Дом на берегу

                Светлой памяти моего любимого отца посвящаю


1. Детство.

Дома, как и люди, живут своей жизнью: рождаются, взрослеют, стареют и умирают.
Мне довелось пережить свой дом. А родился он, когда женился мой дедушка. Об этом сообщают документы, которые столько раз попадались мне на глаза среди других бумаг в зеленом сундучке из жести. «Петр Леонтьевич Тарасов выделяет участок для постройки дома Попову Тимофею Марковичу…».
Большой, высокий дом Тарасовых с каменным низом, деревянным верхом и четырехскатной шатровой крышей стоит рядом с нашим домом на углу квартала. Петр Леонтьевич Тарасов был арендатором, брал в аренду земли, занимался их обработкой. Попов Тимофей Маркович, мой дедушка, жил на квартире в этом доме после службы в армии. Уходил на службу он из села, был сиротой, назад в село не вернулся, не к кому. Тимофей женился на дочери хозяина Зинаиде, моей бабушке, отстроил дом на выделенном участке, жил рядом с родителями жены. Кроме Зинаиды у Петра был сын Александр, который женился на Шуре, девушке также из села, но достаточно грамотной, образованной по тем временам. Именно она жила одна в большом, угловом доме в период моего раннего детства.
Тимофей отличался очень вспыльчивым характером. Выметет, бывало дочиста двор, сядет отдохнуть, и вдруг курица нагадит прямо возле его ног. Не сдержится, стукнет ее ручкой метлы и идет с виноватым видом к жене:
- Зина, здесь вот курица… Свари из нее суп хотя бы.
- Опять! Ну что же ты, Тимофей, у нас скоро совсем кур не останется!
На родительские  собрания к детям он не ходил:
- Зина, ты лучше сама, а то ведь я  пришибить могу.
Работал он контролером на железной дороге, периодически уезжал в рейсы. Зина занималась домашним хозяйством, хорошо шила, могла шить на заказ. У них умерли один за другим пятеро детей, причем двое за одну неделю. Умерла от дизентерии пятилетняя девочка, а семилетний ее брат очень плакал:
- Как же мы без нее теперь будем?
Похоронили ее. Тимофей уехал в рейс. Приезжает, а в доме еще гроб стоит, умер и этот мальчик. Бабки обступили, стали утешать:
- Бог тебя любит, детей к себе забирает
Он собрал все иконы, разрубил в мелкие щепки:
- Пусть бог меня не любит, пусть дети живут!
Мой отец Павел и его сестра Нина появились уже после этого, когда Тимофей и Зина были уже в достаточно зрелом возрасте. Икон в нашем доме не было, в церковь бабушка не ходила, и я никогда не слышала, чтобы она молилась.
Фотографии дедушки и бабушки 1912 года попались мне в альбомах отца уже после его смерти. Зинаида там молодая, в нарядном платье, с высокой прической, на шее цепочка, на руке браслет, тонкие, красивые пальцы. Тимофей бравый, с густыми волосами, лихими усиками. Действительно похож на Горького, как говорила мне тетя Нина. Деда я никогда не видела, а бабушку помню в скромной одежде, с гладко зачесанными волосами, стеснительно прикрывающую при улыбке рот, скрывая недостающие зубы. Она о своей семье нам ничего никогда не рассказывала, но все многочисленные родственники, появлявшиеся в нашем доме, был по ее линии. Читать она не умела, а от деда осталась обширная библиотека, множество книг, журналов, газет – несколько объемных деревянных сундуков на чердаках дома и сарая и в темном чулане нижнего этажа дома.  В этих же  сундуках попадались тетради, блокноты и разлинованные конторские  книги в картонных обложках, заполненные красивым почерком черными чернилами с нажимом и волосяными линиями (нас еще учили так писать в школе ручками с железными перьями). Дедушка переписывал песни, вел дневники и даже записывал письма, отправленные и полученные им. Эта страсть к бумагомаранию в какой-то степени передалась моему отцу, Славе и мне. А тетя Нина любила рассказывать «истории». «Историй» она знала множество про разных людей и почти на каждый случай, о котором заходила речь в разговоре, у нее находилась своя «история». Моя мать злилась на нее за это, говорила, что она все время врет, та отвечала: «Я не вру, я фантазирую».
Дедушка умер в самом начале войны, когда моему отцу было семнадцать лет, а тете Нине и того меньше. Отец бросил девятый класс школы, устроился на работу. А, как только позволил возраст, отец пошел добровольцем на войну. На передовую, правда, не попал, учился в артиллерийском училище, потом воевал на Втором украинском фронте, они прошли победным маршем по Польше, Чехословакии, Манчжурии, Венгрии. Мальчишки упивались победой, в одном из домов рояль в окошко выбросили, где-то умывались шампанским. Лицом к лицу с врагом сталкиваться отцу не довелось, работали с приборами, стреляли издалека.  После войны дослуживал в Томске, там и познакомился с моей матерью Евдокией. А ее из села Кривошеино Томской области забрали в город на обязательные работы. В бригаде таких же сельских девчат она таскала батареи центрального отопления, помогала сантехникам. Солдатики прибегали к ним в увольнение, Павел оказался самым хозяйственным из них: и дрова поможет наколоть, и снег уберёт. Дуся танцевала очень легко, летала, как перышко. Станцевать с ней хотели многие, но Павел никого не подпускал. Срок службы подходил к концу, нужно было возвращаться домой, а Дуся ждала ребенка. Можно и бросить, конечно, не жена, не расписаны, многие так и делали, отец не смог. Повез ее к себе, не сообщив ничего матери. Добирались долго, как придется, любым попутным транспортом. Приехали. Мать посмотрела на сноху, черную от паровозной гари с большим животом, заплакала и ушла. В доме ничего нет, книги Тимофея пришлось продавать, чтобы как-то прокормиться, а тут еще и ребенок. Евдокия же на всю жизнь сохранила обиду за неласковую встречу. И золовку невзлюбила с первых же дней.  Родился у них сначала Слава, мой брат. Ну а меня совсем не хотели, но аборты тогда официально не разрешали, о средствах предохранения даже не слышали, опыта никакого не было, вот я и появилась через два года после брата.
Мама из большой семьи, детей там было пятеро, она старшая. Воспоминания о своем отце  у нее смутные. Вроде бы он был офицером, приехал в Сибирь издалека, женился на молоденькой девушке Пелагее, был значительно старше ее.  Фамилия его была Пешков. Когда у них уже было пятеро детей, он вдруг получил письмо от бывшей жены, она просила его вернуться. Выяснилось, что пока он был в армии, у его жены родилась от кого-то еще одна дочь, это заставило его уехать от семьи. Пелагея об этом ничего не знала.  Он был высокий, красивый, грамотный. Болел цингой, выпали все зубы, лучший кусок в семье всегда был для него. В начале войны его уже не было в живых. Интересно, что уже после его смерти бывшая жена приехала, познакомилась с Пелагеей, они стали подругами. К детям Пелагеи эта женщина относилась очень хорошо.
В моем детстве мы только один раз ездили в Сибирь к родне матери.  Слава уже учился в школе, я осенью должна была пойти в первый класс. Добирались очень долго, на пароходе, потом на поезде, опять на пароходе. В Кривошеино тогда не было даже электричества, большая семья собиралась за столом во дворе при тусклом свете керосиновых ламп. Тайга подступала прямо к дому бабушки. На дне оврага возле дома росли заросли черной смородины, на другой стороне оврага высились высоченные кедры. Переправлялись через Обь в обласах – юрких, неустойчивых лодках, выдолбленных из целого куска дерева. Они переворачивались при любом резком движении, сидеть в них надо было очень смирно. Трава в тайге была выше меня ростом, хмель обвивал стволы деревьев. Кедровые шишки бросали в печь на угли, чтобы вытопить смолу, после этого доставали их них орехи. Тротуары в селе были сделаны из длинных досок.
Трудно сказать была ли настоящая любовь между моими родителями. В дневнике отца, на который я наткнулась в ящике шифоньера, встречались строчки о том, что он не собирался жениться, получилось все очень нелепо. Женился только из-за того, что Дуся ждала ребенка, и Павлу невыносимо было думать, что где-то будет расти его ребенок без отца. И мне, естественно уже не маленькой девочке, папа неоднократно говорил, что женился совсем без любви, только потом понял, какой Дуся хороший человек. Мама, конечно, чувствовала его отношение, поэтому  постоянная ревность, упреки, скандалы. Ей было трудно одной в чужом городе, всю жизнь она тосковала по Сибири.
Другие дневники мне не попадались, я не замечала, чтобы отец их вел, но он много фотографировал, вставлял фотографии в альбомы, подписывал – своеобразная  летопись.  Позирования он не любил, выбирал порой самые неожиданные моменты. Фотографии в альбоме не всем нравились, не очень приятно видеть себя в нелепом виде, но вынимать и заменять фотографии отец не разрешал. В этих альбомах, как и в жизни, все рядом: свадьбы и похороны, веселые, улыбающиеся лица рядом с лицами грустными, плачущими. Больше всего застолий, именно в это время отец брал в руки фотоаппарат, но много и фотографий, где его ученики, сослуживцы, друзья и родственники. Здесь  мы со Славой, начиная с самого раннего возраста, в самые разные периоды своей жизни.
Сначала отец работал финансовым инспектором, мама нянечкой в детской больнице. Но отец быстро доучивается в школе, оканчивает сначала учительский институт в городе, потом заочно педагогический институт. К тому времени, когда я ясно начинаю осознавать себя, он преподавал физику в школе на другом конце города, был завучем этой школы. Мама начинает заниматься своим образованием гораздо позднее, когда мы со Славой уже стали школьниками. Она завершает семилетнее образование и оканчивает заочный финансовый техникум. После этого она работает бухгалтером.

