После утреней поверки того же дня, когда Виктор Шумков встречал рассвет на мачте, его выписали из медблока, ибо никаких симптомов какой либо болезни или даже недомогания не выявили. Пониженное давление, слабость, гнойники и ярко выраженную дистрофию в расчёт не брали. Такие признаки имелись, чуть ли не у каждого молодого матроса – всё списывали на гнилой местный климат, привыкать к которому приходилось долго. «А что делать? Где служба лёгкой бывает? В госпиталях на всех мест не хватит?» - находило своему оправданию за состояние молодёжи командование.
И теперь, старшему матросу Чертопалову пришлось очень долго объяснять бойцу Шумкову, как нехорошо шкериться в медблоке, да ещё при этом пытаться «закосить». Вместе с ним наказывали «нерадивого» молодого матроса старослужащий «Якутка». Происходил этот «воспитательный» урок в присутствии других «карасей», специально, чтобы остальным неповадно было до такой «пакости» опускаться. Били жестоко, хотя им казалось, что слабо, даже жалеючи.
- Это уже не «залёт», а куда круче поступок «Сказочник» ты наш дорогой, как мы скучали – злобно улыбался кривыми зубами Чертопалов. За такое бля, вообще положено опускать и дрочить как дрища до конца службы.
- А ну давай его суку в гальюн в очко макнём – предложил «Якутка».
- Ну как, хочешь в гальюн, он теперь новый, свежей красочкой ещё отдаёт сам же его дрючил. А? Отвечай, падла!
Шумков едва держался на ногах после «воздушной баночки», отжиманий и нескольких мощных ударов в поддых, которыми так славился Лёша Виноградов по прозвищу «Якутка». Нерадивый «карась» не отвечал, только поднял голову, набрал слюны, и что есть мочи харкнул в лицо Чертопалову. Все опешили и округлили глаза. Некоторые «караси» на мгновение заискрились улыбкой. То, что сотворил Шумков, по неуставным понятиям каралось жестоко. Это по неуставным понятием называлось «залупа» - ни дрищ, ни «борзый карась» не должен поступать так со старослужащим. Таких находилось немного в армии.
Чертопалов в замешательстве постоял несколько секунд, оглядывая ошарашенных матросов, читал на их лицах скрытое удовольствие его унижения. Но молодёжь сдерживалась. Он вытер рукавом лицо и с яростью звезданул Шумкова цепочкой с набалдашником по голове. Виктор словно подкошенный рухнул на палубу кубрика. Сквозь дикую боль, пролетели фрагменты из памяти. «Ведь цепочка то старшины Байбакова. По наследству передалась гаду». Голову ломило, в ушах звенело, в глазах как из курильной трубки возникали серые круги; таяли и появлялись вновь.
Подскочил «Якутка» и вмиг угостил обнаглевшего в конец матроса прогаром в живот. Сил подняться уже не было. Теперь Виктор Шумков подумал о гальюне – «Это будет его концом». Но, вдруг отворилась броняха и дневальный, которым стоял Одинаков, пробасил понятное всем и пугающее слово – «Васер». Моряки в момент ломанулись из кубрика наутёк. Через несколько секунд, вопросительным взглядом провожая убегающую по коридору, фигуру какого – то матроса, офицер зашёл в кубрик. Дневальный стоял, как ни в чём не бывало.
- Гм – протянул старший лейтенант Карманов – увидев поднимавшегося Шумкова – Что здесь происходит?
Виктор поднялся. Голова трещала. Тошнило. Пытаясь не показывать боли, он едва слышно ответил, первые родившиеся в голове слова.
- Ничего. Просто хотел снять бельё, постирать. Оступился, ударился о шконку.
- Да, да… - покачал головой Карманов – Ещё забыл добавить, потерял сознание, очнулся…и всё в таком роде. Чего врёшь? Боишься? Кто был в кубрике с тобой? Чертопалов?
- Никого, товарищ старший лейтенант, я один был. Говорю же…
- Не ври – вскипел Карманов, его ноздри задёргались, а лицо покраснело, словно жесть на огне.
