- Есть на флоте такое место, куда моряку любого пошиба попадать совсем даже не хочется, ну если уж он очутился там волей случая, то выходит оттуда весь преисполненный гордости за себя самого. Место это называется «Кича» или временный изолятор для не особо провинившихся моряков, «Гауптвахта» по-сухопутному. Где сейчас авторитет заслужить, как не здесь? Если нет войны, то, надо же придумать себе какое – то занятие, а то от скуки помереть можно. На войне боец стреляет, режет, убивает. А когда войны нет, то чем остаётся заниматься, чтобы окаянная скука не замучила. Конечно! Бить, издеваться, не убивать же, в конце, концов, ведь товарищ твой сослуживец: матрос, старшина или офицер не враг тебе, на одном языке с тобой говорит, рядом на шконке храпит. А ты бац, его спящего со всего маху подушкой по башке и заливаешься потом от смеха. Ему больно и унизительно, а ты корчишься от удовольствия. Настоящий мореман не тот, кто исправно несёт службу, а тот, у кого романтика в «заднице» играет, тот, кто жить без приключений не может: пьянство, самоволки, азартные игры и драки – что может быть веселей для современного моряка, какая есть этому альтернатива? Место это, делает, будь то матроса или офицера прожженным морским волком и пусть за ним нет ни одного боевого похода. Дать товарищу в морду или стыбзить у него последнюю тельняшку – нормальный поступок моряка. А как иначе? Вот пираты, допустим, были настоящими моряками, и такие отношения считались у них обычными. Они зарезать запросто могли. Такова морская жизнь и эта самая жизнь на море ничего не стоит. Обидно. Но, виноваты мы сами, что такую жизнь себе устроили. Если человек сволочь, то и жизнь его таковой будет. О человеке, что он человек думают, когда тот оказывается за бортом, а может и не думают вовсе и не вкладывают смысл в это понятие, потому что не знают ни хрена об этом, но всё же кричат «человек за бортом», потому что не будешь же орать душа или тело за бортом. Тело оно матрос – то, это когда ты уже «ласты склеил», а душа, ну что о ней говорить, её не видно - значит пустое место.
Всё это дерьмо проглотить спокойно нужно, противно конечно, но после легче станет, проще будет на мир смотреть. Вот так «Сутяга». Ты только зла на меня не держи, не во мне дело, что ты здесь оказался и обиду ни на кого не таи, плохо с ней жить. Считай, что страшное ты уже пережил. Вот подлечишься пару недель в госпитале, отъешься и дальше служить отечеству нашему народному. Да чего ты смотришь на меня как на бога? – уловил тяжёлый взгляд матроса начальник - Мы половину с «Кичи» в госпиталь отсылаем, силы восстановить. Флоту здоровые матросы нужны, а не дистрофики и доходяги. А, вообще «Сутяга» боец ты толковый, тебе бы при штабе остаться, писарем или ещё, куда потише, поспокойнее. Так, что настойчиво требуй перевода. «Алтай», как ты уже, думаю, понял, не лучше «Кичи».
Алексей Сутягин взял из рук начальника «Гаупвахты» направление в госпиталь и хриплым голосом протянул.
- Есть товарищ капитан второго ранга.
Перед пожилым широколобым офицером стоял мертвецки бледный и тонкий как жердь матрос, казалось сил уже в нём не осталось никаких, но глаза, его большие чёрные глаза сверкали продуманной злостью и жаждой самоутверждения.
- Давай дуй и удачи – прохрипел офицер и закинул в свой перекошенный рот папироску, помусолил её немного и безнадёжно выдохнул.
Сутягин жалел только об одном, что ему уже никогда не удастся отомстить Червякову за такую подлую подставу. И ещё одно обстоятельство терзало душу молодого матроса - состояние дембельской славы, в которой купался сейчас его обидчик и праздник возвращения в родной дом, не давали покоя изъеденной несправедливостью душе молодого матроса. В голове его уже были тысячи планов мщения. Порой в минуты безумного гнева, бушевавшего у него внутри бесом, приходили мысли забить его до смерти, какой ни будь железякой, даже не думая, что потом делать с телом. Тяжело было на душе у Сутягина, не хотелось ему ехать в госпиталь, а хотелось сразу на «Алтай», расквитаться с Червяковым. После «Кичи» теперь казалось море по колено. Пережил он много чего. Едва опускались веки под тяжестью усталости, он видел «кичу», самые страшные её картины и каждый раз вздрагивал от воспоминаний недавних дней. Думал он ещё о своём друге Шумкове и о Решетине, который должно быть страдал сейчас от его отсутствия. Но, больше всего из памяти как черти преисподние вылезали, перенесённые муки гауптвахты, после которых жить хочется сильней. При каждом скачке автомобиля Сутягин вздрагивал, точно его застигали охранники гауптахты – куда больше отмороженные подонки, чем на «Алтае». Если на «коробке», можно было зашкериться в укромное местечко, передохнуть. То, на «киче», ты словно рыбка в аквариуме, всегда на виду. Существовал строжайший режим и любые попытки поползновения, карались с искусной жестокостью. Охранники, служившие в этой военной тюрьме временного типа, отличались редким садизмом.