Я  не ходила в детский садик, девочек-подруг у меня не было, если не считать Тосю – сестру одного из друзей брата.  Росла я довольно слабой, болезненной, плохо переносила жару. Даже в бане не могла ходить в общее отделение, мне становилось там плохо. Из-за меня семье приходилось высиживать длинные очереди в «номера». Подвижные игры для меня тяжеловаты, гораздо лучше посидеть с книгой.  Мы с братом оба любили читать книги, иногда дрались из-за них, каждому хотелось первому прочитать новую интересную книгу. Я научилась читать вместе с братом, слушая, как он учит уроки, в пять лет записалась опять же с ним вместе в библиотеку. Тогда же и возникла моя странная для маленькой девочки мечта. Во всяком случае, на традиционный вопрос «Кем ты хочешь быть?» я уверенно отвечала: «Писателем!» Взрослые удивлялись, посмеивались, но переубеждать меня в этом возрасте не пытались. Книги я читала, конечно, детские, но иногда попадались и «взрослые», дающиеся с трудом. От них оставалось впечатление темноты в голове, я понимала, что знаю очень мало, хотелось узнать больше. Брат, когда я обращалась к нему с вопросами, чаще всего смеялся и начинал поддразнивать: «Не знает, не знает, даже этого не знает!» Сейчас думаю, что он и сам не знал, но таким образом отстаивал свое старшинство и превосходство. А я в результате стала бояться спрашивать, это потом сильно мешало мне во время учебы, но я искала ответы на вопросы опять же в книгах, часто находила, хотя и не всегда.
Любимыми авторами, как и у большинства детей нашего поколения,  были Осеева, Носов, Гайдар, Катаев. Книг в доме было много, отец часто рекомендовал, какую книгу прочитать в первую очередь. Отца мы побаивались, хотя он никогда не кричал на нас, в отличие от матери. Мама кричала часто, но ее крики скорее раздражали, чем пугали. Причем мне часто доставалось за брата, он натворит что-нибудь и убежит, мать кричала на меня, а когда он появлялся, ее пыл уже проходил.
Наш город очень красив. Много старинных зданий похожей на Петербург архитектуры, с колоннами, куполами, лепными украшениями на фасадах. Так и говорят: «Вольск – городок, Петербурга уголок». Только в самом центре в сквере за площадью много лет на месте взорванного собора  стояли развалины большого здания. Нам объясняли, что здесь начинали строить театр, но не смогли достроить из-за ошибки архитектора. Вроде бы там грунтовые воды оказались слишком близко. Перед развалинами поставили высокую каменную трибуну, с нее руководители города принимали демонстрации, проходящие на площади 7 ноября и 1 мая. Зимой в центре площади ставили большую елку, строили домики и горки из толстых голубоватых льдин.
Дом, где жила моя семья, располагался не в центре, но и не на самой окраине До центра можно было дойти пешком или доехать на автобусе, который останавливался возле нашего дома. Два окна самой большой комнаты, зала, выходили на улицу с булыжной мостовой.  Машин было не очень много, утром и вечером по улице гнали стадо коров, появлялись иногда обозы запряженных в телеги верблюдов. Впоследствии коровы и верблюды исчезли, машин стало больше, но район признали оползневым и движение по этому кварталу закрыли. Машины шли по другим улицам, спускаясь под гору мимо углового дома Тарасовых. Весь город на холмах, всюду подъемы и спуски.
 Дом вроде бы считался одноэтажным, во всяком случае, на улицу выходили только окна верхнего этажа, внизу располагались кухня с русской печью и темный чулан с сундуками, набитыми старыми вещами, подшивками журналов и газет, старинными книгами с твердыми знаками и ятями.  Для чего-то хранились прозрачный стеклянный револьвер с длинным, надколотым дулом, кувшин в виде медведя, также с разбитым горлышком. Здесь же лежали узорные керосиновые лампы на высоких ножках, самовары, тяжелые чугунные утюги, коробочки и шкатулки, пузырьки и флаконы.
За большой комнатой рядом друг с другом располагались маленькая спальня без окон и так называемая столовая, здесь семья собиралась за столом и здесь же стояли наши детские кровати. На стыке этих трех комнат узкая, высокая, до потолка печь – голландка. Родители спали в спальне, бабушка в следующей небольшой комнатке с окном во двор, отгороженной фанерной перегородкой от прихожей, в которой дверь в длинный коридор верхнего этажа с небольшим темным чуланчиком рядом с этой дверью. И в этой же прихожей люк с узкой и крутой лестницей вниз, на кухню. Боковые окна зала и столовой выходили в верхний коридор.   Одна дверь этого коридора открывалась во двор, ей мы обычно и пользовались, а вторая, «парадная», открывалась на улицу и чаще всего запиралась длинным, толстым, железным крючком. На этом крючке можно было повиснуть и покачаться, если никто не видит. Еще один вход со двора вел в короткий коридор перед кухней.  Из кухни наверх можно было подняться только по  крутой лестнице, с которой мы неоднократно падали. Люк огорожен перилами с одной стороны, с другой – узкая полоса под подоконником, ничем не огороженная.  Один раз бабушка поливала цветы на подоконнике верхнего этажа возле люка и, забывшись, шагнула назад в лестничный пролет. Конечно, сильно расшиблась и болела.
Из окон, выходящих во двор хорошо была видна Волга как раз в том месте, где в нее впадает Большой Иргиз.
 Топили дровами голландку наверху и русскую печь на кухне внизу. В особо холодные зимы внизу ставили еще железную круглую «буржуйку».
Отец и мать целыми днями на работе, домашним хозяйством занималась  бабушка. Она же сидела с нами маленькими, никаких отпусков по уходу за детьми женщинам не давали. Заканчивался послеродовый декретный отпуск, и нужно было выходить на работу. Отпускали только на несколько часов тех, кто кормил ребенка грудью.
О бабушке у меня воспоминаний мало, она всегда что-то делала и ворчала на нас с братом: «У других дети, как дети, а эти – черт знает что!».  Ей действительно некогда общаться с детьми. Готовить надо в русской печи, управляясь длинными ухватами с тяжелыми чугунками. Воду надо носить ведрами из колонки на другом конце квартала. Стирают на стиральной доске в большом оцинкованном корыте. Летом нужно обрабатывать огород во дворе. Осенью солят в бочках огурцы, помидоры, капусту. Капусту в больших количествах рубят тяпками в деревянных корытцах. Еще бабушка успевает шить на зингеровской швейной машинке одежду для всей семьи. Я щеголяла в нарядных платьицах с рукавами-фонариками, в осеннем пальто, украшенном вышитыми вишенками, в зимнем пальто с пелериной. Один год она жила у дочери в Средней Азии, где та работала медсестрой после окончания медицинского училища.  Слава в это время уже учился в школе, а я оставалась дома одна.
Больше воспоминаний о бабушке Шуре, которая жила в соседнем доме Тарасовых, и о семье ее старшего сына Геннадия, двоюродного брата моего отца. Они приезжали, обычно, летом. Узнав об этом от взрослых, я бежала к высокому крыльцу их дома и ждала, когда появится кудрявая смешливая девочка Наташа, моя троюродная сестра. Она выходила, и начиналось что-то похожее на праздник. Никогда ни с кем больше не получались у меня такие игры. Мы понимали с ней друг друга с полуслова, ее фантазия дополняла мою, и все вокруг преображалось. Некрашеные половицы пола превращались в бушующее море, мебель изображала острова, а комод с фарфоровыми фигурками и нарядными флаконами становился экзотической страной. Передвигаться по комнате можно было только, перескакивая по стульям, табуреткам, половикам, чтобы не утонуть в «море».   Наташа на год моложе меня, ее старший брат Володя на год старше моего брата, мы часто играли все вместе. У нас был свой «штаб» в пустом курятнике, маленький участок земли за сараем, где мы сажали все, что нам хотелось, вернее то, что могли найти в походах по оврагам и пересадить к себе. Была своя библиотека, и даже своя стенная печать. Одно из стихотворений, опубликованное в этой стенгазете, начиналось так:
             Носятся по двору двое козлов –
             Вова Тарасов и Слава Попов.
             Мнут помидоры, ломают кусты
             И нападают на огурцы.
             А за ними мчатся козлята –
             Девчонки и ребята…
Стихотворение было достаточно длинное, критическое и заканчивалось моралью, что хватит, наверно, тем козлам скакать, пора заняться делом. Скорее всего, оформлением этой стенгазеты занимался дядя Гена – отец Наташи и Вовы. В то время мой отец и дядя Гена очень дружили, проводили вместе много времени. Вот так, двумя семьями, мы ездили за Волгу, ходили купаться на этот берег, бывали в городском парке, в гостях друг у друга.  В заборе между домами вынули две доски, чтобы быстрее попадать друг к другу, не выходя на улицу. Потом они все уезжали, я оставалась ждать следующего праздника. Иногда мне от Наташи приходили письма откуда-то с Севера, из городов, в названии которых был снег и иней – Инта, Ухта.
В доме за забором с вынутыми досками оставалась жить бабушка Шура, добрая, приветливая старушка. К ней я приходила с удовольствием. На детей она никогда не кричала, всегда находила нам какие-нибудь занятия: «А вы вот так поиграйте, именины кому-нибудь устройте». Даст нам вкусных кусочков, и мы стараемся, стол устраиваем, угощаем друг друга. Посадит нас у окна: «Посчитайте, сколько грузовых машин пройдет, сколько легковых, какого цвета». Один считает такие, второй – другие, выигрывает тот, кто насчитает больше за определенное время. Если мы слишком начинали шуметь, она предлагала сыграть в молчанку. Кто первый заговорит, тот и проиграл. Потом кто-нибудь начинал: «Вам барыня прислала туалет…» Сколько смеха и шуток вызывали все эти немудреные игры! А бабушка Шура сказки нам начнет рассказывать, небылицы смешные, про Пушкина, например,  который сочиняет стихи для своей подруги:
         «Перед образом Крылова
         Сидит рыжая корова
         С бородавкой на носу,
         Жрет чужую колбасу»
Про барышень, не выговаривающих букву «л», которые встречают жениха: «Ира, Ира, ты забыра, что нам мама говорира, чтоб сидера и морчара, есри деро не твое!» Знала она этих сказок, историй и анекдотов великое множество. Иногда про жизнь свою рассказывала, иногда пересказывала прочитанные книги, читать в ее время немногие умели, а она научилась, хотя и не из богатой семьи. Можно было просто взять книжку и сидеть рядом, посматривая на ее всегда занятые вязанием руки. Вязала она, обычно, крючком из белых хлопчатобумажных ниток. Крючок в ее руках мелькал так проворно, сплетал такое множество разнообразных узоров! Рисунки для своих кружев бабушка Шура и сама придумывала, и перенимала, где только могла. Но этот же самый проворный крючок в моих руках становился непослушным, никак не хотел пролезать в петлю, нитка с него обязательно соскальзывала, из белой быстро превращалась в серую.  Она посмеивалась, брала у меня вязание, и крючок снова становился послушным ее ловким пальцам, один из которых был как-то странно короче других. Я пробовала допытаться, почему он такой, но бабушка Шура не захотела говорить на эту тему, так я ничего и не добилась. На стенах висели картины. Один огромный холст особенно поражал мое воображение. Тройка лошадей мчалась во весь опор, а на них нападали волки. Один уже вцепился зубами в шею крайней лошади, по шее текла кровь. В санях молодая женщина испуганно оглядывалась назад, прижимая к себе ребенка, мужчина погонял лошадей.
Однажды семья Наташи приехала, как всегда, летом, но в этот раз они не уехали, остались жить здесь. К нашим летним играм прибавились еще зимние. Вместе катались на лыжах, на санях. У нас были деревянные сани, в которые могли усесться сразу несколько человек, мы набивались в них большой кучей. Сани иногда опрокидывались, и вся наша куча с хохотом разлеталась по сугробам в разные стороны. Кончилось все неожиданно. В очередной раз мы с братом забежали за Наташей и Вовой, чтобы позвать их на улицу. Но вышла их мать и ледяным тоном заявила, что Наташа и Вова никуда не пойдут: «Если мы плохие, значит и наши дети плохие. Больше они с вами играть не будут».
Года два Наташа проходила одна мимо шумной стайки ребят, в которой была и я. Ребята порой подсмеивались над ней, кричали вслед что-нибудь обидное. Я всегда молчала и с тоской смотрела на худенькую прямую спину подруги. Потом ей, видно, разрешили подходить к нам на улице, но в наш двор Наташа никогда не заходила. Когда она подошла первый раз, я даже не сразу нашла что сказать. Позже мы признались друг другу, что очень скучали и нередко видели во сне, как снова играем вместе. Но прежняя дружба уже не восстановилась, что-то было утеряно безвозвратно.
Подробности того, что произошло тогда между нашими семьями, я узнавала постепенно, взрослея. Дыра в заборе была забита наглухо, и ничто уже не напоминало о том, что здесь был проход и тропинка. Дядя Гена с женой написали неисчислимое количество кляуз на моего отца и его сестру тетю Нину. По малейшему поводу и без повода. На его кляузы почему-то немедленно реагировали, и неприятностей они причинили немало. У нас проверяли каждую машину дров, каждую машину песка и камней во время стройки, когда подстраивали еще этаж к нашему дому для семьи тети Нины, вернувшейся из Средней Азии с мужем, падчерицей Юлей и их общим сыном Сережей.  А после того, как умер от рака муж тети Нины, и она осталась одна с четырехлетним Сережей и Юлей, родственники Юли и всевозможные организации стали получать письма о плохом обращении мачехи с Юлей. Сообщалось, что мачеха ее плохо одевает, плохо кормит, заставляет нянчить своего сына. Тетю Нину постоянно вызывали на какие-то комиссии. Юлю забирали с уроков в школе, хотя она и так училась без особого энтузиазма, и начинали расспрашивать, сколько у нее платьев, что она ест, как проводит свободное время. Как-то тетя Нина встретила жену дяди Гены, спросила:
- Как же ты можешь такое писать? Ты у меня даже дома ни разу не была и ничего не знаешь.
- А мне и не надо знать. Я напишу, а тебе пусть нервы мотают.
Если в нашей семье или у меня лично случалась какая-то неприятность, я думала о том, как обрадуются этому Тарасовы. Ни отец, ни тетя Нина ни разу не пытались ответить им тем же оружием, а жалобы все продолжались.
А начался этот раздор, оказывается, с бабушки Шуры, так горячо мной любимой. Сына у нее было два – старший Геннадий и младший Борис. У Бориса детей не было, он жил с веселой, разбитной бабенкой в том же доме, где и Геннадий, им там отгородили небольшую часть. Он почти все время сидел в тюрьме. Выходил оттуда ненадолго и снова возвращался туда же. Жена не особенно скучала в его отсутствие. Работала она в пивной, поклонников у нее было множество, за них Борис ее «учил», приходя из очередной отсидки. Геннадий работал следователем на Севере. Когда был снят Берия, ему, видимо, пришлось уйти в отставку. Тогда-то они и приехали в наш городок на постоянное место жительства. Его жена Мария, сторонница твердого убеждения, что сор из избы нельзя выносить ни в коем случае, с бабушкой Шурой не поладила. Может быть, очень много было этого сора, который нельзя выносить. Она объявила мужу, что жить с его матерью не будет. Тот предложил матери перейти к Борису, то есть в единственную крохотную комнатушку к развеселой снохе. Бабушка Шура, такая всегда кроткая, покладистая, на этот раз почему-то не согласилась и подала в суд. Мои родители, бабушка и тетя Нина выступили свидетелями на стороне бабушки Шуры. На суде Геннадий достал длинный список и перед притихшим в изумлении залом начал зачитывать все согрешения своей матери. И такая она, и сякая, и булочки она как-то приносила с хлебокомбината своим внукам (его детям!). Я помню эти булочки – крохотные, словно игрушечные, насытиться ими было невозможно, но есть очень интересно. Приносила она их редко и только по одной – Наташе с Вовой и нам с братом. Что было еще в этом списке, я не знаю, но суд все-таки присудил бабушке Шуре остаться у дяди Гены, его обязали выделить ей комнату.
Комнату ей выделили, только жить там она не смогла. Снимала квартиру, потом жила у Бориса. Борис продал свою часть дома и купил небольшой домик-развалюху напротив, на другой стороне улицы. В этой развалюхе бабушка Шура доживала свои последние дни, здесь и померла. Умирала бабушка Шура долго и трудно. Уже когда жила у младшего сына, сломала ногу, перелом плохо срастался. Ходила она с трудом, потом и совсем перестала ходить. Лежала целыми днями одна в комнате с закрытыми ставнями. Борис где-то гулял, жена к тому времени от него уже ушла. Он приходил пьяный, тяжело плюхался на кровать, прямо на ноги матери и начинал ее охалить. Ни дядя Гена, ни его жена здесь не появлялись. Похоронил ее, правда, дядя Гена. Опутал могилу колючей проволокой и больше туда ни разу не пришел. Тетя Нина с Сережей сняли проволоку, поставили небольшой простенький памятник.
Узнала я и секрет короткого пальца на руке. Что-то рассказала моя мать, что-то тетя Нина, что-то я сама прочла в дневниках своего дедушки. Бабушку Шуру (для него, конечно, просто Шуру) он любил. Наверно, она была красивая, что-то от ее красоты сохранилось и в старости. Привез ее сюда из деревни брат моей бабушки, за которого она вышла замуж совсем молоденькой. Вскоре муж умер, она осталась вдовой. А перед смертью муж попросил зятя (моего дедушку) не оставлять Шуру одну, помогать ей по хозяйству. Он и помогал. Дома рядом, управится у себя и к Шуре – дров наколоть, воду принести. А она добрая, ласковая, поблагодарит и посмотрит глазищами своими лучистыми. Уйдет Тимофей в рейс со своей поездной бригадой, а глаза эти в пути догоняют, улыбаются, словно обещают что-то… В письмах же совсем другое: «Ты пишешь, что я для тебя словно солнышко, но ведь у тебя жена, дети. Подумай, Тимофей…» Однажды Зина решила посмотреть, как муж помогает Шуре по хозяйству. Тихо поднялась по ступенькам крыльца, а они стоят за дверью, обнявшись, губы слились в долгом поцелуе.
- Бог в помощь вам! Хорошо вы дрова колете.
Тимофей ничего не сказал, а Шура отпрянула от него, сбежала во двор, схватила топор, ударила по своему пальцу.
- Кровью своей клянусь, не будет больше этого!
Ничего больше и не было. Ходила чужая, молчаливая, взгляда не встретишь, и не пытайся. А вскоре сосватали Шуру. Тимофей в очередном рейсе был. Приехал, узнал эту новость, да на том же поезде обратно, куда глаза глядят! Соскочил на ходу, покатился с откоса кувырком, прижался к земле и плакал, плакал, как ребенок.
У моей бабушки с бабушкой Шурой всегда были хорошие отношения, никаких обид и размолвок между ними я не замечала.
К домашним работам нас со Славой обычно не привлекали, справлялись сами. В четвертом классе у нас был субботник по уборке классной комнаты. Нужно было отчистить панели и парты, помыть полы. С панелями я как-то справилась, а вот полы… Моя очень аккуратная мама не доверяла мне это занятие: «Чего она там намоет! Она и тряпку-то как следует, не сумеет выжать!» Короче, навозюкала я поперек половиц, только грязь размазала. Учительница в ужас пришла. А одна из одноклассниц припечатала: «Белоручка!»
Домой я пришла в слезах. Отец постановил, что отныне я буду мыть полы. Мать сопротивлялась, но бабушка встала на сторону отца: «Я сяду на табуретку и буду выжимать ей тряпку. Пусть моет!» С этих пор мытье полов и уборка в комнатах стали моей постоянной обязанностью. Брата это не касалось: «Он мальчик, а ты девочка». Поэтому он любил прошлепать в башмаках по свежевымытому полу. Еще хорошо сесть в кресло и не уходить: «Пусть лазает подо мной».
Летом  мы с братом с утра уходили на Волгу и пропадали там до позднего вечера, ненадолго забегая домой, чтобы перекусить. Купались до синевы, разводили в жару костер на берегу, чтобы согреться. Этот неповторимый запах Волжского берега! Ни с чем не спутаешь. Плутаешь по узким кривым улочкам, и вдруг разом перед тобой открывается широкая водная гладь, а ноздри трепещут от удивительной смеси запахов смолы, речной свежести, медового аромата меленьких, белых, невзрачных цветков. Эти цветы я видела только на берегу, и только они могли источать такой сильный и тонкий ни на что не похожий запах.
А вообще где нас только не носило! Одно из любимых мест – узкий бетонный мост без перил через речку Нижнюю Малыковку рядом с кожевенным заводом. С одной стороны глубокая темная вода, с другой – высокая отвесная стена. Вода струйками стекает со стены, внизу зловонная зеленоватая тина. А мы на спор ходили по этому мосту в любое время года, зимой на лыжах. Тося упала с моста в воду осенью. Вытащили ее за капюшон пальтишка и  быстрее с ней, намокшей, домой.
Иногда мальчишки не хотели брать меня с собой: «Тебе туда нельзя, ты девчонка!» Тем более, если они собирались ехать куда-то на велосипедах, а велосипед у нас со Славой один на двоих. Но я их упрашивала, они меня брали, везли по очереди на багажниках велосипедов.


2. Отец.

Отец занимал особое место в моей жизни.   Возможно, ему действительно было проще со мной, чем со Славой, я спокойнее, послушнее, не отказывалась вставать в четыре утра и ехать с ним на рыбалку, я могла часами молча сидеть на берегу озера, глядя на застывший поплавок. Озер и речушек мы обошли и объехали великое множество. Сначала на велосипеде, я сидела на раме впереди отца, на раму накручивали какую-нибудь тряпку, чтобы было мягче сидеть. Позднее появился мотоцикл, маленький, маломощный К-58, «козлик».  Переправлялись на пароме или катере на другую сторону Волги, а там ехали полевыми дорогами к озерам, благо их было много, и находились они сравнительно недалеко друг от друга. Если плохо клевало на одном озере, переезжали на второе, третье. С отцом мне было легко, он был всегда спокоен, доброжелателен, подробно отвечал на все мои вопросы. С ним даже молчание не тяготило, чувствовалось его понимание, тепло.
Первое время я соглашалась ехать, чтобы не обидеть отказом отца, но постепенно стала замечать, как красиво смыкаются аркой ветви деревьев над дорогой, уходящей вглубь леса, как чиста и прозрачна вода в озерах и речках, какие яркие, душистые цветы встречаются на полях и лужайках. Рассвет мы встречали то на Волге, переправляясь на другой берег, лучи ложились на воду золотистой дорожкой; то в горах на этом берегу, мы поднимались вверх, прямо к разгорающемуся розовому диску солнца. Часто ехали просто «куда глаза глядят», по еле заметным тропинкам. Наткнулись как-то на лося, он постоял перед нами, не спеша повернулся и удалился в лес. Иногда уезжали на катере по Иргизу, шли пешком. Идти было трудно, высокая, жесткая трава, мокрая от росы, больно резала ноги, но я молчала, не понесет же меня отец на руках. Некоторые озера располагались возле деревень, деревенские дети с любопытством смотрели на нас. Разница между городом и деревней тогда еще чувствовалась – другая одежда, другие стрижки, прически.
На одном из озер мы жили несколько дней всей семьей вместе с семьей друга отца. Ночевали в брезентовых палатках, сделали из веток деревьев шалаш для продуктов. Здесь, в тихой воде без течения я научилась плавать,  впервые почувствовала, что вода меня держит, можно не бояться.
Купили первую лодку, старенькую, просмоленную, без кабинки и с мотором в три лошадиных силы – «тройкой». Она подтекала, под стланями набиралась вода, ее отчерпывали ковшиком, но лодку можно было привязать к кустам или поставить на якорь, и рыбачить прямо с нее. Деревянные лодки, «гулянки», более тихоходные по сравнению с «Прогрессами», «Казанками», но зато такие надежные, устойчивые, а если еще и с кабиной, то настоящий плавучий дом, в котором можно и спать, и есть, и загорать, и играть в карты. Его можно запереть и бродить по берегу в поисках грибов, ягод, в нем можно укрыться от дождя. Вот только на стоянке нужно следить, чтобы «гулянка» не билась о другие лодки, чтобы не захлестнуло волнами, не сорвало якорь. На Волге, за Волгой прошли  у меня лучшие дни и часы детства, юности. Много ездили и по лесам.
Но перед тем, как мы купили свою лодку, были выезды с непонятно откуда взявшимся знакомым отца на его лодке. Тогда я в первый раз увидела, как можно рыбачить с лодки, привязываясь к росшим из воды кустам или просто бросая якорь на не очень глубоком месте. Старичок этот, хозяин лодки сначала показался таким добрым, приветливым. Причаливали к берегу, разводили костер, кипятили чай, заваривая его кусочками свежих яблок. Для меня это тоже было внове, мы так не заваривали. Он как-то пригласил нас с Юлей одних съездить искупаться на пляж, родители отпустили, мы поехали. Купались, загорали. Перед отъездом домой стали прополаскивать и выжимать купальники, присев в воде, мы всегда так делали. Как вдруг уплыл мой купальник, не представляю. Пришлось надеть халатик на голое тело. Стеснялась, конечно, казалось, что что-то там приоткрывается, но такого пристального внимания со стороны старичка я никак не ожидала. Он ведь даже старше моего отца, высохший, сморщенный, совершенно лысый. Ребятишки, смеясь, дразнили его «лысой курицей». Я такого никогда не позволяла, мне постоянно внушали, что старших нужно уважать, слушаться, не влезать в разговоры старших.
А потом начались приставания. Его старческие, неприятно дрожащие руки вдруг оказывались на моих ногах, талии, лезли под юбку, когда он оказывался рядом в лодке, и отец не смотрел в нашу сторону. Сначала я стеснялась говорить об этом родителям, думала, что сама каким-то образом спровоцировала эти приставания, взять тот же уплывший купальник. Потом все-таки сказала матери, она отцу. Тот не поверил: «Да ты что, ей всего двенадцать лет». Он, оказывается не только ко мне приставал, но и к Юле. Только Юля была смелее, могла оттолкнуть его, крикнуть что-нибудь обидное, я не могла, слишком сильно было внушение об уважении к старшим.  Как-то этот старик явился, когда дома никого не было, стал приближаться. Я попыталась убежать, но он схватил меня, прижался своим слюнявым ртом к моим губам. Я вырвалась, оттолкнула его, отбежала на безопасное расстояние и потребовала, чтобы он ушел. Ушел, но окончательно перестал появляться в нашем доме только после того как Момотко рассказали отцу о том, что это Повольнов (надо же, такая красивая фамилия) был судим за приставания к малолетним, приставал даже к своей дочери, сидел в тюрьме, и надо держаться от него подальше.
Я росла молчаливой, замкнутой, болезненно застенчивой, пожалуй, даже боялась людей, но в глубине души гнездилась уверенность в каком-то своем особом предназначении, избранности, и отец это убеждение всячески поддерживал. Нет, он никогда не хвалил меня в глаза, у него имелись свои представления о воспитании детей, но в своей компании, подвыпив, любил рассказывать о том, какая я необыкновенная, а я из соседней комнаты это слышала.  Иногда взрослые просто говорили при мне, считая, что я еще маленькая, это не должна понимать.
Так в чем же избранность? Училась я неплохо, но не более того. В начальной школе была отличницей, потом ограничивалась тем, что не допускала «троек» в четверти. Читала все время очень много и наполовину жила в своем выдуманном мире с выдуманными героями. Окружающий мир казался порой слишком жестоким и несправедливым, а там всегда можно было позвать на помощь своих героев и восстановить справедливость.  О своем будущем не слишком-то задумывалась, была уверена, что живу в самой гуманной стране, все дороги впереди открыты, разумеется, все будет хорошо и прекрасно. Втайне я считала себя красивой, слышала, как отец хвалил меня перед знакомыми. Говорить об этом прямо считалось недопустимым, девочка должна быть скромной, неприлично крутиться перед зеркалом, кокетство – большой недостаток, это нельзя. Но я могла рассматривать себя на фотографиях, сравнивать с другими девочками.  О внимании мальчиков я тогда просто не думала, они для меня были всего лишь товарищами по детским играм.
Иногда отец брал меня к себе на работу. Первый раз я попала к нему в физический кабинет еще маленькая, ничего не зная о такой науке, и стояла, как завороженная, разглядывая множество непонятных приборов. Особенно меня поразили прозрачные, сверкающие круги с наклеенными пластинками.  Крутишь ручку, круги вращаются, и между двумя блестящими шариками с треском пролетают искры. Я с нетерпением ждала, когда у нас начнут преподавать физику, но тем не менее первая моя отметка по физике была «двойка». Меня спросили совершенно неожиданно по такому материалу, который я думала и учить-то не надо – введение в физику. Потом были в основном «пятерки», но не могу сказать, что физика сразу стала моим любимым предметом. Я с большим интересом прочитала «Занимательную физику», «Занимательную астрономию» и «Занимательную механику» Перельмана, но на школьных уроках порою просто было скучно. Литература нравилась, читала по-прежнему очень много, но уже понимала, что для того, чтобы быть писателем одного желания недостаточно. Нужен талант, а есть ли он у меня? Скорее всего, нет.

