Выкуп

               



Меня купили за пять рублей.
Я хорошо помню этот торг.

Был  холодный январский день. Солнце слабо пробивалось сквозь низкие седые облака. В волнах замерзшего южного  ветерка затейливо кружили юные   снежинки в причудливых пушистых кокошниках. Снежинки падали на землю с мелодичным стеклянно-серебряным звоном.
 
Лица вокруг  меня  – теплые, милые, родные. Они светятся и краснеют, будто гроздья спелой рябины.
Чувствую надо мной мамино тепло, при дыхании из её ласковых губ струится сизый жаркий  парок – очень приятно.
Папа рядом, солидный, сурово-сдержанный, надежный. Наше первое с ним знакомство меня не обманывает: он не только строг, но и добр.
Я, завернутый в одеяло, тихо посапываю у папы на руках, а моя бабушка скрытно вкладывает в руку, будто сует большому начальнику взятку, вынесшей меня из домашнего тепла на уличный мороз нянечке мятую пятирублевку.

И в этот момент я осознаю всю свою материально-финансовую  значительность: не за каждого извлеченного из этого родильного учреждения ребятёнка положат пять рублей одной ассигнацией!
Подумать только: целых пять рублей!!!
«Это сколько же эскимо на палочке, – начал я мысленно соображать в тепле ватного  одеяла, – можно купить на такие великие  деньжищи?»
Целых четыре штуки! Да еще и сдача останется на газировку с сиропом.
Вот как много я стою сейчас! А когда вырасту (стал я в своих финансовых раздумьях представлять  себе  будущую свою капитализацию), то… Какова же тогда станет моя настоящая цена?!..
И, не осилив  столь сложные математические подсчеты, импозантно причмокнув, я глубоко заснул…

…Через несколько лет, когда я уже учился в школе, довелось мне узнать, что у нас в стране быстро – будто цунами – пронеслась   какая-то девальвация. 
Я, помнится, тогда не обратил особо пристального внимания на это событие. Больно надо страдать над какими-то монетарно-экономическими ужимками властей.
Ну, ре-вальвация, ну, де-вальвация…
Мне от этого не жарко и не холодно: я-то себе цену знаю – целых  пять рублей!
Через какое-то время (всё в той же школе) с прискорбием узнал я, что в результате этих финансово-экономических властных ужимок моя истинная материально-денежная  стоимость в стране упала ровно в десять раз.  И я стал стоить не пять рублей, а лишь – полтинник.
На пятьдесят копеек, разумеется, можно было и тогда купить всё те же четыре эскимо на палочке. Я это понимал. Но осознавать, что ты стоишь всего десять проездок на городском автобусе, это  было – невыносимо.
Невыносимо было осознавать также, что твоя цена исчисляется уже не в рублях, а в копейках.
Невыносимо было смириться и с мыслью, что отныне и до конца века, ты, оказывается, – девальвирован, то есть, говоря экономическим языком, куплен в магазине уцененных товаров: секонд-хэнд какой-то.


…Лет этак через  двадцать пять стоял я (теперь точно стоял) перед воротами родильного дома.
Был зимний, февральский, день. Тот же снег, тот же ветер, тот же парок из алых рябиновых губ.
Я не очень хорошо соображаю, что, собственно, вокруг меня происходит: какие-то толстые дворничихи в белых халатах снуют из дверей здания на улицу с ватными кульками, а обратно в  помещение возвращаются уже с пустыми руками;  какие-то  растерянные с туманом в глазах мужчины, держащие  на вытянутых руках,    словно поленницу, аккуратно сложенное в конверт одеяло, рядом с ними усталые, но довольные  женщины. Тут же суетятся старики и старухи, они заинтересованно заглядывают в одеяльные пакеты, явно желая найти там что-то съестное, и, не находя, смеются.
Я стою у ворот, окруженный близкими мне людьми, и пытаюсь вспомнить нечто очень для меня важное.
На  ум мне приходит давешний субботний день…

…Я подхожу к этому зданию и становлюсь в очередь к  справочному окну. Мужиков разного возраста и разного отношения к окружающей действительности в очереди  – человек двадцать, а то и больше. «Ну, – думаю, –  застрял, это ж на полчаса, не меньше».
Очередь, однако, рассосалась быстро.   Не успел я из сумки кулёк с передачей достать, гляжу: уже ко мне обращаются:
– Фамилия, имя, отчество?
Я называю свою жену.
За стеклом средних лет бабенка, сидя за канцелярским столом,  ведет пальцем одной руки по амбарной книге, и одновременно пальцем другой руки тычет в деревянный барьер:
– Подписать, папаша,  не забыл  – кому передать? Тогда кидай свой  мешок сюда.
И тут же монотонно произносит:
– Сегодня родила. Мальчик. Три пятьсот. Пятьдесят три. Следующий.
И как своё собственное законное приобретение  стаскивает с барьера куда-то на пол и себе под ноги   принесенный мною пакет.
На меня сзади с силой напирают,  и я оказываюсь отстраненным от справочного окна.
 Желая после всего услышанного  привести свои мысли в порядок и  осознать случившееся, я выхожу на улицу.