За окнами УАЗика проплывала волнистая изумрудная линия сопок. Молодой зеленью она опоясывала всё вокруг и как будто некой границей отделяла этот мир от другого, мира гражданского там за этими причудливыми холмами. Машина неторопливо двигалась по разбитому тракту. Кряхтела на подъемах и пищала на спусках. Время от времени старый внедорожник обгоняли иномарки, обдавая его шквалом пыли. На это солдатик – шофёр покачивал загорелой головой и недовольно улыбался. Бурчал что – то себе под нос и всё посматривал на своего пассажира сзади, на Сутягина, которому, в свою очередь, начинало казаться, что он смеётся над ним. Но это его не интересовало, хотя он несколько, на толику позавидовал его службе.
Приходилось закрывать окна, потом снова открывать, чтобы не задохнуться. Было душно. Воздух к полудню нестерпимо раскалился. Все обливались потом.
Кроме водителя и Сутягина в машине ехал, на переднем сидении офицер – в форме морской но, несколько необычной. Это был старший лейтенант Владимир Марьин. За полгода он несколько изменился, куда – то пропал былой неунывающий взгляд и холёность. Зато прибавилось тревоги в глазах, и какой – то постновато - бесцветной растерянной задумчивости. В расположение гаутвахты он приехал подолгу новой службы. Несмотря на то, что Марьин получил перспективную и даже престижную должность, свалившуюся на него как снежный ком перед самым Новым годом, он не чувствовал желаемого удовлетворения, новая канцелярская работа совершенно была незнакома ему, чувствовал в новом «седле» себя неловко, приходилось и поступаться принципами и характер свой непростой усмирять. Все эти неожиданные изменения, происходящие с ним, конечно же, неволей слепого случая, а при участии Ильи Янкилевского, перестраивали бывшего работника комиссариата на иной лад. Владимир Марьин не считал его своим другом, их связывал только общий интерес к развлечениям и праздности. Когда они, познакомившись на курсах во Владивостоке, пару лет назад, то, сразу, уже на подсознании пропитались друг к другу симпатией. Не принять это предложение было бы глупейшим поступком. Янкилевский убедил товарища почти сразу, а Марьин легко поддался его доводам, произнесённым им с пафосностью и комплиментам касающихся его неординарных способностей, так и не проявленных за всё это время, что, конечно же, не забыл подметить его товарищ. Теперь уже бывший офицер комиссариата Марьин понимал, что превращаясь в военного чиновника, он должен был перестроить себя таким образом, чтобы проявиться в другом образе, стать другим человеком. Он долго думал о своём перерождении в человека нового типа и раньше. Хотя Марьин уже понял преимущества и прелести штабной службы, как и её тёмные стороны и, но отдать этому делу всю свою жизнь и служить на поприще военного прокурора ему представлялось чрезвычайно сложно. Янкилевский не просто так и не из добрых побуждений уговаривал его. Не тот он человек. За этим явно что – то крылось. Марьина тогда брало и любопытство, и чувство опаски. Но, Илья Янкилевский всякий раз его успокаивал и говорил.
- Пора уже Володя службу обратить себе на пользу, пора. Иначе всю жизнь бомжом прожить можно.
И вот неожиданная встреча с Ильёй сулит многое: прежде всего конец отчаянию и возможность развития. Обещал хорошее место, заниматься бумаготворчеством в штабе. Конечно, такая перспектива его радовала. По крайней мере, сидеть в собственном кабинете – куда лучше, чем мотаться по стране с желторотыми юнцами, да ещё попутно подрабатывать психологом хрупких мальчишеских душ. Но, и с другой стороны, стоять на приколе гораздо спокойнее свободного плавания по просторам новой страны, живущей по наспех принятым законам, в условиях демократического беспредела. Выражение «демократический беспредел» - он придумал сам. Марьин считал, что в этих двух словах и заключено всё происходящее сейчас в стране. Желание служить дальше боролось в нём со стремлением уйти из флота.
«И, откуда, только у него такие связи»? – прикидывал Марьин и согласился, конечно, чуточку поломался для приличия.
Назначение себя не заставило долго ждать. Перед Новым годом он получил перевод в Военную прокуратуру Тихоокеанского флота в специальный отдел.