Приезд в родной дом тети Нины со своей недавно созданной семьей и возвращение в дом матери семьи Геннадия происходит примерно в одно время. Конфликт между нашей семьей и семьей Геннадия возникает вскоре после этого.
Зимой  мы живем все вместе в большой тесноте. Восемь человек с трудом размещаются на верхнем этаже, бабушке ставят кровать внизу, рядом с русской печью. Там же за большим обеденным столом собирается вся семья, наверху для этого места уже не хватает.
Нам с Юлей по десять лет, Сереже всего несколько месяцев. Мы с Юлей с одного года, но у нее день рождения в декабре, она учится на класс младше. Тете Нине за тридцать, Сережа у нее поздний и единственный ребенок.
Юля учится слабо, читать не любит совсем, ее заставляют из-под палки. Одну книжку про приключения Травки, которую я  глотаю за два дня, она мусолит несколько месяцев.
С наступлением тепла сразу же начинается стройка. Строить что-то в те времена неимоверно трудно. Никаких строительных материалов в свободной продаже нет. Их надо где-то «доставать», используя все возможные связи. Также надо договариваться о любых услугах транспорта. Вся тяжесть стройки ложится на плечи отца. Муж тети Нины ничем ему не может помочь в незнакомом городе. И со здоровьем у дяди Коли неважно, он очень быстро устает, обливается потом, начинает задыхаться.
Дом подняли домкратами, внизу вместо чулана и кухни сделали комнаты с таким же расположением, как на верхнем этаже. Только вместо комнаты с окном во двор и прихожей на обоих этажах сделали кухни с топящимися дровами плитами. Оставили небольшие коридоры, а для входа на верхний этаж сделали лестницу с двумя пролетами и площадкой посередине. Позднее отец закрыл ее крышей, получилась уютная застекленная веранда, а сначала лестница просто спускалась во двор, открытая всем дождям и ветрам. Выносили на свалку в большой, плетеной, двуручной корзине все эти разбитые кувшины, сувениры, коробки, пузырьки, флаконы.
Детей старались не трогать, два раза нас отправляли в пионерский лагерь, но на третий раз прислушались к моим возражениям против «ссылки», оставили дома. Много помогали дальние родственники, которые жили возле цементного завода «Большевик» и работали там же. Бабушке приходилось готовить на всю эту бригаду в русской печи, в огромных чугунах.
После завершения стройки бабушке предлагают выбрать, с кем она хочет жить, с сыном или дочерью.  Она выбирает сына: «К этим детям я уже привыкла». Но прожила она с нами совсем недолго, умерла в одночасье из-за сердечного приступа. Вечером мы все занимались своими делами, играла негромкая музыка по радио. Бабушка прилегла на кровать в спальне и вдруг закричала: «Дуся, плохо мне!» Мама сразу подошла, прибежала тетя Нина, вызвали скорую помощь. Когда приехали врачи, бабушка была уже мертва. Это была первая смерть, которую мне пришлось увидеть.
 Потом оказалось, что муж тети Нины болен раком горла, причем уже в последней, неизлечимой стадии. Он умер в сорок лет, оставив тетю Нину с четырехлетним Сережей и тринадцатилетней Юлей.
Один сарай становится тесен для двух семей. Отец отдает старый сарай тете Нине, строит для себя еще один так же из двух помещений. В одном помещении хранятся дрова, инструменты, в другом над погребом оборудуется комната. Здесь есть стол, кровати, шкаф. Погреб весной набивают снегом, который постепенно тает. Здесь хранятся все продукты, холодильников еще нет. Летом в этой комнатке прохладно, можно жить всей семьей, пока в комнатах дом белят стены, красят полы, стирают занавески и портьеры. На чердаках обоих сараев большие сундуки, в том числе перенесенные из чулана и чердака дома. В них вместе со старыми книгами появляются подшивки журналов: «Юность», «Нева», «Волга», «Вожатый», «Пионер», «Техника молодежи», «Знание – сила». Здесь же посуда, которая не используется, сувениры, светильники. На чердаке сарая тети Нины мы с Юлей и Тосей натыкаемся на иконы в золоченых окладах, есть вышитые бисером. Мы с Юлей срезаем бисер лезвиями бритвы. Тося смотрит на это с ужасом, у нее бабушка верующая, но молчит. Родители не ругают нас за это, бисер ссыпают в мешочки и используют для вышивания. Бабушка, может быть, продолжает верить в бога, но религия в нашей семье под строгим запретом, отец коммунист, тетя Нина тоже.
В школе у меня долгое время не было ни друзей, ни подруг. Тем более мы со Славой по договоренности отца ходили не в семилетнюю школу, к которой относились по району, а в более отдаленную десятилетнюю.  Многие девочки и мальчики уже были знакомы между собой, я здесь никого не знала. Я, привыкшая к мальчишечьей компании, не находила общих тем для разговоров с девочками, а мальчики в классе с девчонками не водились. С братом мы продолжали играть по-прежнему, но ходить со мной по улице он отказывался наотрез:
- Вот еще! Подумают, что я с девчонкой иду!
В школу я шла с неохотой, по обязанности. Там мне было скучно, особенно в младших классах, когда все узнавали буквы, учились читать, а я уже была записана в библиотеку
После смерти бабушки у родителей сформировалась компания друзей, с которыми они проводили все выходные и праздники. Учителя, врачи, инженеры – уважаемые в городе люди, можно сказать верхушка. Но я видела их с другой стороны, которая мне не очень нравилась.
Четыре пары являлись костяком, присутствовали почти всегда на всех праздниках, семейных событиях, да и просто так. Другие появлялись эпизодически, не всегда. К приему гостей готовились заранее, для них предназначалось все самое лучшее. Детей за стол не сажали, мы должны были отсиживаться где-то в уголке, не попадаясь на глаза взрослым. Но в доме у нас не было закрывающихся дверей, я, сидя в темной спаленке, слышала, что происходит в соседней комнате. Чем дольше сидели взрослые за столом, тем веселее и громче звучали их голоса. Вскоре кто-то начинал рассказывать сальные анекдоты, сначала немного понижая голос, затем, забывая это делать. Включали музыку, танцевали. Наступал момент исполнения коронного номера, ближайший друг отца изображал танец на животе. Как он это делал, я, конечно, не видела, слышала только дружный смех. Ну, а когда все уходили, начинался «разбор полетов». Слава редко присутствовал на этих разборках, у него организовалась своя компания парней немного постарше его, родители не очень-то интересовались, где они проводят время и чем занимаются. У меня такой компании не было, я предпочитала сидеть дома с книгами, бегать просто так по улицам не хотелось, на каток я стала ходить позднее, уже в восьмом классе.  Вот и наблюдала постоянные стычки между родителями, причем принимала, обычно, сторону отца. Мне казалось даже неприличным, так бурно проявлять свои чувства, тем более мать в выражениях не стеснялась, хотя до мата все-таки не доходила, этого отец вообще не выносил и никому не позволял.
Мать обязательно к кому-то ревновала, кричала, упрекала отца, он оправдывался, потом не выдерживал и убегал из дома. Тогда она бежала вслед за ним, звала: «Павел, вернись!». Когда я стала постарше, часто бежать приходилось мне, я догоняла его на улице, у реки, он плакал, говорил, что никто его не понимает, жить ему не хочется, жаловался на одиночество, я обнимала его, умоляла вернуться.

Я уже не бегаю с мальчишеской ватагой, но интереса к противоположному полу пока не появляется. Хотя я слышу, как Слава с друзьями обсуждают знакомых девочек, причем нередко со смехом, с подшучиваниями. Рассказывают про одну из девочек, что она позволяет катать себя на велосипеде и обнимать чуть ли не каждому.
От отца я слышу, что девочка должна уважать себя, нужно быть строгой с мальчиками, ни в коем случае не позволять себя унижать.



3. Школа. 

В шестом классе я первый раз влюбилась. Этот мальчик перешел к нам из другой школы, сразу стал обращать внимание на девочек, посылать всем записки на уроках. Я тоже получила записку: «Увы, я вас не знаю, но наверное вы хорошая». Впервые мне стало интересно ходить в школу, ведь там я увижу его. Дальше переглядываний дело, правда, не заходило, и гораздо больше внимания он обращал на других девочек, но моя влюбленность держалась достаточно долго.  В этот же период у меня появились первые школьные подруги. Мы вместе держались на переменах, вместе шли домой после школы. Много болтали по дороге, и не последнее место в этой болтовне занимали отношения с мальчиками.
Отец перешел из школы в технологический техникум, также преподавал там физику и работал завучем. Слава после седьмого класса (тогда еще была семилетка) поступил в этот техникум по специальности механика. Учился он слабовато, и это был скорее выбор родителей, чем его, механика ему совсем не нравилась, впрочем, как и остальные специальности, но надо же было хоть какую-то специальность получить.
Как-то Слава позвал меня на вечеринку в свою компанию. Собирались у одного из его друзей, взрослых дома не было. Все та же выпивка, потом танцы с прижиманиями и поцелуи где-нибудь в уголке. Я не пила, смотрела на них трезвыми глазами, все мне казалось диким. Ко мне подошел Толя Журов, мальчик, который жил недалеко от нас, на нашем квартале, но не входил в число моих детских друзей.  Он пригласил меня на танец, после окончания танца подвел меня к дивану, а когда я стала садиться, неожиданно наклонился, коснулся губами моей щеки и сразу же убежал. Это был мой первый поцелуй, если его можно так назвать. Я успела только удивиться. Толя куда-то пропал, потом ребята сказали, что он спьянился и ушел домой. Больше я на такие вечеринки не ходила, только иногда становилась участницей, если собирались у нас дома.
Слава влюбился во время учебы в техникуме. Тогда он мне еще обо всем рассказывал. Приходил взволнованный, с горящими глазами, описывал свидания с ней, как провожал, как обнял в первый раз, а она повернула голову, и он встретил ее губы. Потом я увидела ее с ним на вечере в техникуме. Стройная,  смуглая, темноволосая, с длинной косой, с небольшим аккуратным носиком с горбинкой, чем-то похожа на цыганку. Он не отводил от нее влюбленных глаз, а она смущенно опускала голову.
И вдруг ссора! Он увидел ее с другим парнем, они шли вместе, парень обнимал ее за плечи. Слава подошел к ней и на глазах у всех окружающих ударил ее по щеке. Позднее выяснилось, что этот парень был ее двоюродным братом, Слава просил у нее прощения, но она не прощала. Он ходил, как в воду опущенный, переживал, писал стихи:
Я, наверное, очень подлый,
Что, твоих избегая чар,
Я тебе, всегда такой гордой,
Столь жестокий нанес удар.

Пусть я подлый, пусть я жестокий,
Щеку судорогою свело,
Знаю я, что тебе быстроокой
Тоже очень сейчас тяжело.

Ни с кем другим он встречаться не  хотел, для него никого не было лучше его Нади, а она равнодушно проходила мимо со стайкой девчат, кокетничала с другими ребятами, и в общем-то совсем не переживала из-за этой размолвки. Наконец, после долгих уговоров сменила гнев на милость, стала опять встречаться со Славой, но тут он окончил техникум, и должен был ехать по распределению в Ташкент, а ей до окончания учебы оставался еще год.
Провожать его она пришла, даже письма писала, но верные друзья сообщали ему, что видели ее то с одним, то с другим. А тут еще и землетрясение в Ташкенте произошло, тоже не очень-то приятно. Кончилось тем, что он бросил свою трудовую книжку в Ташкенте и примчался в Вольск. Но вскоре окончила техникум Надя и также уехала по распределению в Казахстан. Около года они не встречались и не переписывались.
А я подружилась с Леной Поздневой, мы сидели с ней за одной партой, наша дружба сохранялась до конца обучения в школе. Девочка из очень интеллигентной семьи старой закалки. Ее дед – заслуженный врач РСФСР, офтальмолог, умеющий делать сложнейшие операции. Бабушка – медсестра, мать – тоже врач-офтальмолог, медицинская династия. Лена учится игре на пианино, библиотека в их доме гораздо обширнее и полнее нашей. Благодаря Лене, у меня появляется интерес к стихам, я, как и она, завожу тетрадку, в которую выписываю наиболее понравившиеся стихотворения. В восьмом классе к нам с Леной присоединяются еще две девочки – Оля и Люда.  Семилетку в это время заменили восьмилеткой, пробуют ввести одиннадцатилетнее образование с профессиональной ориентацией в старших классах.
Оля высокая, тоненькая со светлыми холодноватыми глазами. В нас есть что-то общее, иногда нас спрашивают, не сестры ли мы. Люда ниже, полнее, глаза большие, серые. Мы много болтаем, смеемся, иногда даже на уроках к неудовольствию учителей. Сравниваем нашу четверку с четверкой мушкетеров. Роли распределяются так: Лена – Атос, Люда – Портос, я – Арамис, Оля – Д`Артаньян. Кроме этого у каждой есть еще прозвище. Лена – королева Марго, Люда – Шарлотта. Олю на одном из школьных вечеров, на которые часто приглашали курсантов военного училища, курсант назвал Аэлитой в короне. Насмешница Люда тут же переделала это в «Аэлиту в коробке». Оле это не нравится, она сердится, когда ее так называют. Меня подруги окрестили именем героини романа Джека Лондона – Та, Что Грезит. Учатся все хорошо.
 Мы вместе на всех переменах, на школьных вечерах, с ними я впервые начинаю ходить на каток, встречаться там с другими одноклассниками. Возвращаемся с катка большой ватагой. Мне идти дальше всех, меня провожают кто-нибудь из одноклассников или их друзей. Некоторые пытаются назначить свидание, но я не соглашаюсь.
С Юрой мы знакомимся на катке, он не имеет отношения к нашей компании. Сначала он мне даже вроде нравится, я разрешаю ему себя проводить, даю свой телефон. Но вскоре следует ссора. Он появляется на катке, когда мы уже собираемся уходить, пытается меня удержать, грубо хватает за руку. Угрожает Люде, считая, что это из-за нее я не хочу остаться. Такого отношения я не выношу:
- Да как ты смеешь! Я ни от одного мальчишки грубого слова не слышала! Кто ты такой? Не смей больше подходить ко мне и не звони!
Он звонит мне, извиняется, уговаривает встретиться, я не хочу ничего слушать. Весной он приезжает к моему дому, видит Юлю, подходящую к калитке, просит ее позвать меня, говорит, что он мой одноклассник. Я выхожу очень удивленная, никаких одноклассников я не жду.
- Что же мне перед тобой на колени встать? Что я должен сделать, чтобы ты простила меня?
Мне становится жалко его, я соглашаюсь встретиться.  Ходим с ним в кино, гуляем в парке, на Волге. Он красив – высокий, светловолосый, с правильными чертами лица, с большими, зелеными глазами, девочки на него засматриваются. Но его совсем не интересуют ни книги, ни стихи, ни красота природы, говорить нам с ним не о чем. Целует он меня почти насильно, преодолевая мое сопротивление, мне не доставляют удовольствия эти поцелуи. Иду к нему с твердым решением сказать, что эта встреча последняя, больше я не приду, но снова жалею его. Мы ссоримся, он уходит, я вижу его с другими девочками, но снова следуют звонки.
- Не звони мне, что тебе, других девчонок мало?
- Других много, но ты одна.
И снова встречи, упреки:
- Я бы любил тебя, да ты меня не любишь.
Учится он в вечерней школе, работает на заводе. Перестает звонить только тогда, когда видит меня на катке с другими ребятами.
Читаю я по-прежнему очень много, мой любимый журнал «Юность», в котором в это время печатаются Аксенов, Солженицын, Анчаров, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина и много других интересных авторов. Читаю книги Гладилина, Кузнецова, Бондаренко, слушаю песни Пожлакова. Потом многие из этих авторов начинают исчезать в неизвестном направлении, и только через много лет я узнаю о судьбе некоторых из них.
. После окончания восьмого класса наша четверка разделилась: Оля поступила в медицинское училище, Люда – в технологический техникум, а мы с Леной пошли в девятый класс. Теперь с Олей и Людой я встречалась только на катке и на танцах. Лена здесь редко составляла нам компанию, но в школе мы, как прежде, сидели с ней за одной партой. В нашем классе половина учеников чертежники, вторая половина шоферы. Один день в неделю полностью посвящен профессиональной подготовке. Я вхожу в число чертежников, у Лены способностей к черчению нет, она специализируется на шофера. В других классах есть профессии швеи, кулинара и что-то еще подобное, не запомнила.
В десятом классе я влюбилась. Вышли с подружками из раздевалки на лед и сразу оказались в кольце смеющихся ребят. Один из них встречался с Олей, а других я не знала.   Встретилась глазами с высоким красивым парнем, с самой белозубой улыбкой, и сердце предательски дрогнуло: «Неужели такие бывают!». Катались с ним, шутили, разговаривали, но провожать меня он пошел не один. Увязался еще другой парнишка из их же компании. Этот – невысокий, белобрысый с маленькими, близко поставленными черными глазками - «изюминками». Свой телефон я сообщила обоим, на свидание они пришли вместе. Так и встречались какое-то время втроем, позднее к нам присоединилась моя подруга и соседка Рита. Она жила недалеко от меня, но училась в другой школе на класс моложе меня. Ребята иногда провожали нас всей компанией, человек шесть, и обязательно среди них Саша и Юра. Нравился мне Юра, но не могла же я ему это сказать!  А он вдруг не всегда стал появляться на катке, Саша провожал меня один.
В этот раз мы тоже шли все вместе. Я шла рядом с Ритой и Сашей, Саша нес мои коньки и молчал. Юра с друзьями, дурачась, то приближались к нам, то отставали, то забегали вперед. Когда они подходили, мы с Ритой разговаривали с ними, смеялись; они отходили, и мы замолкали. Саша мрачнел все больше.
Дошли до моего дома. Побаловались еще тут, с хохотом толкая друг друга в снег. У Юры совсем промокли ботинки, и, видимо, замерзли ноги. Он наклонился, нажал пальцем на кожу ботинка, из-под пальца выступила вода, дурашливо пропел:
«Из-за тебя, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем,
Потому, что климат здешний
На любовь влиятельный.»
Попрощался и ушел.
Саша стоял у калитки, не участвуя в нашей возне. На ногах у него были валенки. Он подождал, когда Юра с ребятами отошли подальше.
- Тебе Юра нравится?
- Да.
- Спокойной ночи!
Сунул мне коньки, повернулся и пошел совсем в противоположную от его дома сторону. К Волге? Я растерянно смотрела ему вслед, не зная, что делать: бежать ли за ним или уйти домой.
Зашла домой, села, не раздеваясь на табурет в кухне. Из глаз потекли слезы. Подошла встревоженная мать:
- Что с тобой? Обидел кто-нибудь?
- Хуже. Сама обидела.
На другой день я шла за лекарством в аптеку, встретила их обоих. Юра был весел, подошел, взял меня под руку, говорил что-то шутливое. Саша молчал. Я отвечала коротко, односложно, постаралась быстрее распрощаться и уйти. Не хотелось разговаривать ни с тем, ни с другим.  Юра выглядит победителем, я призналась ему в любви, но нужна ли я ему на самом деле?  Вряд ли, ведь он уступил с такой легкостью.
Но потом как-то так получилось, что когда Саша снова позвонил и попросил о встрече, я не смогла ему отказать. И услышав признание в любви, в ответ на вопрос люблю ли я его, ответила «не знаю» и позволила себя поцеловать.
Мне хорошо с ним, как с другом, он со мной заботлив, внимателен, но я с трудом переношу его объятия и поцелуи. Я его НЕ ХОЧУ! Это сейчас я могу произнести такие слова, в те времена говорить и думать об этом запрещалось. Наши встречи продолжались почти до конца десятого класса, отнимая у меня время, так необходимое для занятий. Телевизоры тогда были не у многих, у Саши телевизора не было. Иногда он засиживался у меня до поздней ночи, когда показывали прямые трансляции показательных выступлений фигуристов. Родители засыпали, а мы сидели перед телевизором, болели за любимых участников.
Решительный разговор произошел почти перед самыми выпускными экзаменами. Я долго и путано пыталась объяснить Саше, что лучше нам остаться друзьями, что он совсем не такой, какого бы мне хотелось встретить:
- Разве ты не видел, что я не люблю тебя?
- Как же я мог видеть, ведь я-то тебя любил.
Выпускные экзамены я сдала хорошо, «4» получила только по химии, остальные «5», но в аттестате были еще две «четверки» по истории (за девятый класс), по английскому, ну и химия, естественно. до серебряной медали не дотянула, хотя на факультете, который я выбрала, медаль мне вряд ли помогла. Там для зачисления надо было сдать на «5» математику письменно и устно, а письменно это мало кому удавалось. Большинство медалистов сдавали экзамены полностью, экзаменов тогда было пять: две математики, физика, сочинение и зачем-то химия.
Сильных увлечений, кроме литературы, у меня не было. Но закончив филологический факультет, я, скорее всего, стала бы преподавателем литературы в школе, этого я не хотела. На глаза попался справочник для абитуриентов Саратовского университета, именно туда я решила поступать. Кем мне предстоит быть после окончания физического факультета, я не совсем представляла, но точно не учителем.
Отец в это время уже работал директором центральной, самой престижной школы города.  Мама плакала, просила не соглашаться, говорила, что у него опять совсем не будет свободного времени. Ему объяснили, что это решение партии, надо выполнять, но он и сам хотел попробовать себя   на новом поприще. Свободного времени у него действительно стало очень мало, с работы он возвращался поздно, могли вызвать в выходные, отозвать из отпуска. Сильно уставал, стал чаще срываться. Характер у него такой же вспыльчивый, как у деда, но на работе он всегда держал себя в руках, никто не слышал, чтобы он повышал голос. Дома не всегда получалось. Мне тоже очень знакомо это чувство, когда в глазах темнеет от бешенства, и ты способен на неадекватный поступок.  Заметила это за собой я еще в раннем детстве, научилась сдерживаться.
Мама работала старшим бухгалтером в Госстрахе, но там были выявлены нарушения с нецелевым использованием денег. Маму уволили по статье, около года она нигде не работала, затем с помощью отца устроилась бухгалтером в городскую электросеть. От всех дальнейших повышений она упорно отказывалась.

