В пасхальные дни с особой горечью попомнились людям все те страшные события, что время от времени сотрясали село в последние годы. Впервые праздники прошли без храмовых служб - церковь с осени стояла заколоченной. Без благовеста и обычной предпразднично радостной суеты, бедно и грустно встретили Велик день. Разговевшись немногим, люди не знали, куда себя деть. Ребятишки в укромных местах ревниво делились крошками пасхальных куличей. Не пестрела, как раньше, в закутках школьного двора крашеная яичная скорлупа, не было ее в том году и на могильных бугорках у кладбищенских крестов.
На открытых местах быстро сошли снега. Под бледно-зелеными далями пустынно открылись степи, белесые никлым прошлогодним ковылем, серо желтели перебитой стерней ближние пашни, и, как всегда в эту пору, загудели казахстанские ветры. В затишках в солнечные дни уже заметно пригревало, но резко, студено дуло на юру со стороны лесов, еще набитых тяжелыми серо-зернистыми снегами. И такой невыразимо мучительной тоской ныло и ныло весенними ветрами в пустых, бесприютных полях, такой безысходной печалью гудело в голых деревьях, в сквозном куполе умолкнувшей церкви, такой нищетой, запустеньем дудело круглосуточно в печных дымарях, шуршало в камышовых застрехах, что в той же горькой печали, с той же болью ныли и ныли крестьянские души в предощущении неизбежной обреченности села...
Мария все чаще подумывала об уходе из Гуляевки. В селе, кроме унижений, безоплатной работы и голода, ожидать было нечего. Приближалась посевная, район все чаще посылал уполномоченных, один другого капризнее, и на постой их по-прежнему определяли к ней. Отказывать правленцам стало боязно, а из продуктов, которые завхоз выдавал на эти случаи, сготовить что-либо сытное было невозможно. Чванистые постояльцы ворчали, поднимаясь из-за стола полуголодными. Однажды приехал проверяющий от райкомендатуры. Комендант Куделя лично отпустил ей из кладовой несколько соленых огурцов, квашеной капусты и три пригоршни муки. На выразительный вздох Марии с непристойным намеком весело посоветовал:
- Мало, сам вижу. А дать больше нечего. Ты, если он... попросит, от себя добавь, - и выразительным жестом пояснил чего именно. Раньше она бы ему ответила, сейчас лишь улыбнулась принужденно.
- Алешка, чудилко! Мы же с тобой выросли вместе, я маленькой тебя за брата почитала.
Комендант, воротя глаза, охлопал муку с колен.
- Брат! - в сердцах крякнул он. - Мы зараз все браты и сестры: одним дерьмом помазанные... Ты знаешь этого чертогона? А я знаю. Ему не угоди, он такого настучит в районе - до гроба из ярма не вылезем... Хорошо бы в приварок кусок дохлятины какой, да на базах не резали... - Он прихлопнул плечом разбухшую дверь, накинул замок. - Так что ты крутнись перед ним задом. У нас партийные приказанья; тебе запишем церковным послушаньем. - И, видимо, томясь в душе своим бессердечием, зло ухмыльнулся ей в лицо: - Ну чего ты, Манечка, очами на меня блымаешь? Люди в тюрьмы идут, а она живет - ни себе, ни людям, ни своим, ни чужим. Небось не мужняя, как ляжешь, так и встанешь!
Она подхватила ведерко, миску и торопливо пошла подсохшей тропой прочь от кладовой, жалко улыбаясь сквозь слезы своему унижению: знала она, что на селе ее давно обозвали районной подстилкой...
Весь вечер они проговорили с теткой. Вспомнили, всплакнули. Они обе чувствовали себя чужими в селе. Чужим становилось и оно для них. Все в нем оставалось прежним - улицы, хаты, люди, - все привычное, почти родное. Но обессилело оно в грехах, нужде и разоре - и словно отлетела сама душа его: угасла радость общения, умолк голос веселья, к худшему неузнаваемо менялись близкие люди. Треть чеченских детей вымерла за зиму, а воют чеченки у могил, как и всякие матери...