Зябко.  Я нервно  закуриваю.
В мозгу яркой кометой летит ослепляющая всё и вся  мысль: «СЫН! У МЕНЯ – СЫН!!!», летит,  оставляя радужный след в виде пока неосознанных искрящихся   дум.
Тем временем холод и ветер помогают мне ощутить под ногами землю; более того, помогают прийти  к стойкому пониманию, что тут, в этом заковыристом для любого мужчины здании, меня, как ребенка, обманывают.
 «Нет, шалишь! – говорю я себе под нос, уразумевая, что вновь обретаю способность размышлять. –  Явно  здесь какой-то подвох. Этого просто не может быть. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».   
И я, постигнув силу данного утверждения,   бросаю в урну недокуренную сигарету и вновь встаю в очередь к заветному стеклянному окну.

Мужики, жаждущие поскорее пробраться к заповедной стеклянно-справочной бабенке,  на меня в очереди  внимания, как и прежде, обращать не захотели. Но когда я во второй раз подошел к окну, медсестра за деревянным барьером посмотрела на меня так…
Так, вероятно, смотрят нянечки на больных в психиатрической клинике, когда их пациенты хотят получить после ужина мягкую игрушку или дополнительную порцию фруктового  компота.
Медсестра за стеклом посмотрела на меня и, с пониманием покачав головой, привычно монотонно спросила:
 – Фамилия, имя, отчество?
Я вновь назвал свою жену. Нянечка вновь порылась в своей книге и вновь  без интонации в голосе отстраненно произнесла:
– Мальчик. Три пятьсот. Пятьдесят три.
И добавила, не поднимая на меня глаза:
– Иди, милок…  Христос с тобою. 
Осознав, что дважды такими серьезными вещами не шутят, я поплелся домой…
В  душе  мирная легкость и  возвышенная расслабленность, в душе и свет, и  жар, словно там зажгли сверхновую звезду, в душе    до конца неосмысленная торжественность  отцовской  гордости. И я, исполненный эйфорией, ликуя, в душе кричу людям, миру и  небу:
– Я – ОТЕЦ! У меня – СЫН!!!
 
… Чувствую, что  рукав моего пальто настойчиво теребят:
– Сейчас вынесут твоего сына, – возвращает  меня к действительности голос моей матери. –  Перед тем как взять ребенка, положи нянечке в карман.
И сует мне в руку десятирублёвку.
Я отнекиваюсь, говорю, что потакать  старомодной традиции не намерен, что я  против этой архаичной средневековой «купли-продажи», что я… В общем, я  непреклонен. Удивительно, но и моя мать, и моя теща в данный момент, то есть  на людях, со мной спорить не пожелали.
Ну и, слава богу.
Чуть позже в дверях родильного здания солнечным лучом сверкнуло родное лицо  –   жена. 
Радость в глазах, поцелуи, поздравления. А следом за женой  нянечка в белом халате выносит красиво  уложенное одеяло с широкой шелковой лентой,  увенчанной бантом.
И этот подарочный сверток предназначается мне.
Не осознавая, как можно взять в руки такой маленький кокон, я протягиваю свои ладони вперед и вверх, будто желаю принять к сердцу охапку дров.
И – мне вручают моего сына.
Тут же краем глаза я замечаю, что червонец уже благополучно перекочевал из тещиных рук в карман нянечки.
Протестовать, возмущаться, митинговать  –  бессмысленно, да и сил нет. Я это осознаю. Тем более что  уголок одеяла на моих руках кем-то легонько приоткрыт.
Я смотрю на родное сморщенное розово-фиолетовое личико своего сына. Я смотрю и понимаю: этот пускающий пузыри будущий проказник червонца точно стоит, а то и двух…


…Намедни мне вновь предстоит с трепетом в душе стоять под дверьми того же самого родильного дома.
Намедни меня ожидает большое и очень важное  событие: внука в жизнь забирать.
Интересно, сколько теперь моя жена нянечке отмерит? Не иначе, как пятьдесят целковых ей в карман сунет.
Да… У нас, однако, инфляция…
Хотя, если говорить честно,  за хорошего внука, притом продолжателя фамилии,   и «Катеньки» не жалко.

Май  2013