Поехали с отцом подавать документы в университет. Выпуск в том году был двойной, отменили одиннадцатилетнее обучение, и выпускались сразу одиннадцатые и десятые классы. Я оканчивала десять классов, в нашей школе оказалось два выпускных одиннадцатых класса и три десятых. Университет поразил своей величиной, монументальностью. Красивой музыкой звучали непривычные слова: аудитория, деканат, курс, семинар, абитуриент.  Это сейчас статус университета имеют многие прежние институты. Тогда университет был один далеко не в каждом крупном городе.
Готовиться к вступительным экзаменам я начала сразу после выпускных экзаменов в школе. Поселилась одна в комнатке над погребом в сарае, второе отделение в сарае предназначалось для складывания дров, позднее отец сделал там мастерскую, хранил все инструменты. Обычно мы жили там летом всей семьей во время ремонта в доме. Белили стены и красили полы почти каждый год. Собрала все свои учебники, тетради, отказалась от телевизора и радио, домой заходила только поесть. Самым трудным стал отказ от ежедневного чтения художественных книг. Заставляла себя думать только об учебе, но мысли приходили самые неожиданные. То стихи начинали складываться:

Сегодня мне семнадцать лет,
В жизнь предо мной дорога.
Сегодня мне семнадцать лет –
Так мало и так много.

Струится по стеклу вода,
Поют о чем-то скрипки,
Иные в эти же года
За Родину погибли.

Нет, мне весь мир не удивить,
Не сжечь синице моря,
Но я могла бы повторить
Клич Данко, смелым вторя.

А то вдруг необыкновенно пронзительно почувствовала ужас исчезновения. Странно и страшно стало: как же люди живут, не задумываясь об этом? Занимаются какими-то пустяками, мелкими склоками, «убивают время»
На вступительном экзамене по математике, пожалуй, «переумничала».  Наслушалась рассказов о преподавателях, которые «заваливают» абитуриентов. Алгебраическая задача о движении пешехода и велосипедиста показалась слишком простой: не может быть такой в университете! В условии не было слова «одновременно», один из сдающих задал вопрос преподавателю, тот подтвердил, что хотя и не имеет права отвечать на такие вопросы, но движение начато одновременно. Я не поверила, решила, что специально запутывают. Тем не менее, при других условиях определенного решения не получалось. Провозилась с этой задачей, на другие просто не хватило времени. Расстроенная, даже не стала дожидаться официальных результатов, забрала документы и уехала.
Это был первый щелчок по моему самолюбию и по самолюбию отца, продолжавшего считать свою дочь самой лучшей и необыкновенной. Была возможность поступить в другой ВУЗ, но я не захотела. Отец устроил меня на работу к себе в школу лаборанткой физического кабинета, год я работала и готовилась к вторичному поступлению. 
Я сильно изменилась за этот год. То ли на меня так подействовал мой провал, то ли я действительно почувствовала, что беспечное детство кончилось, я сама должна все решать и отвечать за свое будущее, но когда я встретилась со своей школьной подругой Леной, поступившей в медицинский институт, мы не смогли найти с ней общий язык. Она осталась все той же беспечной школьницей, лишь пересевшей со школьной парты на студенческую скамью, а я уже работала и сознавала себя намного взрослее ее.
В работе не было ничего сложного: подготовить приборы для опыта, для лабораторных работ, навести порядок в шкафах, на полках, перемыть, если надо, лабораторную посуду. Учителя помогали мне, если я что-то не знала. Кабинет был оборудован достаточно богато по тем временам, о назначении некоторых приборов я могла только догадываться, кстати, и не все они использовались при демонстрации школьных опытов.
Отец научил меня обращаться с киноустановкой. Я сама ездила в отделение кинопроката, получала нужные документальные фильмы по заявкам учителей и показывала их на уроках. Помогала оформлять стенды, стенгазеты, альбомы – чертить нас на нашей школьной производственной практике все-таки научили. Отец требовал с меня очень строго: «Как это, я с других буду спрашивать, а со своей дочери нет!»
Большую часть времени я проводила в своем кабинете. Мне, вчерашней школьнице, было трудно свободно войти в учительскую и на равных заговорить с учителями. Еще с пионервожатыми, куда ни шло. Как же я расстроилась, когда меня вдруг выбрали секретарем учительской комсомольской организации, где самая младшая была старше меня на четыре года! Я робко попыталась поговорить с ними о проведении подписки на газеты и журналы, но одна мне ответила, что у нее нет денег, другая заявила, что ей вообще не нужны ни газеты, ни журналы. А меня вызвали на заседание бюро в городской комитет комсомола и заставили отчитываться, объяснять, почему у меня так плохо обстоят дела с подпиской. Правда вместе со мной пошла старшая пионервожатая Алла – веселая, боевая девушка. Отвечала на все вопросы в основном она, и, кажется, закончилось только тем, что их поругали за выборы такого секретаря.
Я занималась на вечерних подготовительных курсах политехнического института и самостоятельно решала много задач по математике. Здесь началось мое сближение с одноклассницей Галей Степновой. Она провалилась на вступительных экзаменах в медицинский институт. Работала на детской молочной кухне, мыла там бутылочки и также, как и я, готовилась к новому поступлению.
О мальчиках я старалась не думать, почти никуда не ходила, забросила даже каток. Но именно в этот год началась у меня дружба с Толей Журовым, тем самым, который когда-то меня впервые поцеловал.
Он пришел после Новогоднего праздника. Слава гулял где-то с друзьями, у родителей были гости, я сидела в своей маленькой комнате, читала книгу. Эта комната так только называлась, скорее это был просто закуток, отделенный от двух других комнатушек только занавеской. Шум компании мешал мне, я не могла сосредоточиться на книге, ждала, когда же они, наконец, разойдутся. Толя попросил родителей позвать меня. Я вышла очень удивленная. Он предложил погулять. Пошли по направлению к площади. Новый год в этот раз пришел на редкость теплый, по улицам текли ручьи, сугробы размокали и оседали.
Толя стал рассказывать как в Саратове, где он учился в художественном училище, к нему вдруг приехал один их друзей Славы, стал говорить о любви ко мне. Толя предложил ему поединок, они дрались, победил в этой битве Толя и тем самым получил право ухаживать за мной.
Иду, молча, слушаю все это, интересно и странно: «Так вот как, значит, у них такие вопросы решаются. Мое согласие уже не требуется». Смотрю, он пошатывается.
- Да ты пьян!
- Нет, я немного.
А что там немного, повело его куда-то в сторону.
- Никуда я больше с тобой не пойду1
Развернулась и пошла домой, оставив его посередине улицы. Прошла несколько кварталов, слышу топот за спиной. Он бежал, не разбирая дороги. Ветка хлестнула его по лицу, оцарапала щеку.
- Галя, подожди!
Я остановилась.
- Я люблю тебя!
- Ты оцарапался, кровь…
Он стремительно бросился в обратную сторону. Я постояла немного, зашагала дальше, домой.
Вскоре в дверь постучали. Он стоял на пороге.
- Чай у тебя есть хотя бы?
- Садись, напою.
С той поры Толя стал приходить ко мне, мы разговаривали, иногда гуляли. О любви он больше не говорил, регулярных встреч не было. Толя рассказывал о себе, о своем увлечении живописью, я внимательно слушала. Он приоткрывал новый, почти неизвестный мне мир, и это было интересно. Я увлекалась стихами, переписывала в тетради те, которые хотелось запомнить. Иногда мне нравилась в стихотворении всего одна или несколько строк, но и это было находкой. Этими находками я делилась с Толей, в свою очередь, приоткрывая ему другой удивительный мир.
Способности к живописи у него действительно были. На его рисунках покачивались на волнах лодки у волжских берегов, отсвечивал солнечными бликами в промытых окнах дом на пригорке напротив дома Толи, кружились легкие снежинки в синеватых вечерних сумерках. В фигуре, выражении лица на портрете его матери было заметно, что ей нездоровится. Толя хорошо играл на гитаре и аккордеоне, научился сам, подбирая мелодии по слуху, без всяких нот. Он был младшим ребенком в большой семье. Все его братья и сестры были много старше его, давно обзавелись своими семьями. Отец у него умер, это было самоубийство, но о причине Толя никогда не говорил, я не расспрашивала. Он жил с матерью, тихой, незаметной женщиной, говорил, что в семье его считают гадким утенком, слабым и безвольным. Художественное училище он так и не окончил. Несколько раз начинал учиться, бросал, возвращался. Его принимали, но он снова бросал учебу.
Мы встречались с ним на Волге, за Волгой, бродили по улицам, он приходил ко мне домой. Один раз сидели всю ночь за Волгой у костра, разговаривали, но он ни разу не делал попытки обнять, поцеловать меня. Говорили о книгах, кинофильмах, художниках.
В это время у нас уже была большая деревянная лодка с кабиной. В нее умещалась вся большая компания отца, выходные летом они часто проводили за Волгой. Иногда лодку брал Слава, выезжал со своей компанией. Я присоединялась и к тем, и к другим. Вдвоем с отцом мы продолжали ездить на мотоцикле и на лодке. В кабине лодки можно было ночевать втроем и даже вчетвером, дополнительно брали с собой палатку. Некоторые из друзей отца подолгу жили летом с семьями в лагерях   на Иргизе и на Волге, рыбачили, собирали грибы и ягоды, купались, загорали. Отец такую жизнь долго не выдерживал, в палатке не очень удобно, донимают комары. Но по два – три дня в лагерях друзей мы оставались.
В нашей семье не говорили с детьми о деньгах, считалось, что дети могут стать жадными от таких разговоров. Домашнее хозяйство вела мама, я очень редко ходила в магазины, не задумывалась, откуда что берется. Как-то очень удивилась, когда Толя упомянул о вкусных ребрышках, приготовленных его матерью, как о редком деликатесе. Я думала, что и в других семьях питаются так же, как у нас. Мой отец зарабатывал прилично по тем временам, к тому же помогал один из родственников, работавший заведующим магазином военторга. То есть у отца имелась возможность покупать по магазинным ценам вещи и продукты, являющиеся для всех дефицитом. В общем-то, я имела мало представлений о реальной жизни, видела мир через розовые очки, верила во всеобщую доброту и порядочность, меня слишком от всего огораживали. Толя называл меня тепличным растением.

