрый и живой.
Насмешлив и неспешен город наш,
По- своему хорош любой этаж.
На ветку с ветки так бы и скакал,
Но я вам надоел наверняка.
Вы шепчетесь, вам скучен мой рассказ,
Евреи, я готов послушать вас.
Я сел, и услышал осу в ветвях вишни. И тут уж брат поднялся, и объявил громко и звонко: « Евреи, занимательный рассказ моего брата лучше всего дополнить шуткой номер пятьдесят четыре».
Сразу трое согнулись, как ударенные в солнечное сплетение.
Остальные….  Да не намного лучше.  Лишь я  сидел, и криво улыбался. И когда все вытерли слезы, сидевший в паре шагов в стороне от стола, очкарик с острой бородкой, привстал, держась за стул, и сказал, как будто отмахиваясь от не покидавшего его смеха: « Ну, ты даёшь, брат. Я тебе на это отвечу шуткой номер пятьдесят шесть».
Нет, я уже не видел, как все дёргались, за какие места хватались, и о какие углы бились. Я наклонился к брату, и потребовал объяснений.
- Я думал, ты уже понял, что мы тут сто лет собираемся, платаны столько не растут. Уж конечно, все шутки наизусть выучили.
- Да понял я, понял.  Но о чём была последняя шутка?
- Да подожди, пропустишь самое интересное. Ну вот, пропустили.
Действительно, весельчаки уже надрывали животы над новой порцией юмора, и брат, прозевавший номер, забавно вертел головой. Но к этому времени на самого молодого окончательно опустилась тень, он встрепенулся, встал в полный рост, больше  не жмурясь, и спросил брата: « А напомни, старина, у тебя так здорово получалось рассказать шутку  номер то ли шестьдесят девять, то ли…» .
« Семьдесят один, - перебил молодого  брат, и с  соседа свалились очки, так заходило ходуном его тело».
« Предупреждать надо, я бы хоть сел, - сказал, насилу отдышавшись, молодой из тени».
 А я  снова пытал брата:
- Послушай, брат, эта история знакома, был даже анекдот о людях, что слушают друг друга сто лет… .
- Знаю, знаю, у нас похожий случай, только женщин в кругу нет, и конфузов не будет.
- Но мне неловко, даже вставить нечего.
- Как нечего, ты такие шутки  придумываешь, что хоть уши заткни, всё равно помрёшь со смеху, глядя на того, кто смеётся.
- Ну, например?
- Да хотя бы шутку тридцать два мои друзья  у тебя позаимствовали.
- О чём она?
- Помнишь про еврея, чей сын перешёл в христианство?
- Как не помнить, давай, всем расскажу.
- Подожди, сначала я их настрою на правильный лад.
Брат встал и заговорил: « Евреи, вы ждёте от меня восемьдесят какой-нибудь шутки, но вам- таки придётся набраться терпения. Думаю, мой брат сумеет подготовить вас не только к девятому десятку, но и ко второй сотне».
Я встал, и заговорил как можно напевнее: « Евреи, эту шутку я услышал  в Пражской синагоге, той самой, что у Старого Кладбища. Рассказала её длинноногая девушка. Не удивляйтесь, в мире есть много мест, где   женщин пускают в синагогу, не только на балкон, но и во все закутки, а если у неё длинные ноги, то она и спрашивать не станет, просто войдёт. И вы не будете удивлены, узнав,  что прозвучала тогда в старинных стенах  шутка номер тридцать два».
Я замолчал, и услышал, как кто-то чешет себе спину. Остальные неловко отводили глаза, и никто не пытался притвориться, что ему смешно. Брат выручил меня, рассказав шутку номер  девяносто. 
« Просто девяносто – уточнил он, когда глубоко сидевший в плетёном кресле старик беззвучно  расхохотался, и оторвал ноги от земли, а остальные дружно затрясли плечами».
« П-п-росто де-вя-носто, - еле выговорил сквозь приступы смеха лысый из-под вишни. – А я уж подумал – девяносто два».
Этим он вызвал ещё один шквал всеобщего смеха.
« Нет, каково, - девяносто, а потом сразу девяносто два – сказал, немного успокоившись, старик – этак можно потенцию потерять».
« Я скажу, что сначала девяносто два, а потом девяносто – тоже неплохо, - прокомментировал широкоплечий оборванец с двухдневной щетиной, которого я почему-то до сих пор не замечал».
« Ты бы сам что-нибудь рассказал, чем пережёвывать чужие шутки – подзадорил его старик».
« Конечно, евреи, я давно ждал момента, чтобы напомнить вам шутку номер тридцать два, - почти торжественно объявил широкоплечий».
И снова всех  залихорадило  от  смеха, да так, что мой сосед слева ухватился за мощное плечо нового рассказчика, чтобы не упасть.
Я хотел напомнить, что уже рассказывал шутку номер тридцать два, но брат меня опередил.
« Евреи, - почти пропел он громовым голосом, и положил руку мне на плечо – а ведь мой брат не только лазает с балкона на балкон, он ещё такие шутки придумывает, что с ветки свалишься. Например, вы наверняка не знаете, что это ему мы обязаны   шуткой  номер тридцать девять».