Шумков опустил глаза и не проронил ни звука в ответ. Офицеру вдруг стало жаль его. Худой, в грязной робе и битый матрос, вызвал в нём чувство сострадания. Карманов был наслышан о Шумкове, о его способностях, о его схватке с крысами. «Да бог с ним. Всё равно не скажет» - подумал старший лейтенант – «Но, хорошо, что я сюда зашёл».
- Что в медблоке, вылечился?
- Да, выписали – поднял голову Виктор.
- Тебе бы в госпиталь надо, тебя ж такого дистрофика за борт сдует – усмехнулся Карманов, без намёка на оскорбление.
После этих слов Шумков почувствовал себя легче и боль постепенно уходила. Начинала сказываться привыкаемость. Освоился. Даже захотелось поговорить.
- Сказали, что здоров. Думаю это акклиматизация, организм перестраивается.
- Конечно, перестраивается – сурово взглянул на него офицер – Ладно, скоро легче станет, привыкнешь, поначалу всегда тяжело. С прошлого призыва, тоже многие болели, по медблокам, да по госпиталям шкерились. Здоровье было. Ничего привыкли. И ты привыкнешь, уж полгода отслужил.
Карманов психологически старался поддержать матроса. Он прекрасно понимал, как ему тяжело, именно сейчас. Ведь ещё впереди и уже скоро всем «карасям» светила процедура «смывания чешуи» и посвящение в «борзые караси», на ступень выше неуставной морской иерархии.
- Приведи себя в порядок. Постирай робу. Почисти прогары – перешёл на официальный тон офицер.
- Есть – воскликнул Шумков и надел пилотку.
Карманов вышел. Огляделся. Перед ним был только дневальный. «Как будто вымерло всё» - пронеслось у него в голове.
- Где старший матрос Чертопалов? – обратился он к Одинакову.
- Не знаю товарищ старший лейтенант. Все на вахте, в нарядах, делами заняты – монотонно отчеканил дневальный. Вид у него был не просто уверенный, даже наглый. Карманов не стал вытягивать правду, он знал, что дневальный будет молчать, хоть пару минут назад в кубрике службы «Д» били матроса Шумкова. «Никакое бы наказание не заставило бы открыть правду». И он лишний раз убедился, что они офицеры – никто. Старослужащие им не подчиняются, а молодёжь изворачивается, как может». Раздражённый тем, что остался в дураках, Карманов удалился восвояси.
Виктор открыл свой рундук. Из комплекта парадной формы Шумков обнаружил побитые хромачи, заношенную белую беску, не было голландки, ни фланки. Всё забрали. Старые ботинки были размера на два меньше, бескозырка без «краба», тоже. «Придётся рожать». Шумков в точности не помнил, но оставалась надежда, что кое – что из комплекта парадки могло быть в каюте Данилюка. Но, в первую очередь нужно было поговорить с Димой Одинаковым, он наверняка мог знать, кто стащил форму.
Землячество не помогло. Быть только земляком, мало. Всё равно, что бедный родственник. Здесь, просто крайне необходимо быть нормальным пацаном. Какой прок от земляка, если он «не рыба, не мясо», да ещё косить пытался, причём неудачно. С такими не корешатся. Такие типы, вроде «опущенных» на зоне. Одинаков, это понимал, с самого начала он органично вписался в неуставные порядки, принял их и терпел, за что его уважали старослужащие. Он уже был в зародыше дембелем. В Шумкове же ничего этого не было, если раньше Виктор просто вызывал в нём неприятные чувства, то теперь Одинаков его презирал со всей открытостью. Огромная пропасть непонимания пролегла между ними. Он не хотел с ним говорить, и ему было стыдно, иметь такого земляка, корешиться.
- Слышь «зёма», не знаешь, кто мою парадку мог взять? Поди, Галимзянов, а?
- Просрал, сам и ищи – коротко отозвался дневальный
- Ты чего Дима? – опешил Шумков.
- Ничего – промычал Одинаков - Вали отсюда, пока никто не видит.