 4. Университет

Летом я вновь поехала поступать в университет. Приехали с отцом за месяц до вступительных экзаменов, отец снял мне квартиру, нашел репетиторов, которые помогали абитуриентам готовиться к экзаменам.  С одним я занималась физикой, с другим математикой. Познакомилась с Ниной Фадиной, которая готовилась к поступлению тоже на физический факультет университета, иногда мы занимались с ней вместе у нее дома. Девушка с очень властным характером, школу она окончила с золотой медалью. Однажды мы с ней долго спорили из-за вроде бы ошибки в учебники физики. Мне с огромным трудом удалось ее убедить, что ошибки нет.
- Надо же! А учительница со мной согласилась.
- Да она просто устала с тобой спорить.
Конкурс на отделении радиофизики и электроники, куда мы с Ниной подали документы, был сравнительно небольшой – 2,5 человека на место, на других отделениях меньше, но это был конкурс медалистов, слабые ученики сюда не шли.
Сдала письменную математику на «4», устную на «5». На экзамене по физике я растерялась, обнаружив в задаче лишнее условие, но преподаватель отнесся ко мне лояльно, оценку снижать не стал, тем более математика письменно и устно была сдана хорошо. Были еще два экзамена по непрофилирующим предметам – сочинение и зачем-то химия, которая нам во время учебы ни разу не встречалась. Эти предметы я сдала на «4», сочинение писала на свободную тему. Я стала студенткой первого курса физического факультета Саратовского государственного университета.
С Ниной мы оказались в одной группе, девушек на нашем отделении было мало, тридцать из ста.  Первоначальный состав нашей группы – двадцать парней и девять девушек. Потом состав менялся, после первой сессии отчислили шесть человек, но появлялись другие, те, что возвращались из академического отпуска. В этой группе у нас также образовалась четверка подруг, кроме нас с Ниной еще две девушки - Ира и Стелла. Все девушки, кроме меня, саратовские. Ира старше нас, поступила в университет после техникума, но по виду ничем не отличается, никто не верит, что ей уже 22 года. Мы держимся все время вместе, занимаем друг другу место на лекциях. Если кто-то из нас отсутствует, подруги подкладывают в тетрадь копирку и пишут лекции в двух экземплярах. По одному из предметов у меня чуть ли не все лекции оказались написаны подругами. Я мучилась, разбирая их почерки, но зато сдала на «отлично».
Место в общежитии мне сначала не дали, наша семья считалась обеспеченной, я продолжала жить на той же квартире, в которой жила, готовясь к экзаменам. Вместе со мной жила студентка первого курса медицинского института. В ноябре мне предложили общежитие, подселили к пятикурснице.  Некоторые студенты, особенно на старших курсах уходили на квартиры, сохраняя за собой место в общежитие. Поэтому в комнате, где числилось четыре человека, эта девушка жила одна.  Меня она встретила не очень дружелюбно, сказала, что мне будет трудно с ней.
По дому я скучала немилосердно. Шумный, пыльный, суетливый Саратов мне не нравился. Раздражала толкотня, давка в транспорте, очереди в магазинах. За любым пустяком, даже буханкой хлеба надо было выстоять сначала длинную очередь к кассе, потом к продавцу. Не хватало теплой, ласковой поддержки отца.
К первому экзамену по математическому анализу решила готовиться дома, благо времени на подготовку давали по 9 – 10 дней.  Да и к соседке–пятикурснице приехал муж. Им надо создавать условия, искать по другим комнатам где переночевать, в первую сессию только этого не хватало! Но не возражать же, нам тогда пятикурсники казались чуть ли не полубогами.
Математический анализ был самой трудной дисциплиной на младших курсах. Большинство студентов с физического факультета отчисляли именно из-за этого предмета. Навыков по ведению конспектов у нас еще не было, только потом я научилась записывать за преподавателем подробнее и понятнее, ничего не сокращая. А вначале в моих тетрадях были только малопонятные значки без комментариев, которые я переписывала с доски. К тому же и эти тетради я потеряла, забыла в одной из аудиторий, переписывала лекции у других. А математический анализ с первой лекции ошеломил своей абстрактностью, искусственностью, множеством незнакомых обозначений. Уловить, по каким признакам можно допускать то или это я не смогла, казалось, что можно допустить или предположить все, что угодно. Попыталась просто заучивать, но это было почти нереально, тем более для меня, не привыкшей к зубрежке.  А тут еще, когда надо было ехать в Саратов, начались снежные заносы, автобусные рейсы отменили, пришлось ехать на поезде через Аткарск 12 часов. Приехала измученная, не выспавшаяся, с полной «кашей» в голове и ужасом перед предстоящим экзаменом. Конечно, я его завалила, пересдавала после каникул.
Экзамены в университете сильно отличались от школьных и даже вступительных экзаменов. Надеяться на счастливый билет не приходилось. Ответ по билету был только началом разговора, потом могли попросить доказать любую теорему полностью, не ограничиваясь только формулировкой. Для хорошей отметки нужно было знать весь материал.
На танцы в общежитии я почти не ходила, иногда только соседка по комнате вытаскивала.  Она училась в педагогической группе, диплом ей писал муж, на практику она ходила редко. Муж постоянно уезжал в командировки, она сидела в комнате и занималась своей внешностью. Такого количества косметики я никогда раньше не видела. Она пользовалась всем этим очень умело. Выглядела в результате на редкость эффектно, все сразу обращали внимание. Рост у нее средний, фигура не идеальная, но она натуральная блондинка, глаза большие, серые, красиво одета, подкрашена, причесана. Недостатка в партнерах на танцах она никогда не испытывала, а если кто-то начинал сильно приставать вытягивала руку с кольцом на пальце: «Мы замужем!»  И я как-то, выходя из аудитории, услышала:
- Ничего девочка.
- Да что ты, она замужем.
Ну и ладно, меня это устраивало, я же учиться хотела, а с мальчиками еще успеется. У девочек нашего поколения мечты о семье, детях считались мещанскими. Мы должны были стремиться получить специальность, что-то там такое строить – материально-техническую базу коммунизма. Совмещать учебу на физическом факультете и семью было почти невозможно. В нашей группе только Нина вышла замуж после первого курса. Но она жила в Саратове, была дочерью офицера, то есть из обеспеченной семьи. Ее мать не работала, занималась домашним хозяйством. После рождения ребенка Нине пришлось взять академический отпуск, отстать от нашей группы. Потом, когда она стала продолжать учебу, во время сессии все заботы о ребенке брала на себя ее мать. Женились и выходили замуж студенты нашего факультета обычно в конце четвертого или на пятом курсе. Моему отцу как-то приснилось, что я выхожу замуж на третьем курсе, он проснулся в холодном поту.
Чтобы получать зачеты по физкультуре на младших курсах, нужно было либо посещать общие занятия, либо ходить в одну из секций. На первом курсе я записалась в лыжную секцию, она пользовалась большой популярностью в университете, здесь сложились свои правила, традиции. Большинство лыжников продолжали ходить в эту секцию и на старших курсах, хотя это было уже не обязательно, зачета по физкультуре на старших курсах не было.  Многие тренировки вместо тренера проводили как раз студенты старших курсов, «старички».
 В этой секции был очень хороший тренер, посвящавший своим воспитанникам все свое время.  Надо отдать должное, многие из его заповедей запомнились мне на всю жизнь. Он учил стойкости, собранности, ответственности за свои поступки. Очень сердился, когда кто-то начинал оправдываться, жаловаться на недостаток времени: «Забудьте эти слова! Вы должны все успевать, надо только научиться распределять свое время правильно, не терять его зря, не лениться».  Сам он успевал очень много, вкладывал в свое дело всю душу. Ему писали бывшие питомцы, которые давно окончили университет, жили далеко от Саратова, он непременно отвечал каждому. Некоторые строки из этих писем он читал нам, радуясь за своих воспитанников, восхищаясь их изобретательностью. Многие из них сами становились организаторами спортивных секций на местах своей работы.
В письмах отца было то же самое: «Легко тебе в школе давалась учеба, слабовато, видимо, спрашивали, не научили много работать, но учиться этому нужно. Ничего тут особенно трудного нет. Но обязательно нужно научиться управлять своими чувствами и желаниями. Заниматься и тогда, когда не хочется. Подавить плохое настроение. Нужно почаще тренироваться в таких поступках, и результат будет обязательно. А еще необходимо более спокойно переносить все неприятности и неудачи. Их в жизни любого человека встречается значительно больше, чем хотелось бы. Философски подходи ко всем этим вопросам. И еще совет: никогда не жалей о прошлом – бесполезная трата времени, смотри всегда вперед, думай о том, что предстоит делать. Прошлое нужно использовать только как урок для будущего».
Но для меня лыжный спорт оказался слишком тяжелым.  Особенно трудно давались подъемы, если по ровному месту я могла бежать легко и сравнительно долго, то даже при небольших подъемах начинала задыхаться, темнело в глазах, казалось, что меня оставляют последние силы, сейчас упаду. В конце концов, пришлось признать, что это действительно не для меня и перейти в секцию легкой атлетики.  Тренировки здесь тоже были трудные, с большой нагрузкой, но проходили они на стадионе или во Дворце спорта, никаких подъемов.
Отказаться от чтения художественных книг я не могла, тем более в моем распоряжении оказалась такая уникальная научная библиотека. Она занимает третье место в Союзе по фонду имеющихся книг
С другой стороны открыла для себя Горького, не те его общеизвестные произведения, а пьесы, удивительные поэмы в прозе «Часы», «Человек».
 «Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует – вперед!  и – выше! – трагически прекрасный Человек!»
«И только Мысль – подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен и только пламя Мысли освещает перед ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него».
Большое впечатление на меня оказывает «Очарованная душа» Ромена Роллана. С трудом удается получить ненадолго в читальном зале томик стихов Евтушенко, торопливо переписываю любимые стихотворения в свою тетрадь. Шли споры о физиках и лириках, а я зачитывалась стихами Цветаевой, Вознесенского, Васильевой, Злобиной, Асеева. Читала даже Бальмонта. В университете организовали факультет общественных профессий, я записалась на искусствоведческое отделение и с огромным интересом слушала лекции о живописи, о художниках и их картинах.
Я не сразу привыкаю заниматься, готовиться к семинарам и экзаменам в библиотеке, как делают большинство студентов университета. В библиотеке шесть залов, два самых больших, где предлагают заниматься студентам младших курсов, слишком шумные. Говорят все мало и тихо, но шум от шагов, постоянно кто-то заходит и уходит, подходит к полкам с книгами. Книги здесь в открытом доступе, но можно заказать и книги из других залов, хранилища библиотеки. Здесь всегда можно найти нужный учебник, обсудить непонятное место в лекциях с товарищем. Мне шум мешает, я не могу сосредоточиться. В комнате общежития, где нас уже пять человек, заниматься тоже невозможно. Из-за этого я около года живу на квартире у дальней родственницы, сохраняя место в общежитии. Но на третьем курсе я уже понимаю преимущество занятий в библиотеке, умею отключаться от окружающего. В сессию приезжаю к открытию библиотеки, чтобы успеть занять место в одном из удобных, тихих, небольших залов. Сижу там до закрытия, обедаю либо в столовой рядом с библиотекой, либо в буфете библиотеки.
Физика мне нравилась, особенно раздел оптики, но настоящей увлеченности этой наукой у меня не было. Преподаватель, который вел практические занятия по оптике, умнейший, интереснейший человек с оригинальными методами преподавания, он оценивал студентов по собственной десятибалльной системе, сказал мне:
- Вы могли бы учиться только на «отлично», но не пойму, что вам мешает. Или у вас недостаточная трудоспособность, или не хватает любви к физике.
Мне не хватало и того, и другого, тем не менее, я уже училась вполне прилично, особых трудностей учеба не вызывала.
Из общественных наук мне нравится только диалектический материализм. Во всех других дисциплинах никакой научности я не вижу, но никто так рьяно не следит за посещением лекций и семинаров, как преподаватели этих наук. Если не выступаешь на семинарах, рассчитывать на хорошую оценку на экзаменах не приходится.  Труды Маркса и Энгельса иногда вызывают интерес, но не те места, которые рекомендованы для изучения. Заучивать даты многочисленных партийных съездов и читать длинные пустопорожние доклады в газетах невообразимо скучно. Как-то мне попался старый учебник по истории КПСС. Этим участком руководил Троцкий, поэтому потерпели поражение, другим участком руководил Сталин, поэтому победили. В трудах Ленина сплошная злобная полемика с множеством неизвестных оппонентов. Меня выручает то, что я научилась быстро конспектировать на лекциях и использовать эти конспекты при выступлениях на семинарах и при подготовке к экзаменам. Особенно хорошо помогает, если сдаешь экзамен тому преподавателю, который читал лекции.
На ноябрьские праздники на втором курсе я приехала домой, брат пригласил в свою компанию, в кавалеры мне определили Толю Журова, по его инициативе, надо думать.
Слава тосковал по Наде, стихи стал читать:

Дайте водки, на сердце камень,
Выпью стакан до дна.
Почему не приходит прекрасная дама,
Где же она?

Надоело казаться сильным и дерзким,
Циником и наглецом.
Мне б до шепота снизить голос резкий,
Мне б в твое заглянуть лицо.

Водки ему дали и неоднократно. Я пыталась останавливать, но где там! Это только масла в огонь подливало. К концу вечеринки назюзюкался основательно, идти домой без меня боится. Отец и ударить мог, тем более если сам выпивши, мать он отшвыривал, только я могла его остановить, меня он никогда пальцем не трогал. А Толька тоже выпил, кричит: «Какой же ты друг! Я ее так ждал, хочу проводить!» С кулаками идут друг на друга. Меня уже трясет, слезы по щекам текут. Еще один их друг вышел: «Кто Славину сестренку обижает?» Ударил Анатолия, тот упал, с трудом поднялся и ушел. Мы со Славой домой отправились, он останавливается, кричит что-то. Хотела плюнуть и уйти, тогда он утихомирился, добрались до дома. Родители еще не пришли, все мирно обошлось, только я наутро ни Славку, ни Анатолия видеть не хотела.
Родители собирались все той же компанией, но добавились новые друзья Борис и Нина Ужинские. Они работали на Крайнем Севере, заработали деньги на кооперативную квартиру и приехали в Вольск, где жила мать Нины Георгиевны.  Борис стал преподавать физику в школе отца, Нина математику в школе ближайшего друга отца. Примерно в это же время появляются новые соседи с другой стороны дома, дальше от угла, по странному совпадению тоже Тарасовы.
У отца не складываются отношения с руководителями районного отдела образования, особенно с бывшим директором школы, которую теперь возглавляет отец. Возможно, это ревность, но еще отец слишком прямолинеен, неуправляем. Он не соглашается менять расписание так, как удобно дочери одного из руководителей, но неудобно учителям. Отказывается написать хорошую характеристику сынку другого руководителя, «Подумаешь, без тебя обойдемся, другие напишут!»  Отец просит отпустить его назад в техникум, там как раз освободилось место завуча, которое отец занимал до работы в школе. Его не отпускают.
Я уехала в Саратов, а вскоре получила письмо от Толи:
«Я вот подумал, подумал и выдумал, что будто бы ты на меня (как бы это покрасивее выразиться-то) духовно совсем даже положительно влияешь. А раз ты на меня положительно влияешь, то ты мне друг. Ну, а раз ты на меня положительно влияешь и мне друг, то тогда и я тебе, значит, тоже друг. А раз ты на меня положительно влияешь и мне друг, и я тебе тоже друг, то, отсюда, значит, мы с тобой друзья. Так это или не так? По-моему, не смотря на свою умственную отсталость, я здесь поразительно логично вымыслился. Ты тоже так думаешь? Ну вот и прекрасно! Буду ждать твоих писем».
Стали переписываться. Кроме его писем я получала письма от одноклассницы Гали Степновой, которая в том же году, что и я, поступила в медицинский институт в Перми.  Мы с ней встречались во время зимних и летних каникул, когда обе приезжали домой



5. Володя.