Теперь уже сосед слева  ухватился за моё плечо, и забился в пляске Святого Витта,  отчего мои колени застучали одно о другое. Немного успокоившись, весельчак не отпустил меня, а  похлопал по лопатке, и заговорил, наклонившись к моему уху: « Знай, любитель балконов и перил, что твой брат не только сочиняет стихи, он ещё и шутки такие выдумывает, что деревья под тобой закачаются, когда услышат. Например, шутку сорок четыре, - и он улыбнулся так широко, что я не мог не выдать в ответ несколько принужденных смешков».
Я больше не мог этого выдерживать, я хотел уйти, я делал знаки брату, но тот ухахатывался  над собственной шуткой из чужих уст, и видно было, что ему здесь хорошо, и никуда его отсюда не вытащишь. Пришлось снова взять инициативу на себя. При первой возможности я встал, добавил вина всем, до кого мог дотянуться, поднял церемонно стакан, и заговорил: « Евреи, я не ожидал, что мой брат пишет стихи. Лишь однажды за все эти годы он прислал мне письмо в стихах, но я счёл это случайностью, результатом краткосрочного озарения, вызванного успехом на труднодоступном балконе, мало ли что случается. Понимаю, что трудно быть достойным такого замечательного брата. Знаю, вы ждёте от меня рассказов о путешествиях с дерева на дерево, о соблазнах и соблазнениях на многих балконах, что кроются в кронах деревьев на разных этажах жизненной лестницы. Но мне и вправду нечего рассказать. С балконов я всегда уходил, уползал, спрыгивал, падал, ни с чем. Вижу, вы не верите. Лучше я расскажу вам шутку без номера, услышанную всего неделю назад в Киеве в том самом сквере, где стоит памятник Паниковскому:  У меня сломались часы, не могли бы вы их починить?»
« Тихо, тихо, - перебил меня брат -  в этот час женщины уже подслушивают со всех балконов. Эта шутка  из второй сотни, но из почтения к женским ушам, я не назову номера».
Среди слушателей прошелся приглушённый смешок, и мне показалось, что отголосок его послышался на неопознанном балконе.
- Стало быть, женщины так хорошо подслушивают, что знают по номерам ваши двести с чем-то шуток?
- Знают, знают, ты ещё увидишь, как хорошо они знают. Если мы сейчас замолчим, они начнут подсказывать с балконов.
Мы помолчали, мы ещё помолчали, тень вишни вплелась в тень платана, и на выручку поспешил всё тот же старик в плетёном кресле: « Евреи, вы видите, солнце зашло, платан уже не защищает нас от горячих лучей, ему не от кого нас защищать, он отдыхает вместе с нами, так позвольте мне вспомнить незаслуженно забытую шутку номер тридцать сколько? Сто двадцать сколько? Ну как же, шестьдесят шесть».
И все скрючились  со смеху. 
« Послушай, - обратился я почти с отчаянием  к брату -  может быть, я ещё раз попробую что-нибудь рассказать твоим друзьям? Под каким ещё номером кроется моя шутка?»
- Вот, сто первая, к примеру. Только у тебя ничего не получится.
- Хорошо, о чём она, сто первая?
- О богатом еврее, который выдавал дочку замуж. Три жениха сватаются, отец решил их испытать… .
« Вспомнил, давай, попробую, - оборвал я брата, и тут же встал, опередив широкоплечего болтуна, не успевшего открыть рот».
« Евреи, - сказал я, и обратил ладони кверху, туда, где в сумерках прятались загадочные балконы – мне не передать, до чего я рад оказаться в родном городе, в саду под платаном, в двух шагах от синагоги. Но вы не поверите, в других городах тоже есть синагоги, и евреи собираются в них, и весело отмечают Суккот. Прошлой осенью мне довелось  отмечать Суккот  в Петербурге. Сколько там было жизнерадостных  евреев и гоев… . Как там было шумно и празднично… . И конечно, там сидел Лёва Фаин, которого все знают. Я вижу, евреи, что и вы его знаете. И это он рассказал нам после Кидуша шутку номер сто один».
Чья-то челюсть хрустнула от зевка. 
Чтобы сгладить конфуз, молодой, не похожий на еврея, встал и сказал: « Евреи, я давно хотел напомнить вам шутку, шутку, ну вот, забыл, ну, подскажите же мне….»
«Сто девять,   - предположил незнакомый голос, преодолевая смешок?»
«Нет же, близко, но нет».
«Восемьдесят девять,  – вставил свое слово кто-то из-за спины молодого, и прыснул».
« Опять не то. Но как же, на языке вертится…»
« Шутка номер один,  – вдруг послышался звонкий голос с балкона – и теперь уже хохотали не только сидящие  в саду, но и все этажи, и ребёнок, что недавно плакал, и приветливые люди  с соседней улицы, что шли себе в синагогу.
« А не пора ли и нам в синагогу, - сказал, отсмеявшись, старик».
И все пошли, и я пошёл за всеми, громыхая тележкой. Брат нёс  саквояж, а я пошёл рядом, и в который раз потребовал объяснений:
- Но почему твои друзья слышат всех, кроме меня, ведь я рассказываю такие же сто раз услышанные хохмы?
-  Неужели ты до сих пор не понял? Это не важно, что ты рассказываешь. Главное – как.

 


-