Так и не удалось мне узнать, как наречена была по метрикам эта женщина – Агриппина или Аграфена, а теперь уже и спросить не у кого : деревня давно обезлюдела. Звали ее Графия. Мне в то время лет 7 было, но уже тогда это имя казалось диковинным, почти сказочным, ведь звучит почти как «графиня». А сама Графия внушала нам, детворе, необъяснимый страх, поскольку похожа была на настоящую бабку Ежку. Грязные космы волос торчат во все стороны, в морщинистые складки на шее набилась сажа, взгляд мутный и блуждающий. И то правда, была она не в себе, а потому соседи жалели убогую старушку и помогали кое-как существовать: кто дровишек даст, кто еды какой немудреной.
Покосившаяся избушка Графии стояла на краю деревни возле самого спуска к реке – по пологому склону проходила поросшая травой колея. По ней, видимо, ездили на Бакшиху - большой заливной луг, окаймляемый излучиной реки c рубиновым названием Лала. Трава - исадина росла там тучная, сочная. Огромные стога наметывали колхозники на Бакшихе- единственной ровной пожне, на которую можно было запустить конные косилки, грабли и волокуши. Это вам не ложки, угоры да неудобья.
По этой же дороге бабы ходили на речку белье полоскать, а мы – мелкотня- бегали купаться. Вот раз идем середи дня на речку искупнуться, только из-за угла Ольгиного дома вывернули , а тут как захлопает! Мы так и подскочили на месте. Огромный коршун, прервав пиршество, заполошно взлетел от Графииного дома. На траве – кровь и перья. Это он бабкину курицу растерзал, разбойник! У Графии и были-то две курочки: одна неслась, а другая уже яиц не давала – старая была. Так он, подлец, несушку выбрал- чай, помоложе, повкусней. Пришлось хозяйке и вторую убрать, осталась Графия совсем без живности.
Как она жила? На что жила? Никогда не мылась, в магазин не ходила. Моя бабушка говорила, что какое-то пособие от государства Графия все-таки получала. А колхозные пенсии были куда как велики: у бабушки 28 рублей в месяц, у деда – 40, к примеру.
Как-то раз НадеЖа, соседка, луку Графии принесла. Зашла в избу, да так и ахнула: на столе, на кровати, на лавке – повсюду деньги бумажные разложены. Графия говорит : «Заплиснивели маненько, так я их мыла».
Сколько себя помню, как только речь о Графии заходила, все упоминали о том, что полоумная бабуля о смерти мечтает. «Как бы так поскорее умереть, но только чтобы ничего моего другим не досталось!» И удумала.
Однажды зимой , часов в 5 утра жители почуяли запах гари. Да ведь не лето: от дома к дому только узкие тропинки натоптаны, кругом сугробы по пояс. Пока разобрались, пока прибежали с баграми – там уж полыхает. Дедушка мой всегда был отзывчив к чужой беде да и жил неподалеку, одним из первых на пожар поспел. И видит в окошко в отсветах пламени такую картину: сидит Графиюшка в избе за столом, голову кулачком подперла, двери все растворены, а в сенцах пламя бушует. Сперва хотели ее через окно багром вытащить, да где там! Снег глубокий возле дома, окна маленькие, а под окнами в избе, как водится, лавки вдоль стен. Удалось достать только обгорелую головешку без рук, без ног. Положили тут же на дорогу в колею. А домишко сгорел дотла, только искры да ошметки какие-то летели по сторонам.
Дедушка Федор и гроб делал для самоубийцы и хоронил сам – все боялись. С тех пор само пожарище и место, где сгоревшая Графия лежала, стало проклятым. Близко никто не подходил, а дорожная колея сама собой этакую кривулину сделала. Даже с черемухи дети ягоды не рвали, говорят, туда лапоть Графиин улетел. Вот так ничего никому и не досталось. Все, как она хотела. Хоть и сумасшедшая, а свое дело по уму сделала – и затушить не успели, и соседей не спалила: дома-то рядышком стояли. А на Божьем суде каждый сам за свои поступки ответ держать будет, бабушка говорила.
А ведь когда-то и муж, по слухам, у Графии был: воевал в гражданскую в Белой армии да, похоже, там и сгинул. Дети то ли были да померли, то ли не было их, кто теперь знает… А только душа ее не смирилась с колхозными порядками и советской властью, как я понимаю, вот и жила былая красавица, теперь без роду без племени, в своем выдуманном мире и ушла по своей воле, гордая и непокорившаяся. Такая она, Графия.