Надя проработала год в своем Казахстане, приехала в Вольск в отпуск. Не знаю, где они встретились со Славой, наверно, ему сказали, что она приехала, и он пошел к ней.
Надя выслушала все его признания и предложила пожениться.  Причем свадьбу она хотела как можно быстрее, Слава боялся, что она передумает, и тоже торопился, а родители, возможно, надеялись, что, женившись, Слава перестанет увлекаться выпивкой. Отец воспользовался какими-то старыми связями, попросил сократить срок ожидания до двух недель вместо месяца. У меня заканчивались каникулы, я осталась только на первый день, который гуляли в нашем доме. Родственников с обеих сторон набралось человек 60, как они только там втиснулись, не представляю. Нам с Юлей места не хватило, мы сиротливо постояли на кухне у окна, потом спустились вниз, к тете Нине.
Надя совсем не была похожа на счастливую невесту, сначала даже плакала, а потом подсела к своим подругам и хватанула рюмку водки «для храбрости». Ребята потеснились, освободили нам место, мне удалось втиснуться на уголочке, посидеть немного с ними.
Ночевали мы у тети Нины, освободив верх молодым. Утром Слава сидел с затуманенными глазами, ласково прижимал Надю к себе, а она отодвигалась от него, отворачивалась. В доме невесты я не гуляла, уехала в этот же день в Саратов, все остальное знаю только из рассказов матери.
Надя забеременела сразу после свадьбы, но ребенка почему-то не хотела, порывалась сделать аборт, ее отговорили. Она глотала постоянно какие-то таблетки, сильно нервничала.  Свадьба была в феврале, а ребенок родился в начале сентября, с наполовину синим лицом, Надя сказала, что ее сильно толкнули в автобусе. Ребенок прожил всего 12 часов и умер.
После они пытались разводиться, Надя уходила к своим родителям, возвращалась, опять уходила.
А я на третьем курсе вдруг влюбилась. На мальчиков я старалась не смотреть, на танцы в общежитии не ходила, но один раз соседки по комнате затащили меня на танцы. Я так стремилась приобщиться к культуре областного города, ходила в театры даже одна, если не находилось спутников. И в этот раз я слушала в одиночестве оперу «Царская невеста». Видела ее до этого по телевизору, но впечатление от спектакля на сцене даже близко нельзя сравнить с телевизионными впечатлениями. Вот такая я и появилась в «Красном уголке», в белом платье, с распущенными волосами, с блестящими от недавних переживаний глазами. Сначала со мной немедленно захотел познакомиться знакомый моих соседок из юридического института, протянул руку: «Дима!», и тут же пригласил танцевать. Станцевали один танец, потом другой, он прижимал меня все крепче и крепче, я пыталась отстраниться, потом сказала: «Вы, конечно, сильнее, но танцевать так с вами я не буду!». Он пробурчал что-то обиженное и отошел, но тут же меня пригласил следующий «юрист», подвыпивший, такой же развязный. Я вырвалась и от него, стала пробираться к дверям, подняла глаза, встретилась с открытым, доброжелательным взглядом, владелец взгляда слегка улыбнулся, шагнул ко мне, я доверчиво положила руки ему на плечи, у меня появилось чувство, что встретила старого, доброго знакомого. Он танцевал легко, не пытался прижимать, спросил, на каком курсе я учусь и живу ли в этом общежитии. Вечер заканчивался, объявили последний танец, мы вышли вместе с ним из «Красного уголка», поднялись на наш четвертый этаж, остановились у окна. Он сообщил, что учится тоже на третьем курсе, но на географическом факультете и отслужил в армии. Живет в Энгельсе, поэтому не всегда ночует в общежитии. Внешне он чем-то похож на моего брата Славу, только повыше, покрепче, мне с ним удивительно легко и просто. Я не отстранилась, когда он ласково привлек меня к себе, отыскал мои губы. Этот поцелуй не был похож ни на один из прежних, я испытала ни с чем несравнимое наслаждение. Он с легкостью поднял меня на руки:
- Давай  я донесу тебя до твоей комнаты.
- Ну что ты, я тяжелая.
- Как тебя зовут?
- Галя. Запомнил?
- Что ты, на всю жизнь!
Долго лежала без сна, переживала новое для себя удивительное чувство, как будто меня несло куда-то, покачивало на теплых волнах. Звали мое неожиданное чудо Володей.
Вроде бы вот она – неземная! Все также ходила на занятия, тренировки, но перед глазами постоянно его лицо, волосы. Волосы у него густые, волнистые, узкие полоски бакенбард на висках. А какие сильные руки! Он высокий, крепкий, массивный, но походка легкая, идет почти неслышно.  Хочу, чтобы все время прижимал, целовал, но когда его руки становятся слишком настойчивыми, отстраняюсь:
- Не надо!
- Боишься?
- Да, боюсь.
Нет, нет, все это будет, конечно, только потом, после свадьбы. Так приятно представлять себя в белом  платье, а он выносит меня на руках из ЗАГСа. Уплываю в свои мечты, застываю с блаженной улыбкой на лекциях, семинарах. Вот уже преподаватель на семинаре по математической физике смотрит прямо на меня и объясняет только мне, как самой тупой, наверно.
В тот вечер в общежитие приехал университетский оркестр с концертом. Володя зашел часов в семь. Я лежала на кровати в бигуди, он открыл дверь без стука, увидел меня, сказал что-то вроде «О, черт» и закрыл. Я вскочила, вышла к нему, спросила, собирается ли он идти на вечер. Он вроде бы пообещал и ушел. Я была уверена, что он переоденется и зайдет за мной. Ждала долго, не дождалась, спустилась в «Красный уголок» одна, его там не было.
Концерт закончился, начались танцы. Меня приглашали, но я танцевала с неохотой, все время смотрела на дверь, ждала, что войдет он. Несколько раз выходила, поднималась по лестнице мимо его комнаты, сначала в комнате горел свет, потом там стало темно. Ко мне снова пристал женатый юрист, который на предыдущих вечерах все приглашал меня в ресторан. Володи не было. Я ушла в свою комнату, села на кровать и чуть не плакала, мне было очень плохо.
Как во сне я вышла в коридор, дошла до лестничной площадки между вторым и третьим этажом и остановилась там, опираясь на перила. Не помню, сколько я так стояла, глядя на дверь его комнаты, войти к нему я никогда бы не решилась. Вдруг мне показалось, что он прошел по коридору, я чуть не бегом помчалась в свою комнату через третий этаж. Нина подтвердила, что он действительно только сейчас заходил, она сказала ему, что я в «Красном уголке». Видимо, он прошел по четвертому этажу.
Я снова побежала в «Красный уголок», встала у двери, пытаясь его увидеть. Я не думала о том, что я делаю, все совершалось помимо моей воли, как во сне. Не увидев его, я снова вернулась в комнату и решила ждать.
И он пришел. Я бросилась ему навстречу: «Ну, где же ты был!?»  Он объяснил, что играл в карты в пятом общежитии, здесь у него нет костюма, ему было неудобно появиться на танцах в домашней одежде.
Мы сидели с ним в коридоре, на выставленной кем-то старой кровати. У него болела голова, я обхватила его за шею, гладила его волосы. Он снова рассказывал про дом, про сестренку, которой шесть лет…
Мы не договаривались о новых встречах, я ждала его постоянно, но даже представить не могла, что могу позвонить сама, попытаться найти, спросить, когда он придет. Он появлялся, когда мое ожидание становилось окончательно невыносимым.
Он кажется мне таким сильным, уверенным, мне хочется верить, что я нашла долгожданную поддержку, похожую на поддержку отца. У него специальность геоморфолог, похоже на геологию, только изучают строение земли. Он показывает фотографии с практики, где он сидит на земле перед цветком в снегу. Так красиво и романтично! Мне с ним легко, его поцелуи мне приятны, хочется, чтобы он целовал еще и еще.
Но я не могу с ним встречаться слишком часто, учеба на нашем отделении очень напряженная. Даже по сравнению с другими отделениями нашего факультета, не говоря о других факультетах и институтах. Большое количество практикумов, физики знают, что это такое. Отчитываешься по теории, затем выполняешь работу, оформляешь – тетрадка с формулами, графиками, выводами. Каждый график и каждый вывод надо объяснить. Те, кто вылетал за неуспеваемость с нашего отделения, шли в другие институты и учились там на повышенную стипендию. В нашем студгородке, где были общежития других факультетов и других институтов, в сессию играла музыка, студенты гуляли. Все, кроме нас и разве еще мехмата. Вплоть до четвертого курса.
Кроме того я продолжаю ходить в секцию по легкой атлетике, возвращаюсь с тренировок поздно, очень уставшая. Я вхожу в сборную университета по легкой атлетике, участвую в соревнованиях, но призовых мест, обычно, не занимаю, не хватает спортивной злости, желания непременно победить. Володя говорит: «Свалился тебе, как снег на голову. Физик! Электронщик! Женись на такой! Это уходишь в экспедицию – пачки писем, а их будут пачки, потому что почта работает нерегулярно. Возвращаешься – куча сплетен». Откуда такое представление о женщинах-физиках, с которым я встречаюсь у многих, я не знаю. Считается, что это обязательно рестораны, поклонники и прочее. Может быть, сыграли роль книги и фильмы тех лет.
А потом началась сессия, я уезжала на весь день в библиотеку, в общежитие возвращалась поздно вечером, пытаясь еще что-то доучивать. Володя не появлялся, и я считала, что он готовится к экзаменам дома, это гораздо удобнее, чем в общежитии.
Сессия закончилась, я уехала на каникулы.
Одна из наших родственниц развелась с мужем, вышла замуж за другого и уехала к нему в Волгоград. В Вольске у нее осталась кооперативная квартира, ее отец попросил моих родителей пожить пока там. В доме остались Слава с Надей, а родители переехали в эту квартиру. Первое чувство, когда они сообщили мне об этом – как будто я осталась без дома, мне некуда больше ехать. Тем не менее, каникулы в квартире я провела совсем неплохо, мне выделили свою комнату, в дом я ходила в гости к Славе и Наде. Настроение было приподнятое, радостное, думала о Володе с уверенностью, что он также помнит и думает обо мне.
Вернулась после каникул в Саратов, начались обычные занятия, Володя почему-то не приходил.  Потом пришел около часа ночи. Я уже легла в постель, но вскочила, оделась, вышла к нему. Он обнял меня, увел в свою комнату, принес откуда-то бутылку красного вина, мы выпили ее вместе с его другом, потом он проводил меня до комнаты, целовал, говорил ласковые слова. И вдруг на следующую ночь…
Ночь была кошмарная. Меня било, как в лихорадке, и, казалось, отовсюду кричало: «Ложь! Ложь!» К горлу подступали слезы, я задыхалась, кусала губы, но глаза были совсем сухие.
Я проснулась оттого, что вошел Володя и сел на мою кровать. Я не удивилась, не возмутилась, просто открыла глаза и смотрела на него, хотя времени было, наверно часа четыре.
- Мы только приехали из города.
- Кто вы?
- Наша компания. А почему у вас никого нет?
Я приподнялась, посмотрела. Нинина кровать была пустая, другая Нина так закрылась одеялом, как будто на кровати тоже никого нет.
- Не знаю, были все.
Он засмеялся. И тут я услышала голос Галки:
- Что же это такое, спать не дают! Днем не могут наговориться! Есть у тебя жена, вот и иди к ней!
Я не поняла.
- Галка, что ты говоришь? Ты думаешь это кто?
- Думаю, что Вовка.
Это было, как гром с ясного неба, эти слова звучали чудовищно и нелепо. Но я продолжала ничего не понимать.
- Кто это выступает? – спросил он.
- Это Галка. У тебя есть жена?
Я спросила это в шутку, в полной уверенности, что он засмеется, скажет: «Да ты что!» Но я не получила ответа на свой вопрос. Нет, я и сейчас еще не могла ничего понять.
- Иди спать, Володя. Сколько же времени? Ведь действительно очень много.
- Сейчас.
В дверь заглянули Нина и Сережа. Нина вошла, увидела Володю, как-то боком смущенно повернулась и вышла.
- Ну, иди же, Володя.
- Сейчас.
- И чтобы это было в последний раз.
- Что в последний?
- Ночью.
За ним закрылась дверь.
- Галка! Почему ты сказала так, Галка, про какую жену ты говорила?
-    Я  видела его в сессию с девушкой. Было видно, что они в близких отношениях. Да и так, неужели не ясно, неужели он не пришел бы, если бы никого не было? И на остановке я его видела еще когда, а тебе он вчера сказал, что первый раз в общежитии.
- Почему ты не сказала мне сразу, Галка?
-     Я не думала, что у тебя так серьезно, хотела сказать ему самому. Да не переживай ты так! Не свет же клином на нем сошелся!
- Как же верить после этого людям?
- Нельзя же всем не верить из-за одного.
Я молчала и изо всех сил кусала губы, чтобы не разреветься.  «Значит еще и так!» - вертелось в голове. Какой глупой и наивной я была! Как бы мне хотелось, чтобы он пришел и сказал: «Это неправда, я люблю только тебя!». Но он не придет, не скажет, к сожалению, я все больше и больше убеждаюсь, что это правда. Нужно было быть очень сильно ослепленной, чтобы ничего не замечать. Я не обвиняю его, я все еще люблю его, только он мне дорог и желанен. Во всем виновата я сама.
На следующий день он не появлялся. У нас в комнате долго лежала кассета от его магнитофона, я попросила парня с нашего факультета, который жил рядом с комнатой Володи, передать ему ее. Пришел он снова через день после нашего ночного разговора.
В дверь постучали. Я сразу узнаю этот стук – резкий, требовательный, так стучит только он. Я вышла, посмотрела на него холодно, почти враждебно. Он взял меня за руку:
-       Пойдем. Знаешь, возьми кассету.
- Зачем она мне?
- Пусть, надо будет снова магнитофон привезти.
Что он говорит? Зачем это? Мне все казалось, что он может развеять все мои сомнения, и все будет снова хорошо.
- Тебе отдали? Вчера ты был дома?
- Да, вчера я был здесь. Понимаешь, у меня такая система, тебе правильно сказали – я женат.
Все. Теперь все ясно. Куда же он ведет меня? Мне еще только хотелось знать, с первого дня он меня обманывает или нет.
- Как же это так, Володя? Ты давно ее знаешь?
- Да нет, так это все получилось…
Как получилось?!  Как?! У меня сердце разрывается на части, а он спокоен, весел.
Мы входим в его комнату, со мной здоровается его друг, тоже Володя, предлагает присесть. Я послушно сажусь. На другом конце стола какая-то девчонка. Володя выходит, а «мой» (если бы мой!) Володя тоже садится за стол.
- Так вот, Ниночка, это Галка.
Вот какая это девчонка. Я знаю ее, да, конечно, знаю по лыжной секции. Высокая, сильная уверенная. У нас никогда не было никаких стычек, но я не любила ее почему-то за один вид, не подозревая, что она встанет на моей дороге, почти ненавидела. Володька! Мне было бы намного легче, если бы это была кто-нибудь другая.
- Мы, кажется знакомы?
- Да, по лыжной секции.
- Мне кажется, мы еще где-то встречались. Ты была в спортивном лагере?
- Да, в этом году.
- А в прошлом?
- Нет.
Я отвечаю резко, зло. Она спокойна? Чуть-чуть дрожат губы, но только чуть-чуть. Ей ли бояться меня. Володька пытается завести разговор, начинает читать вслух что-то из книги. Зачем это, зачем? Он думает, что можно быть вот так втроем, ничего особенного не произошло?
- Я пойду.
Я поднимаюсь.
- Сиди, что ты!
- Конечно, ни читать, ни говорить не можешь.  (Это говорит Нина).
-       О чем же говорить-то?
Я выхожу. Володька идет за мной: «Я пойду, Нина, ладно?» Я быстро поднимаюсь по лестнице, за спиной его шаги. Он догоняет меня, пытается обнять, я резко отталкиваю его.
- Давно вы женаты?
- Нет.
- Когда мы познакомились, ты уже был женат?
- Нет.
- Когда же?
- Когда расстались.
- В сессию.
- Да.
Мы останавливаемся у окна. Он снова пытается обнять меня. Для него все это шутка! я отталкиваю его с силой, со злостью.
- Ну что ты, Галка?
- Ничего, теперь буду знать, что можно еще и так.
Он что-то бормочет.
- Послушай, но ведь заявления подают за два месяца, как же можно так сразу?
- Можно за неделю.
- И со второй, и с третьей так?
- Нет!
Это он говорит серьезно, а, может быть, только делает вид.
- Правда?
Он кладет мне руки на плечи.
- Просто пришел в общежитие, и уже тянет. Да не плачь ты, не плачь!
Он сжимает мои руки, опускает голову.
- Чего ты хочешь?
- Прости меня.
Я молчу, пытаюсь освободиться.
- Прости!
Прощу ли я? Я сама во всем виновата, могу ли я на тебя сердиться, я люблю тебя.
- Обещай мне, что ты не будешь плакать. Обещаешь?
- Да.
- Я никогда не забуду тебя.
- Я тоже.
Все. Я закрываю дверь, сажусь на кровать и уже не пытаюсь сдерживать слезы, только рыдать не надо. Я кусаю губы. Слезы текут, но не приносят облегчения.
Расспрашивая девушку из нашей группы, продолжающую ходить в лыжную секцию, о его жене, я узнаю, что летом в спортивном лагере она вела себя так, что ее за разврат выгнали из секции. Многим покажется странным, но мне от этого делается еще тяжелее. Для меня любовь – желание счастья любимому человеку, пусть даже не со мной.
Жизнь продолжалась, я также ходила на занятия, занималась спортом, записалась на лето в строительный отряд. Исчезло только настроение радостной приподнятости, желание летать, как на крыльях, погас огонек в душе. Не знаю, в чем я обвиняла себя, наверно, в том, что не смогла заслужить любовь Володи, тогда я еще думала, что любовь можно заслужить.
Слава в очередной раз разругался с Надей, взял отпуск и предложил мне съездить с ним в Москву, ни он, ни я там ни разу не были. Отправились на самолете, налегке. В гостиницах мест для нас, разумеется, не нашлось, но у вахтеров имелись адреса квартир, где можно остановиться.  Бродили по Кремлю, побывали в Третьяковской галерее, хозяин квартиры даже сумел организовать нам посещение Оружейной палаты. Слава потом с гордостью рассказывал, как ему удалось обуздать женщину – не дал мне зайти не в один из магазинов. Устали от множества впечатлений и уехали домой.
Один из друзей Славы предложил ему завербоваться на строящийся цементный завод в поселке Теплоозерск в Хабаровском крае. Он уехал один, но через некоторое время Надя отправилась к нему. Мне она позднее объясняла, что на работе на нее стали, как на проститутку смотреть, поэтому она решила отправиться к мужу. Там они получили квартиру, устроились, там у них родился Максим.
Отец взялся за благоустройство дома. Провел водопровод, подключился к воздушной ветке газопровода, до этого газ привозили в баллонах. Сделали пристройку к дому, где установили автоматический газовый котел, теперь дом отапливался газом.  В этой пристройке отец стал печатать свои фотографии, поставили там стол, газовую плиту, ванну. Все это требовало денег и одной неизменно твердой валюты, измеряющейся в полулитрах. Самогон гнали тоже в пристройке.  Тете Нине кто-то объяснил, как нужно ставить самогон, она показала отцу.  Теперь они за ужином частенько доставали бутылку, наливали по рюмочке. Я испугалась:
- Папа, что же вы делаете, к этому так быстро привыкают!
- Ну, у меня же есть сила воли, как только что-то почувствую, сразу брошу!
Один раз, приехав домой на выходные, я становлюсь свидетелем отвратительной сцены. Отец с матерью в очередной раз ссорятся, он убегает, она ползет за ним на коленях, хватает за ноги. Он вырывается, уходит, мама падает на кровать, говорит, что ей очень плохо, просит вызвать скорую помощь. Я звоню, бригада приезжает, и говорят мне: «Что вы нас вызываете? Вам в вытрезвитель звонить надо». Утром другого дня я в бешенстве выливаю самогон из многочисленных графинов, пытаюсь разбить самогонный аппарат. Но аппарат восстанавливают, производство самогона продолжается. Мама объясняет мне: «Как же мы прекратим? Денег хватать не будет!»
Меняется и облик города. На месте развалин в сквере за площадью уже с одной стороны был построен кинотеатр, теперь с другой стороны строится трехэтажный универмаг. Каменную трибуну убирают, делают встроенную площадку на фасаде универмага.
Летнюю сессию на третьем курсе я сдаю хорошо, некоторые зачеты и экзамены даже досрочно, чтобы успеть уехать в строительный отряд. В стройотряды ехать престижно, берут не всех, только сильных студентов, «хвостистам» туда попасть лучше не пытаться. В стройотряде можно заработать за лето хорошие деньги, особенно в тех, которые посылают в Сибирь. Наш стройотряд едет в Саратовскую область строить в селе элеватор для зерна.
В нашем строительном отряде много участников туристической секции. Собираются вечером после работы в саду школы-интерната, где нас поселили, поют песни под гитару, танцуют под магнитофон. Песни я слушаю с удовольствием, но когда начинаются танцы, ухожу. Перед глазами лицо Володи, мне не нужен никто, кроме него.
Дома на летних каникулах после стройотряда я встречаю в парке Юру, самого первого парня, к которому я пришла на свидание, с которым я встречалась в школе, но не любила его. Он не живет в Вольске, приехал на похороны отца. Юра вдруг предлагает мне стать его женой: «Ты учишься, я работаю, я помогу тебе». Чего бы проще, ведь мне все равно никто не нужен, но жить с человеком, которого не люблю, я не смогу. Я отказываюсь.
Начинается учеба на четвертом курсе. Я уже вроде бы  забываю  о своих переживаниях, втягиваюсь в учебу, даже хожу на танцы.
А потом вдруг начались звонки. Телефон стоял на первом этаже, на вахте, подзывали к телефону те, кто проходил мимо проходной. Меня вызывали днем, вечером, ночью. Иногда я узнавала голос Володи, но чаще говорил кто-нибудь из его друзей, болтали всякую ерунду, передавали привет от дедушки, ночью заявляли, что к телефону меня требует муж. Я перестала подходить к телефону, тогда стали вызывать девчат из моей комнаты. Одной он назвался, сообщил, что звонит Володя и хочет встретиться именно с ней, а я с ним «по-свински поступила». На меня эти звонки действовали очень сильно, вернулись все воспоминания, вскоре я уже не могла думать ни о чем другом.  Тогда я написала записку с просьбой о встрече, попросила знакомую девушку с его факультета передать ему эту записку. Я злилась, хотела потребовать у него, чтобы он прекратил звонки. Девушка объяснила, что он на грани отчисления, приехал с практики, но не появляется на занятиях второй месяц. Записку она передала, но он пришел не сразу. Я встревожилась, ожидание стало вообще невыносимым, я уже устала думать как я его встречу и что скажу, лишь бы пришел.
А когда он, наконец, пришел, я, забыв о своей злости, бросилась ему навстречу с желанием обнять, прижаться, но он слегка отстранил меня, вошел в комнату, сел за стол, стал выкладывать какие-то документы. По его словам он только приехал с практики, ни про какие звонки не знает, он не звонил. На утверждение моей соседке по комнате, что она узнала его голос, отвел глаза и опустил голову. Острижен наголо (в то время стригли наголо 15-суточников, тех, кто попадал в милицию за хулиганство), взгляд жесткий, незнакомый. Открыла его паспорт: «10 февраля 1971 зарегистрирован со Свешниковой», он накрыл мою руку ладонью, взглянул на тетради на столе:
- О, у тебя конспекты по политэкономии есть, я буду к тебе приходить за конспектами.
- Не надо ко мне приходить, Володя, и если ты знаешь, кто звонил, скажи, чтобы не звонили больше!
Он резко встает, выходит, сильно хлопнув дверью. Трудно описать мое состояние в этот момент, давно мне не было так плохо. И тут я сделала огромную ошибку, написав письмо домой и попытавшись описать свое настроение. Привыкла доверять отцу, искать у него совета, но здесь он не сумел меня понять, и начались несколько месяцев сплошного кошмара. С Володей я еще встретилась, он рассказал об измене жены, она чуть ли не со дня свадьбы переписывалась с кем-то, уезжала к кому-то, пока Володя был на практике. Рассказал, что он разводится с женой, живет пока у друзей в общежитии. Он ее не очень-то и обвиняет, говорит, что у нее и мать такая же, постоянно вокруг нее мужчины.  О том, что ее выгнали из лыжной секции, он не знал, конечно, она не стала рассказывать о таком. Я тянулась к нему, но прежнего доверия не было, он вел себя как-то непонятно, обвинял всех женщин, я в ответ доказывала, что мужчины не лучше. Он звонит, предлагает встретиться, я почти соглашаюсь, но вспоминаю о его обмане и резко бросаю трубку. И забыть не могу, и простить не могу.
А дома родители вновь и вновь расспрашивают о Володе, отец требует, чтобы я не встречалась с ним ни в коем случае, мать обвиняет меня в том, что я разрушаю его семью. Как будто семьи разрушаются снаружи, а не изнутри. Бывает, конечно, и такое, но хорошую, крепкую семью вряд ли разрушишь.
Пыталась не думать о нем, только ничего в голову не шло. Даже учеба. Один зачет только с третьего раза сумела сдать, раньше такого не было.
У меня началась аритмия, останавливалась вдруг на дороге и начинала, как рыба, хватать ртом воздух, задыхаясь от внезапной боли в сердце, врачи посоветовали лежать, избегать физических нагрузок, но нужно было сдавать сессию.  К одному экзамену подготовилась лежа, другой перенесли на февраль, после каникул.
 Подруги в группе замечают, что со мной творится, стараются поддержать. Ира рассказывает о своем печальном опыте, когда ей пришлось расстаться с любимым человеком. Узнала, что он встречается с проституткой, и не смогла простить.