Марии с теткой некому было пожаловаться, попросить защиты. Гриценяка Гордея сняли с должности председателя сельсовета, он стал попивать, а пьяным нести чушь, окончательно теряя себя в глазах односельчан. Данилов полностью подчинялся партячейке. Без ее согласия не отдавал ни одного серьезного приказания. Занимался в основном ремонтом сельхозинвентаря да носился с мыслью оборудовать в селе к посевной машинный двор, поэтому часто уезжал в Акмолинский промотдел или к своему приятелю Черниговскому - директору совхоза "КазЦИК", свозил со всего района какие-то железки.
Обе они понимали, что из этой хаты их не сегодня-завтра выживут. Подверстают под "вражеский элемент" - и выселят. И тогда непременно вышлют из села. Хату нужно продавать, пока не поздно. Дав тетке Дусе выплакаться, Мария изложила ей свою задумку. Старухе надо немедленно ехать в Урюпинку, Журавлевку, Ерофеевку - в дальние села района, чтобы гуляевцы об этом узнали как можно позже, и там объявить о продаже хаты. Если удастся, то тетка с большей частью денег оседает в Переметном, а Мария уезжает в крупный город либо вербуется на предприятие, стройку - над этим еще надо крепко подумать, устраивается с работой, жильем и забирает ее к себе.
Со спокойной рассудительностью Мария пыталась успокоить, ободрить совсем сникшую старуху. Жаль, слов нет, продавать такую хорошую хату, да делать нечего, надо по-доброму уходить из села, чтобы не уйти по-плохому. Авось Бог не оставит их своей милостью, и тогда они вернутся в Гуляевку денежными, разодетыми королевишнами, может даже с королем, - не чета гуляевским пентюхам, купят эту же хату и заживут счастливо и весело... Успокаивала, а у самой при мысли об отъезде обмирало в страхе сердце: продать да уехать - проще всего. А куда? Она смутно представляла городскую жизнь, ничего толком не знала о житье-бытье на стройках, предприятиях. Вербовщики заливаются соловьями, расписывая райские условия, но разве им можно верить?
Вскоре тетка пошла по селам, Мария осталась одна. После работы разжигала печь, стирала обноски и подолгу приценивалась к столу, кроватям, темному комоду - кому бы продать да не продешевить, и как хорошо было бы, если бы все это барахлишко будущий хозяин купил бы вместе с хатой за отдельную плату.
А в один из холодных солнечных дней пришлось разговаривать с Леськой - нечаянно сошлись, выйдя одновременно с обеих сторон сепараторной на единственную дорогу к центру села. Приотстать, вернуться было неловко обеим. Долго шли вместе и молча. У балочки, у деревянного моста, под которым еще шумела талая вода, Леся уступила спутнице удобную колею. Мария заглянула в лицо бывшей председательше: худое, бледное, заметно огрубевшее, с неприязненным взглядом серо-зеленых глаз в припухших веках, но по-прежнему миловидное. Мария замедлила шаг.
- Как живешь, девонька? - просто и весело спросила Мария. - Идет, не здоровается... Как твои дела, здоровье?
- Оно тебе надо - мое "здравствуй"?
- Ну как же... В одном селе... Помнишь мой разговор?
- Помню...
- Нажилась?
- Твое какое дело? Ну нажилась. Что еще спросишь?
- Как думаешь дальше жить?
- Я свое отдумала.
- Оно и видно... Об нем ничего не слышно?
- Ни слуху ни духу.
- У прокуроров бы вызнала.
- Подсылал батько человека. Говорят, из тюрьмы его куда-то под Караганду увезли.
- А поехать поискать не хочешь? Ты зараз вроде бы вольная.
- Ага. Вольно-подневольная. Кто меня выпустит? И на какие шиши я поеду? Горбатенко сказал: пока сам не отзовется, искать бесполезно.
Они медленно поднялись на обширную площадь. Прерванная ею улица возобновлялась далеко впереди: направо - лавкой, некогда принадлежавшей греку Левтуру, которого Мария в детстве страшно боялась, оттого что иногда подолгу на изгороди у него, на колу, торчал белый козий череп; налево, в голых ветвях акаций, темнел бревенчатый дом псаломщика, отданный под школу.