- Да, что с тобой? – не мог понять перемены своего земляка Шумков.
- Вали отсюда, не врубаешьеся? Двинуть тебе, козлу что – ли?
Виктор остолбенел. Эти слова его словно оглушили. Он смотрел на товарища (по крайней мере, до сего момента Шумков так считал, что мог надеяться на его помощь). Теперь всё стало ясно, и Виктор начинал видеть в Дмитрии Одинакове другой образ и образ этот уже не походил на человеческий. Всё больше безграничное его воображение, находило в дневальном черты примата, такой вот типичной гориллы, одетой в матросскую форму: глубоко посаженные, ничего не выражающие чёрные глаза, крупные скулы, тяжёлая полуоткрытая челюсть, глубоко вдавленный нос, узкий морщинистый лоб.
- Чего я тебе плохого сделал «зёма» – ещё с ноткой непонимания переспросил Шумков.
- Ты мне не «зёма» - зарычал Одинаков и двинулся к Виктору.
Он полыхал гневом, который по какому – то только звериному инстинкту направлен на слабых или с отличными от других признаками особям. Шумков понял, что лучше отступить.
Виктор был совершенно подавлен. Поднявшись в вентиляшку, он пытался успокоиться. С минуты две Шумков просидел на корточках, запрокинув вверх голову, потом рука потянулась за сигаретами, которые он по пути извлёк из своего тайника. Потом поднялся, чиркнул спичкой. Закурил. Не помогло. Голова, ещё пуще становилась дурной. После третьей затяжки, начало тошнить и Виктор, затушив сигарету о переборку, присел вновь и рыгнул, раз, другой. Стало легче, но теперь уже тянуло желудок. Трясучка, тоже прошла, никотин немного приглушил деятельность мозга. Не приходило ни одной хорошей мысли, как быть дальше. Но, нужно было вставать и действовать. «Движение – это жизнь». На «Алтае» такое правило работало на все сто. Шумков чётко зарубил себе это на носу.
Покинув вентиляционный отсек, матрос направился к командиру его подразделения. Капитан – лейтенант оказался на месте. В походном рундуке, с которым Шумков прибыл на «Алтай», находилась только шинель и шапка. Оказалось, пропал и бушлат.
- Ну, что нашёл? – нервно произнёс Данилюк (он был чем – то расстроен и спешил уходить).
- Здесь её нет – прозвучал тихий голос Шумкова.
- Ты, что охрип? Что с голосом? Только же из медблока…
- Не знаю. Что – то в горле першит.
- Ты же ещё в начале месяца забирал. Ищи у себя, может сам зашкерил куда – отрезал Данилюк.
По уставу потеря парадки – дело серьёзное, офицер обязан в этом разобраться. Но, Данилюка сейчас проблема матроса волновала меньше всего. Он торопился, перед ним на баке лежала схема расположения комплекса РЗ – 488 «Сириус» и подробная документация к нему.
- Прошу прощения, забыл, пока находился в медблоке. Разрешите идти.
- Разрешаю матрос Шумков.
Эти слова для Виктора прозвучали как приговор, его командир оказался безучастен, безразличен. Матрос вышел. Виктор едва сдерживал слёзы. На автомате он дошёл до каюты Захарьина. Постучал. Никто не отзывался. Постучал ещё раз, интенсивнее, громче – тишина. Матрос посмотрел по сторонам – никого, одна пустота и коридоры корабля уходили в бесконечность, становилось тревожно, до тошноты невыносимо было находиться в артериях этого стального чудовища. Его охватила слабость, мозг как будто бы кто – то отключал. Перед глазами стоял покойный бедняга Решетин. Вспомнил и о том, что должен мичману Мухину, а он действительно как назойливая муха, от которой не отмахаться. Являлись ему также лица, гадко ухмыляющиеся лица матросов его призыва, готовых испачкать обессиленного товарища грязью и впредь вытирать об него ноги, и он заключил – «Житья на «Алтае» ему точно не будет. Виктор Шумком не знал, как быть, какой найти выход? Жизнь ему казалась самой мерзкой штукой на свете.