6. Болезнь. Толя.

В летнюю сессию произошел срыв. Зачеты были сданы почти все, но учиться я больше не могла. Бросила все и уехала домой. Тетка сказала, что отец поехал ко мне в Саратов. Я бежала по улице, надеясь успеть застать его на речном вокзале. Не успела. Он вскоре вернулся. Состояние у меня было ужасное. Часто трясло мелкой дрожью, и я совсем  не могла спать.
Отцу предложили проконсультироваться с пенсионеркой, бывшим психиатром. Она спросила:
- Не хочешь жить?
- Не хочу.
Та сказала родителям, что учиться я не смогу, нужно обращаться в психиатрическое отделение. У нас и сейчас пациентов этого отделения считают ненормальными, сторонятся их, тогда тем более. Клеймо на всю жизнь. Одну ночь я провела в этом отделении, маленьком, переполненном, почти без удобств. Утром врачи согласились отпустить меня домой под наблюдение родителей, выписав нужные лекарства.
Таблетки лежали кучкой на серванте, я выпила их все. Упала, потеряв сознание, потом встала, добралась до кровати. Сильно хотелось спать, а родители теребили, что-то спрашивали. Я сказала, что выпила таблетки и попросила оставить меня в покое. Вызвали Скорую помощь, отец нес меня на руках. Промывали желудок.  Потом дали направление в психиатрическое отделение при больнице Саратова. Туда помещали немногих, в этом отделении проходили практику студенты медицинского института. Они подходили, расспрашивали, мне было тяжело говорить с ними. Из их преподавателей запомнились двое. Один молодой, нагловатый, циничный спросил:
- Вам было бы легче, если бы та, на которой он женился, была лучше вас?
- Да, легче.
Большинство девушек признались, что порадовались бы тому, что она хуже них. Второй пожилой, седоватый попросил ответить всего на один вопрос:
- Как вы себя чувствуете сейчас?
- Смеяться не хочется.
Одна из девушек удивилась:
- Но, если смешно?
- Мне не кажется смешным.
Больные самые разные. Одна из женщин, преподаватель института, рассказывала о голосах, которые звучат постоянно у нее в голове. Каждая лекция давалась ей с большим трудом, каждый раз волнение, как перед премьерой. С родственниками встречаться не хочет, гневно обвиняет брата в том, что он «сдал» ее сюда. Еще одна, преподаватель школы, в сильно возбужденном состоянии. Падает на пол, пытается затянуть полотенце на своей шее, кричит: «Это что еще такое!» На следующий день она уже спокойна, как со стороны говорит о своем состоянии. У одной сильная истерика, вызванная приемом каких-то препаратов для похудения. Одна сильно озабочена своей внешностью, шрамом на руке. Она вроде бы заядлый театрал, ходит на все спектакли, знает многих артистов. Но интересует ее не игра артистов, а их внешность, личная жизнь. Бывшая балерина на балерину совсем не похожа, крепкая, коренастая, сильно развиты икры ног, на спине незаживающая рана. Еще одна узколобая, с гладкими, стянутыми в хвост волосами озабочена серьезной «проработкой» произведений Ленина, Маркса, Энгельса.
Директор школы, приятная женщина с усталым взглядом, попадает сюда не первый раз. Приступы депрессии повторяются у нее периодически, даже без видимых причин, когда все благополучно.
Некоторые лечатся от алкоголизма. Лечат инсулиновыми шоками, лечение тяжелое. Но высокая, худая Рая заверяет, что напьется сразу, как только выпишется из больницы. Есть просто старенькие, беспомощные, дети определили, чтобы немного отдохнуть.
Отцу говорят, что мое состояние реактивное, повторяться не должно. Но он не может смотреть на мое безразличное лицо, отворачивается, на глазах выступают слезы. Мать держится лучше, рассказывает мне какие-то новости, которые меня совсем не интересуют.
В больнице я нахожусь два месяца. Осенью можно было бы продолжать учебу, сдав экзамены за четвертый курс, но в деканате мне советуют взять академический отпуск. Мне по-прежнему все безразлично, вряд ли я смогла бы в это время сдать экзамены. Я оформляю академический отпуск.
 Остались мои фотографии тех времен: нелепые позы, поникшие плечи, сгорбленная спина, пустой, ничего не выражающий взгляд.
Теща Славы собиралась ехать к ним в Теплоозерск, позвала меня с собой, я согласилась все с тем же равнодушием.  Ехали около недели с пересадкой в Куйбышеве. В поезде я лежала на полке, даже читать не хотелось. По улицам Теплоозерска ходила с трудом, задыхалась от нехватки кислорода.  Там действительно не хватает сколько-то процентов кислорода. Местные жители адаптировались, а приезжие вначале ощущают. Запомнились сопки с жидкой растительностью, сильно отличающейся от буйной сибирской тайги, которую я видела на родине матери. Травы почти нет, кедры растут далеко друг от друга. Местные жители легко карабкаются по ним с помощью железных кошек, я не смогла подняться даже на полметра. Собирают орехи с низкого кустарника, освобождая их от черных, колючих оболочек.  Мясо и рыба здесь не дефицит, можно купить одежду, сапоги японского производства. Но за белым хлебом, когда его привозят, выстраивается длинная очередь. Мать Нади занимается спекуляцией. Она специально ездит по разным городам, покупая дефицитные товары и перепродавая их на рынке. Покупает она и здесь.
Увидев Максима, крошечного, беспомощного человечка, неожиданно почувствовала к нему интерес и какую-то теплоту. Лица людей казались мне злобными масками, вызывали страх, но ребенок такой невинный, ничего не испытавший, не способный обидеть…
Слава собрался поступать в институт по направлению от предприятия, просил родителей, чтобы Надя пожила, пока он учится, у них, оставаться в Теплоозерске она не хотела. Так что в Вольск мы возвращались вчетвером: Надя, Максим, Ольга Константиновна и я. Четырехмесячный малыш нормально перенес дорогу, особенно хорошо ему спалось под раскачивание поезда, на остановках он просыпался и начинал пищать. Слава остался один. Никуда он не поступил, прежде чем отправлять семью, надо было выяснить все условия поступления, кажется, без экзаменов по направлению от предприятия принимали только рабочих, а не инженерно-технических работников. Скорее всего, ему не столько хотелось учиться, сколько уехать из Теплоозерска с его сопками, скудной растительностью, нехваткой кислорода, очередями за хлебом. Короче, Слава продал всю мебель, часть накопившихся вещей, сдал квартиру, основательно обмыл это дело и вслед за нами приехал в Вольск. Опять все собрались в маленьком родительском доме, жили вшестером.
Я устроилась на работу в дошкольное педагогическое училище, временно, на место ушедшей в декретный отпуск лаборантки исторического кабинета. Рисовала плакаты, иногда показывала кинофильмы на учебной узкопленочной киноустановке, обращаться с ней научилась еще во время работы лаборанткой физического кабинета. Подружилась еще с одной лаборанткой, она даже стихи потом написала, подарив мне на прощание записную книжку:
Опадали листья пожелтелые,
Их ветер кучкой собирал в сторонку,
В эту пору к нам пришла несмелая,
Стройная, красивая девчонка.
…
Не забывай же, помни, милая Галинка,
Как жили и трудились мы вдвоем.
Две тощие: березка и рябинка,
Возможно, где увидимся, споем.

По вечерам частенько заходил Толя. Он в очередной раз бросил художественное училище, приехал в Вольск. Он звал меня прогуляться, я соглашалась. Но разговаривать мне не хотелось, я шла, молча, а он рассказывал мне о любви к другой девушке. Она училась вместе с ним в художественном училище, они полюбили друг друга, но ее родители были татары. Выйти замуж за русского означало для нее разрыв со всей родней, и Толька испугался этого, уехал, но забыть ее не получалось. Как ни странно, но эти встречи и разговоры с Толей, вернее его рассказы, помогали моему «оттаиванию».
Приезжала Галя Степнова, также находилась со мной, несмотря на мое молчание и безразличие ко всему.
В феврале я уехала в Саратов продолжать учебу, Слава с Надей перешли в кооперативную квартиру, которую купили для них родители, отец с матерью остались в доме.  Новые друзья Ужинские не сошлись со старыми друзьями отца. Ближайшему другу отца не понравилось, что Нина рассказывает о нем в учительской то, что никому знать не полагается, он высказал это отцу в грубой форме. Оборвалась многолетняя дружба. Отец переживал по этому поводу, а мать только радовалась, ей, как и мне, не нравилась эта компания. Она считала, не без основания, что этот друг склоняет отца к изменам. Сам он изменял своей жене,  звал к знакомым женщинам отца, но отец тогда на его провокации не поддавался.
Отец сблизился с Борисом Ужинским, у матери были хорошие отношения с Ниной, но сдружилась она с новой соседкой Галиной Тарасовой, скользкой, вертлявой бабенкой, которая мне активно не нравилась. Они вместе ходили на базар, пекли пироги, бегали в гости друг к другу.  Эта пара резко отличалась от обычного окружения родителей, я удивлялась, что может быть у них общего, тем не менее, странная, на мой взгляд, дружба процветала.  Галина Тарасова работала на мебельной фабрике, ее муж Саша был пожарником. Оба любили выпить, Сашка пьяный заходил ко всем соседям, бил себя в грудь кулаком: «Я – старшина второй статьи!» и жаловался на жену: «Галька у меня на передок слаба». Им пришлось продать прежний дом и переехать в новое место из-за связи Гали с соседом. А мать, такая ревнивая, почему-то Гале полностью доверяла, делилась с ней своими переживаниями, главное место в которых занимала ненависть матери к сестре отца тете Нине.
Калитку в заборе прорубили, чтобы было удобнее ходить друг к другу в гости. Опять калитка, теперь к другим Тарасовым!
Последние перед окончанием университета каникулы я провела с Толей. Ходили на Волгу, гуляли по вечерам по городу, выбирались иногда в кино, благо у нас дома сломался телевизор, Толе я рассказывала обо всем, что было на душе, не обходилось без воспоминаний. Вот так и получилось, что частенько нас было не двое, а как будто четверо. 
В училище Толя не вернулся, работал в художественной мастерской. Он пробовал написать мой портрет, но что-то у него не получалось, хотя на стенке висел очень даже неплохой портрет Кямили.
Он казался мне таким близким, но отношения наши продолжали оставаться дружескими. Я уже сама хотела большего сближения, какой-то определенности. Когда он поцеловал меня (впервые за все эти годы) я почему-то заплакала. Каникулы мои кончались, скоро надо было уезжать в Саратов, а Толя по-прежнему не говорил ни слова о наших дальнейших отношениях. Должно быть, ревность к Кямиле заставила меня написать в своем дневнике несколько обидных строчек о ней. А потом мы в очередной раз поссорились, и я, как бы назло, дала ему прочитать этот последний свой дневник, где было много сентиментальных воспоминаний о Володе.
Тогда и появилась в моем дневнике запись, написанная рукой Толи. Я не могу ее сокращать, привожу именно в том виде, в каком она была написана.
 «Сей дневник, с позволения его хозяйки, был только что прочтен с глубочайшей чувствительностью человеком, имя которого не единожды указывается в нем. Набравшись откуда-то наглости, он, этот человек, т.н. я, без позволения хозяйки возымел желание сказать ей здесь же несколько слов по поводу записи от 8-го августа 1972 года.
Может, я делаюсь особенно отзывчивым, когда что-то касается особенно дорогих людей для меня.
Хозяйку сего дневника можно уважать уже за откровенность изложения своих мыслей и чувств (также и в записи от 8-го августа), не говоря уже о том, что находится за строчками, что невозможно или просто нельзя еще выразить. Однако мне думается, что человек, сказавший о ком-то откровенно, «с плеча», не имея о том достаточного представления, очень даже может ошибаться, и хорошо еще, если тем самым нагрешит только на себя…
Нет, Галя, ты совсем не угадала, что было написано на последних страничках моего дневника. Там были мои мысли о будущем житие и о тебе, и о себе. А то, что ты не смогла их прочесть, то от этого сейчас я испытываю только большое удовлетворение.
Взаимоотношения Кямильки и мои были очень сложными и до чего они развились, не знаю, можно ли их назвать любовью? Начиналось все с приглядывания. По училищу бегала веселая, бойкая, с вечно смеющимися глазами (это потом я узнал, как они могут грустить) смугленькая девушка. Улавливал я в ней что-то отличное от всех прочих девушек училища и вообще. Мы занимались, шутили, дурачились, причем она была первая мастачка на различные ухищрения и выдумки. Обычно я оставался в училище на дополнительные занятия рисунком, она уходила раньше. В такие часы я стал чувствовать, что мне чего-то стало не хватать. После ее ухода я сразу же начинал грустить, а когда случались у нее пропуски, то и подавно нападала хандра, даже с работой ничего не клеилось. Я и виду не подал, когда узнал, что она вот уже целый год встречается с каким-то парнем, и только еще больше загрустил. Сейчас трудно, да, наверно, и невозможно уловить момент постепенного сближения и пробуждения все большего интереса друг к другу, но сближение началось именно тогда. А потом пришло лето, каникулы, и мы, шутя обменявшись адресами, разъехались в разные стороны: я в Сибирь, она с Верой из нашей же группы в Казахстан. Там они и написали это первое шутливое письмо, где «Толя, помоги, ты ведь святой…», но письмо это они так и не отослали. Только через год, когда наши с Кямилькой отношения уже для всех стали явными, это письмо мне вручила Вера ради хохмы.
Я уже несколько раз ночевал у Кямильки на квартире. Приняв ванну, подкреплялись, чем могли, пили наш любимый кофе и, до одури наговорившись об искусстве и жизни, засыпали счастливые, не выпуская рук из ласкового рукопожатия. А потом, когда мы оставались наедине, я стал замечать тревогу в ее глазах, такую мимолетную, еле уловимую. Что творилось тогда у нее в душе, и какую нужно было иметь волю, чтобы не высказать свою горечь? Это потом мне поведала ее двоюродная сестренка, что в Энгельсе с родителями и родней у нее вышел великий скандал, и она ушла от них. Ты представляешь, Галка, она не мне – им первым призналась в любви ко мне, к русскому, а за такую любовь уже старшая ее сестренка была проклята их кругом навечно (я тебе об этом говорил). Никогда никому я не дарил столько нежностей, сколько ей, никогда еще я не подымался в своих чувствах так высоко. Моя возвышенная романтичность таяла. Она хотела, чтобы я полюбил ее такую, какая есть, и постепенно я открывал ее такую земную, с бесконечной сложностью ее душевного мира и от этого она становилась мне только прекрасней и родней. Я вживался в нее. Она много рассказывала о своем детстве. Я очень глубоко почувствовал ее детство, полюбил ее детство, и от этого она мне стала родней. Она поведала мне о своем тяжком отрочестве (об этом говорит и слишком ранняя седина в волосах), когда в знак солидарности со своей старшей сестрой покинула отчий дом, впервые выйдя в этот сложный мир. Жила одна, без посторонней помощи, работала: «Человек, помоги себе сам!» До этого она дошла очень рано. И от этого мне стала еще родней. Мы уже были неразлучны, но ее происхождение породило во мне душевное смятение и страх потерять ее.
В летние каникулы вместе работали и отдыхали в Ульяновской области. Там однажды, лаская ее лицо поцелуями, впервые обнаружил ее слезы. Только теперь она сдалась перед всегда ее мучившим. Крепко прижавшись щекой к моей щеке, тихо простонала: «Толька, мне страшно». И она, не подозревая, что я все уже знаю, поведала о своем несчастье с родней…
Теперь, когда мы уже не вместе, я с нежностью часто вспоминаю о ней и желаю всеми силами своей жалкой душонки много-много ей счастья. Мы не давали друг другу никаких обетов. Просто жили, любили, ссорились, страдали, радовались. А перед стоящей между нами преградой первым не выдержал я.
Время меняет все и всех, но в памяти моей она навсегда сохранится такой, какой я ее знал: очень живой, гибкой, гордой, нежной, застенчивой, презирающей нечистоплотность и всякие проявления пошлости и лжи.
Ее лицо – мой любимый образ, и я еще поработаю над ним.
Каждый год 3-го марта, а в 7 часов вечера я буду подымать бокал в честь ее рождения с неизменным чувством: хорошо, что на свете живет где-то дорогой мой человек. Она знает об этом, и в 7 часов вечера наши мысли будут вместе.
Вот и все. Хотел написать в нескольких словах, а развел тебе на нескольких листах.
Я далек от нравоучений, но хочется повторить очень даже хорошие слова Маркса: «Человек – это мир человека». Иногда мы забываем уважать человека хотя бы за этот мир, вечно меняющийся и бесконечный как сама вселенская жизнь, «тасязать». Есть человеки, которые считают себя умными и с рождения благовоспитанными, якобы правдивыми и честными и не подозревающими того, что в самом их, якобы правильном воспитании лежит нарочитая условность, выработанная какими-то там понятиями и правилами, чисто преподанная родителями. Лично я могу только жалеть девушку с подобным искаженным представлением о жизни, считающей свою непорочность словно за святость. Я встречал таких. Они занудны и скучны. Лично для меня понятие девушка и женщина – всего лишь возрастная особенность и никак что-то другое. Привлекают открытые, живые, живущие живой жизнью, берущие от жизни все без каких-то там задних мыслей и отдающие ей все, сгорая. Кямиля это знала за собой, гордилась этим и грубые слова в свой адрес некоторых «благовоспитанных умниц» встречала неизменно презрительной, гордой усмешкой и только. И ведь не зря ее окружают хорошие, умные друзья и чудесные подруги.
Сей вспомогательно-воспитательно-вспоминательно-критический отзыв, доведший его составителя до умопомрачения, был составлен Анатоль де Журом 11 августа сего года, без чьего-либо посвящения в содержимое сего дневника, в чем составитель и заверяет.
                Журов».