- А и могла бы поехать - не поехала бы! - вдруг с каким-то веселым ожесточением призналась Леся. - Что же он, до сих пор не мог вестку про себя подать? Значит, так я ему нужна!" И правильно. Молодец мужик! Я бы на его месте тако же бы послала всех... под три черта!
- Не горячись. Так сразу и не нужна. В жизни еще не то бывает, да нужны один другому. Вон Лукерья...
- Ай брось! - досадливо отмахнулась спутница. - Он простит, да я себе не прощу. Всю жизнь жить и чувствовать себя перед ним сукой приблудной? Не хочу. Не буду! - она грубо выругалась и, перебивая и себе растущую сердечную муку, заговорила убежденно и торопливо: - Да он и не вернется сюда. С чего ты взяла? К кому, к вам? За то, что вы его ни за что и тюрьму упекли? Не-ет, нам его больше не увидеть... Я чего вызнавала: посылочку отправить, если дозволено. Носки связала, табаку, мыла кусочек... принесли люди... - и замолчала, не в силах говорить дальше.
Они подошли к развилке. Дальше пути их расходились. Мария, покоренная неожиданной откровенностью спутницы, сочувственно отозвалась.
- Горе, конечно... Будто нечистый вас за руки водит... Как же ты насмелилась? Да тому Назару грош цена в базарный день!
Но Леся уже справилась с собой.
- Горе, да мое! - резко оборвала она Марию. - Ты к нему не припрягайся. В твоих жалостях не нуждаюсь.
- Ради Бога! - Мария приподняла руку, как бы заслоняясь от той муки, с которой жила Леся. - Мне своего хватает. - Она пожалела о своем сочувствии и тут неожиданно для себя предложила: - Ты бы зашла когда вечером. По секрету скажу: надумала хату продать да уехать. Заходи, возьмешь своим что-нибудь, - и уж совсем некстати прибавила: - Батько твой хворый, а от Дани осталось...
Леся в ответ нехорошо хмыкнула, неопределенно качнула головой, пошла своей дорогой. Прямиком, срезая окраину площади, недовольная собой, Мария поспешила домой к спасительному уединению.
Через два дня ее вызвали в правление. В обеих комнатах за пустыми разговорами убивали время несколько активистов. Данилова, как всегда, не было.
- Вот она, явилась не запылилась! - язвительно встретил ее Михайло Кривельняк, принявший дела предсельсовета у Гриценяка. - Голубка наша... необщипанная. Ишь моду взяла - скрытничать. Хату продает, а сельсовету - ни гу-гу. Мы для тебя власть, чи хто? Проходь, сидай... Сколько просишь?
Мария подошла ближе к столу, но сесть решительно отказалась, - Триста прошу, - строго ответила она, со злостью подумав о болтливом языке незадачливой председательши и собственной неосторожности.
- Триста? - переспросил Кривельняк и переглянулся с активистами. А шо, люди? Хата добрая, стоит того. - И весело объявил настороженной посетительнице: - Берем! Под постоянное жилье председателя колхоза. Бачишь як: ты от нас ховаешься, где-то покупателя шукаешь, а мы для тебя уже и документы заготовили.
Активисты укоризненными замечаниями поддержали председателя сельсовета. Корней Шевковец потребовал от Марии немедленно выставить магарыч, как того требует обычай. Взволнованная неожиданным поворотом дела Мария пообещала и выпивку, и закуску. Кривельняк унял веселый шумок.
Он достал из шкафа купчую, составленную "у двух земплярах", в обоих листах старательно вывел прописью "триста рублей", расписался, бережно поставил на одном листке печать и официальным голосом попросил в присутствии свидетелей расписаться "другую сторону".
Мария внимательно рассмотрела купчую. Составлена бумага была честь по чести: грамотно, чисто, сумма прописана четко, заверена печатью Гуляевского кустового сельсовета и заверена подписью его председателя. Расписавшись в документе, Мария вспомнила о тетке: бедная старуха где-то на разбитых, холодных дорогах цепляется за разбитые брички, сопли морозит на ледяных ветрах, ищет покупателей, а дело-то в селе решилось, да так ладно, что лучше не придумать.
Кривельняк лихо шлепнул печатью по второму экземпляру, вручил его Марии, забрал первый и торжественно пожал ей руку. Опять намекнул о магарыче.
- Поставлю... и закуску, - успокоила мужиков растроганная Мария. - А деньги... если получить?
В правлении затихли. Кривельняк с озабоченным видом выгреб из кармана бумажный рубль с мелочью.
- Тут як раз на бутылку. С деньгами в колхозе зараз туго, сама бачишь. Як разбогатеем - все до копейки тебе выплатим. Ты заходь, интересуйся!
- Как... это? - изумилась Мария. - Нету? Чего же ты... расписуешься? Э-э, мужики, документ не в силе. Расторгую договор обратно! - она положила купчую на стол.
- Маня, - негромко окликнул ее сзади Корней Шевковец. - Ты зараз собери свои лохмотья и шоб завтра тобой и - не пахло в хате!
- Я не выйду! - вскрикнула она, резко обернувшись на его прокуренно-сиплый голос. - Ты кто такой? Вы что задумали? Обманом взять?
- Не выйдешь - мы тебя, суку богомольную, у момент раскулачим и за патлы из хаты вытягнем, - пообещал ей сзади тот же голос. - Зараз мы в селе правим. Шоб не чулы тут кулацкого голосу!
- Ты чо взвилась? - палачески улыбнулся ей Кривельняк. - Иди, собирайся. Свое ты отхозяйнувала.
- Только заявись - разобью башку топором... - она с безумными глазами схватила лист. - Сейчас же еду к Скуратову! - грозно потрясла купчей Кривельняку, - Нехай полюбуется, как вы от безделья над людьми издеваетесь!
- Ты подпевало и опиум! - рявкнул ей Шерека Савва.
- За надсмешку над ударницей - делегаткой... Ах, лодарюги! - обретала она уверенность. - Пригрелись! Да вас завтра же...
- Ховай надежно, - насмешливо посоветовал ей Костя Мочак, глядя, как она прячет в отворотах свитки сложенную квадратом бумагу. - Шоб не потерять дорогой. Ва-ажный документ! - и подмигнул Пилину Сидору.
Мария замерла, потом быстро выхватила листок, развернула, вскинула к глазам - и обомлела: внизу, в фиолетовом кругляше печати проступало: "Петров... епархия. Управление... церковным...". Она уставилась на активистов так тупо, бессмысленно, что комната взорвалась безудержным хохотом.
- Купчая!.., Береги, Маруська! - ржал, раскачиваясь на лавке, Пацюра. - Добрая бумага, ежели до ветру... Уо-ха-ха!.. Ну, комедь с тобой, Манька!
- Нет, нехай сначала Скуратову покажет! - орал, перебивая общий смех, Шевковец. - Он все глаза проглядел, выглядаючи: "А я все дывлюся, где ж моя Маруся!".
- А лучше - прокурору, - хихикал за спиной Кривельняка штатный писарь и стукач Пилин, - но уже использованную...
Среди этого беспощадного гогота ей стало ясно: хату у нее отобрали самым бессовестным образом.
Не помнила, как дошла к себе домой, и уже там нарыдалась вволю.
Вечером в село вернулась усталая и счастливая тетка: нашла-таки покупателя - крепкого хозяина из Ерофеевки, которого, словно зверя, обложили тамошние сельсоветчики. Мария рассказала, что произошло сегодня в правлении, показала злополучную "купчую". Известие настолько потрясло старуху, что Мария опасалась, как бы та умом не тронулась.
Утром пошли к Данилову. Он, не дослушав, сказал, что жилым фондом в селе распоряжается сельсовет. С ними поступают, конечно, некрасиво. Вправе обжаловать у прокурора. Но, добавил он многозначительно, у сельсовета заготовлено какое-то ходатайство в тот же адрес, и в том документе семья Зорничей характеризуется довольно-таки нехорошо. Чем обернется для них дело, если состряпанная бумага ляжет на прокурорский стол, стало ясно даже совершенно сбитой с толку старухе.
Угасла последняя надежда. Они за бесценок быстренько сбыли комнатные вещи, распрощались с родными углами и друг с другом: тетка Дуся в обнимку с сундуком уехала в Переметное, а Мария с узлом белья и небольшой заветной иконкой - в Щучинскую.
Их дом занял предколхоза Данилов.