Утром я зашла к нему в мастерскую. Он был один, что-то рисовал. Вид у него был печальный и измученный. Я позвала его, попросила зайти ко мне, поговорить. Договорились встретиться вечером.
А когда идем домой, и он как всегда, моет ноги у колодца, к нам вдруг обращается тетя Тося Грачева:
- Когда на свадьбу позовете?
Я даже теряюсь:
- Нашу свадьбу?
- Конечно. Хватит уже гулять-то, нагулялись. Сходитесь да живите. Взяли бы, да зарегистрировались. Что вот девчонку иссушил? И сам высох. А то нальетесь оба. Ты уже работаешь. Она не работает, ты прокормишь. Родители помогут. Сходитесь, сходитесь.
- Мы так и сделаем на следующий год. (Толька)
- Что это на следующий? В этом году женитесь. Потом вспомните: тетя Тося правильно говорила.
Она уходит, мы идем дальше.
- Надо теперь тетю Тосю избегать, женит еще!
- Конечно. Что вот девчонку иссушил? Негодяй!
Он вздыхает:
- Сам высох.
Прощаемся у моей калитки. Он забирает у меня свою книгу о художнике и уходит. Я иду ужинать.
Да, я видела его таким, каким мне хотелось видеть, и все его срывы объясняла сильной впечатлительностью, несколько излишним самомнением. И всеми силами старалась убедить себя, что люблю его, во всяком случае, страдала и ревновала вполне по-настоящему. Но лето кончалось, мне надо было уезжать в Саратов, а никакой определенности в наших отношениях не намечалось, хотя он по-прежнему приходил, мы все также много времени проводили вместе.
А потом состоялся тягостный разговор. Начиналось все так:
- Вот мы идем с тобой, твоя рука в моей руке, тяга у меня к тебе хорошая, человек ты хороший, и все равно где-то у нас развилка будет, мы должны расстаться.
- Должны? Почему же именно должны? Докажи это.
И после этого долгие тяжелые рассуждения о том, как все посмотрят, что скажут на это родители. Из всех причин для меня весомой оказалась только одна: он все еще любит Кямилю и не может ничего решить так сразу.
Дошли до калитки. Я не смотрела в его сторону, отвернулась от него, на душе было горько и уныло, а он все говорил и говорил.
- Я бы не советовал такой девушке, как ты, связывать жизнь с таким типом, как я.
Договариваемся, что я напишу ему письмо из Саратова и расстаемся.
Вошла домой с улыбкой, спокойно разделась и легла спать, уснула почти сразу. А где-то ночью проснулась, и голове стали складываться строчки будущего письма к Тольке. В Саратове я все-таки написала и отправила ему это письмо.
«Здравствуй, Толя!  Все-таки я рискнула написать тебе письмо. Честно говоря, мне очень хотелось наговорить тебе много обидных и резких слов. Но… «учитывая смягчающие вину обстоятельства»… И вообще… В общем прошло у меня такое желание. Но кое-что я все-таки скажу.
Я никогда не считала и не считаю тебя ничтожеством. И не унижай ты себя, пожалуйста!  Терпеть не могу такого публичного самоизбиения. Я много говорю себе обидных и резких слов, но лишь наедине с собой. В дневнике, например. Может быть, поэтому меня обвиняют иногда в самоуверенности и самовлюбленности. Я училась у Горького: «Не жалуйся! Никогда не жалуйся! Страдают все, но достойны уважения лишь те, кто сам справляется со своими неудачами. Да здравствует человек, не умеющий жалеть себя!»
А мужем моим будет лишь человек, которого я буду любить, и который будет любить меня, независимо от того, кто он будет по профессии, какое у него образование и кто у него родители. Если не встречу такого всю жизнь, значит, всю жизнь буду одна (как это ни печально)».
Я так и не дождалась ответа на свое письмо, хотя и очень ждала. Все время думала о нем, боялась, что с ним что-то случится. В конце концов, не выдержала, приехала в Вольск и пошла к нему. Надо ли вспоминать чего мне стоило это решение! Оказалось, что тревоги мои не напрасны. Он был в Саратове, прыгнул с набережной в воду (на спор что ли?) и сломал руку, сейчас в больнице. Он не хотел, чтобы кто-то к нему приходил, но я все-таки пошла. Со Славкой и Надей для храбрости. Он вышел бледный, похудевший, стеснялся своей больничной пижамы. Почти не говорили.
И снова ни писем, ни встреч…
Встретились только на ноябрьские праздники. Предстояло предварительное распределение, нужно было написать, хочу ли я остаться в Саратове или куда-то уехать.  Я сообщаю об этом Толе, и он предлагает мне стать его женой:
- А хочешь, я тебя никому не отдам?
- Да, хочу.
Он целовал мое лицо, повторяя: «Так это теперь все мое? Эти волосы, брови, морщинки у глаз…»
Решили, что свадьба будет летом, когда я закончу университет. Поэтому я не стала ничего говорить родителям, ведь еще почти год, зачем мне лишние скандалы, они не испытывали к нему особого расположения. Его это, конечно, обидело.
А дальше все опять было, как будто и не было этого разговора, этого решения. Очень редкие письма, встречи еще реже.
 В общежитии я жила уже совсем с другими девчатами, они учились на курс младше меня, у всех были парни, с которыми они постоянно встречались, проводили все свободное время (порой и несвободное тоже).  А Толька писал так редко, не слишком-то ждал наших встреч.
Слава в очередной раз разругался с Надей, вернулся к родителям, жил с ними.
Позднее мать рассказала о том, как отец, вроде бы желая помочь Славе, раз у них так не ладится с Надей, рассказал ему про их первого умершего ребенка. Справку о смерти выписывал отцу его бывший одноклассник, сейчас врач – патологоанатом Люкшин.  Диктуя медсестре данные о ребенке, он произнес «доношенный». Отец удивился:
- Как же доношенный? Он в семь месяцев родился!
- Пиши, я знаю, что говорю.
Тогда отец ничего никому не сказал, но после очередного разрыва подумал, что это поможет Славе поскорее забыть Надю и постараться создать новую семью. Только для любящего сердца  это оказалось невыносимым ударом. Слава ушел из дома, напился, где-то бродил, вернулся мокрый по пояс, видимо заходил в воду, пытался утопиться.
Мне Слава пытался рассказать, что собрался опять уезжать в Среднюю Азию, но никто нигде его не ждет, никому он не нужен, на душе очень тяжело. Сколько раз потом я жалела, что не смогла его выслушать, постараться как-то утешить. Тогда у нас еще были близкие, доверительные отношения, он говорил мне обо всем, чем не мог поделиться с другими.
Частенько Слава приходил домой пьяный, нарываясь на скандалы с отцом. Приехал вдвоем с Толей ко мне в Саратов. Они зашли за мной в общежитие, и мы отправились к одному из Толькиных друзей – художников. Он вместе с сестрой  занимал комнату в коммунальной квартире, эта комната являлась у них вроде бы студией, родители жили в другом месте. Парня можно было бы назвать красивым, если бы не тяжелый, какой-то свинцовый взгляд светлых глаз. В квартире еще толклось много людей, кто-то уходил, кто-то приходил. Девушка с темными, сросшимися на переносице бровями, вроде бы, пришла позировать для портрета. Все пили, курили, что-то кричали, о чем-то спорили. Соседи по квартире стали возмущаться, и чтобы не встречаться с ними, хозяева и гости выходили из комнаты через окно за очередной порцией водки и курева, благо квартира располагалась на первом этаже.
Слава хотел поговорить со мной, излить душу, но я слишком сконцентрировалась на своих переживаниях. Толька так обидно мало уделял мне внимания, а ведь я все-таки его невеста! Когда я попросила проводить меня в общежитие, он довел меня до остановки троллейбуса, и поспешил вернуться к своей пьяной компании. На другой день они заняли у меня денег на проезд (тебе родители все равно дадут!) и уехали домой.
Потом я получила от Тольки покаянное письмо, где он писал, что был у Вероники, подруги Кямили, не мог не зайти. И огромными буквами: «ПРОСТИ МЕНЯ!»
А год кончался, и все, вроде бы шло своим чередом: защита практики, работа над дипломом, свадьбы моих соседок по комнате одна за другой. Все они были такие счастливые! И я особенно остро чувствовала свое одиночество среди этих влюбленных пар.
И опять какие-то пьянки, драки, потом стало известно, что Толю должны взять в армию, кончились все отсрочки, и если он не пойдет, могут даже привлечь к суду за уклонение.
Еще два года тревог, ожиданий, целая вечность от письма до письма… Да нужна ли я ему?
Отправила ему телеграмму, чтобы встретил автобус, и поехала в Вольск. Я не собиралась заходить домой, хотела выяснить все на вокзале и уехать. С телеграммой я, конечно, напутала, написала, чтобы встречал в 9, а автобус пришел в 8. Выехала я в достаточно бодром настроении, но по мере приближения к Вольску решительность моя постепенно улетучивалась, прямо хоть выскакивай посередине дороги и садись на первый попавшийся транспорт в обратном направлении. Ну, нет, если идти, то идти до конца.
Он даже не понял сначала, что телеграмма от меня, оказывается, татарское имя Кямиля означает по-русски Галя, он надеялся на встречу с ней. Я сама не ожидала, что заговорю о прощании:
- Я попрощаться приехала, Толя.
- Попрощаться? Разве кто-нибудь из нас умрет? Ты ведь еще напишешь?
- Нет. И так все слишком затянулось.
- Нет, еще не слишком…
- Хотя… Друзьями мы ведь все равно останемся?
- Нет. Не останемся. С Кямилей не остались, а были друзьями. Я не могу ее забыть. Помню слишком живо и остро.
Это прозвучало как оправдание. Все-таки ему было нелегко, он встал и отошел к колонке. Его, как и меня, било противной мелкой дрожью. Я отворачивалась, чтобы он не видел слез на моем лице. Мне почему-то хотелось, чтобы ему было больно, и я старалась говорить ему колкости. А он утешал меня. Так мы дошли до Привольска, а там подвернулось такси. В половине третьего я была уже в общежитии.
То ли сон, то ли явь. И горькое ощущение пустоты на месте чего-то дорогого, близкого, привычного. Боль. Тревога. «Что с ним будет? Опять будет пить?» Да, опять, опять и опять. Что мне теперь до того? «Ты бы со мной несчастлива была, потому что я бы тебя обманывал.» Да, конечно. Только я и сейчас несчастлива.
А потом мне попалось это стихотворение Евтушенко:
«Пришла ко мне ты не от радости,
ее почти не помнишь ты,
а от какой-то общей равности,
от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.
Ты, непосильно весела,
за дверью прошлое оставила
и снова в прошлое вошла.

…
И, устремляясь все ненадошней
к несуществующему дну ,
как дети, мы из двух нерадостей
хотели радость хоть одну.
…

Но помню я картину вещую,
предпосланную всем векам.
Над всей вселенную, над вечностью
там руки тянутся к рукам.

…
И, вытянутые над бездною,
где та же, та же немота,
не смогут руки наши бедные
соединиться никогда».

В армию он ушел в тот день, когда я защищала диплом. Я не пошла с группой на банкет в ресторане  по случаю выпуска, хотя собиралась и даже отдала деньги. Примчалась  в Вольск и узнала, что Толя уже уехал. Перед отъездом он зашел к моим родителям и торжественно сообщил, что освобождает меня от  данного ему слова.
Я не собиралась ехать в Ковров одна. Всех выпускников нашего отделения оставляют в Саратове. Было всего два выездных места. Не было бы и их, если бы я и еще один парень не выразили желания уехать. Кстати, я должна была ехать в Ковров на преддипломную практику, но мне разрешили писать диплом в научно-исследовательском институте при университете.
На этот же период приходится уход отца из школы. Ему говорят: «Вы просили отпустить вас в техникум, у нас появилась возможность эту просьбу удовлетворить». Отец говорит: «Спасибо», пишет заявление об уходе. Должность завуча в техникуме давно занята, он соглашается на должность завхоза. Позднее он начинает преподавать физику в железнодорожной школе, которая не подчиняется городскому отделу образования.

7.     Саша

Мать взяла мне на своей работе туристическую путевку на Кавказ. Это был горно-пешеходный маршрут, который начинался в Нальчике, а заканчивался в Грузии на берегу моря, в Чакве. Подобралась бодрая команда женщин всех возрастов и размеров – саратовская группа. Многие приехали с чемоданами и даже зонтами, несмотря на то, что в путевке указывалась необходимость иметь рюкзак и спортивную одежду. Начались приготовления к походу с упаковки и отправки посылкой лишних вещей в конечный пункт маршрута. Потом к нам присоединили молодых ребят из мореходного училища, выигравших эти путевки в каких-то соревнованиях, и двинули через перевал. Где-то шли пешком, где-то ехали на автобусе, останавливались на перевалочных базах на два – три дня и продолжали путь. Общая атмосфера безделья, раскованности, скоротечных курортных романчиков.
 Некоторые женщины вьются вокруг красавца-инструктора, предлагают себя, чуть ли не в открытую.  Сформировалась небольшая группка таких, явно приехавших за поиском удовольствий. Мне неприятны циничные, откровенные анекдоты, которые они рассказывают. Но есть в группе и семейная пара, трогательная дружба возникает между одной из молодых девушек и парнем из мореходного училища. Я держусь вместе с девушкой моего возраста, с которой познакомилась еще в поезде. Мне 24 года, ощущаю себя уставшей, скучной, старой девой, у которой уже не будет в этой жизни ничего хорошего. Впереди незнакомый город, в котором я никогда не была и ничего о нем не знаю. На одной из таких перевалочных баз я рассталась со своей трепетно хранимой до сих пор девственностью. Просто из-за любопытства и безразличия к своей судьбе.  Он пригласил меня танцевать, прижал к себе, я не сопротивлялась. Ему это понравилось: «Хотя бы с одной можно танцевать нормально, а то все отталкивают». Позвал прогуляться, я пошла. Остановились возле кустов, он стал расстегивать мои брюки. Потом я почувствовала резкую боль, по ногам потекло. Я оттолкнула его, натянула брюки. Вырвался какой-то горький смех. Я смеялась над собой, не над ним! Он не хотел меня отпускать, уговаривал, потом ругался: «Я же тоже человек, я должен закончить!» Схватил меня за волосы, поставил на колени… Кричать, звать на помощь было стыдно, сама с ним пошла, некого винить. Переборола отвращение, сделала то, что он просил, чтобы он оставил меня в покое. Отмывалась в общем туалете холодной водой. А впереди был перевал, где надо было карабкаться в гору по ледяным ступенькам с тяжелым рюкзаком.  Я истекала кровью так, что промокали даже толстые шерстяные брюки. Одна из женщин пожалела меня, взяла мой рюкзак.
Окружающая природа поражает великолепием, буйством красок, чистейшие горные реки и озера, экзотическая растительность. Странно видеть вокруг яркие, роскошные цветы, которые растут у нас только в горшках на подоконниках.  С вершин гор открываются удивительные виды. Опасаюсь приближаться к краю пропасти, появляется желание шагнуть вперед, сорваться вниз.
Спускаемся с горы после перевала по ледяному желобу кто на чем, сидя, лежа, боком. Все мокрые, внизу к тому же идет дождь, до базы под дождем шагаем около часа. Здесь нас встречает и ведет другой инструктор, мы уже в Грузии. Просушить одежду на базе негде, переодеваемся в остатки сухой одежды, забиваемся под одеяла. Но никаких простудных заболеваний, организм мобилизуется.
Мне очень нравится ботанический сад возле Чаквы, где воссозданы уголки природы разных стран, мест с различным климатом. Я в первый раз вижу море, медуз. Плавать в тяжелой, соленой морской воде легче, чем в воде речной, только не в шторм. Один смельчак пытается войти в бушующие волны, его выбрасывает на берег, обдирая о камни.
Но возвращаемся домой после поездки, вижу знакомые степи, серые крыши домов, и на сердце теплеет – это свое, родное.

Ковров встретил меня алыми гроздьями рябин среди желтых листьев. В отличие от нашего Вольска, расположенного на правобережных холмах Волги, этот город на ровной местности, дороги здесь прямые, удобные, и мне поначалу странно было видеть какую-нибудь древнюю бабусю, катящую на велосипеде с кирзовой кошелкой на руле.
Первые дни в Коврове были скучны, тоскливы, удивительно похожи один на другой.   На работу я выхожу не сразу, нужно месяц ждать допуска. Можно уехать на это время домой, поехать в колхоз или работать в детском садике. Домой ехать далеко, нужно тратить деньги на дорогу, для колхоза у меня нет подходящей одежды, выбираю садик. Месяц работаю нянечкой в младшей группе, мою полы, посуду, чищу ковры, помогаю одевать детей для прогулки.
Сначала меня определяют в теоретическую группу, занималась однообразными расчетами. Вкратце можно сказать, что разрабатывали бортовые навигаторы, которые сейчас легко установить на каждой машине. Тогда все это было в зачаточном состоянии, так же, как и вычислительная техника. Не было даже калькуляторов, а для громоздких электронно-вычислительных машин нужно   было строить специальные помещения, держать большой обслуживающий персонал. Здесь я начала осваивать программирование в машинных кодах – очень кропотливая работа, требующая терпения и внимания.
  Дома я томилась от одиночества, часто вспоминала Вольск. Соседка по квартире быстро нашла себе друга и проводила с ним все вечера. Я сидела одна дома, шила, читала, иногда играла в домино с хозяевами, смотрела телевизор. Записалась даже на курсы вязания, чтобы было чем занять длинные вечера.
Отец приезжал один раз. Сфотографировал меня в куцем пальтишке и уродливых суконных сапогах рядом с моей хорошо одетой соседкой по комнате на фоне дома, в котором мы жили. Вскоре прислал денег на пальто и сапоги.
Первой моей подругой в Коврове стала Таня Батенина, тоже молодой специалист, приехавшая из Кирова. Она раньше, чем я перешла в общежитие, но ей не очень нравились девушки, с которыми она жила. Ждали, когда сдадут новый дом и хотели поселиться с ней вместе. Так и поселились с ней в одной комнате, а, кроме нас, в четырех комнатной квартире оказалось еще пять девушек – все моложе и все после техникума. Весело справили новоселье, жизнь вообще стала веселее, интереснее, но, тем не менее, все равно я временами чувствовала себя глубоко несчастной, одинокой и никому не нужной.
В некоторых  квартирах общежития жили девушки, которым было около тридцати, в лаборатории работали две сорокалетние незамужние женщины, мне такая судьба казалась ужасной.  Были и холостые парни, одному я симпатизировала, пыталась даже сама предпринять какие-то шаги к сближению. Но я ему была совершенно безразлична, становилось стыдно за свою навязчивость.
Лучше всего было в походах. Компания подобралась хорошая, всех связывали только чисто дружеские отношения. Здесь я действительно отдыхала: дурачились, бродили по лесу, играли в мяч, в бадминтон, купались в быстрой речке с ледяной водой, пели под гитару у костра. Все вместе, никто не отделялся, не было никаких сцен.
А по ночам мне снился теплый летний дождь на улицах родного города. Я шла к Волге по мокрым тропинкам, выходила на берег, вдыхала неповторимый запах смолы, травы, свежести, всматривалась в темные, глубокие воды.
Привычно думала о Толе, еще можно было встретиться с ним, когда он придет из армии, но все больше крепла уверенность, что никогда я к нему не вернусь, ничего настоящего у нас не было и не будет.
Нашу теоретическую группу расформировали, меня перевели в четвертую лабораторию нашего отдела.   Пожалуй, стоит пояснить, что такое лаборатория в том научно-исследовательском институте. Это огромное помещение, сплошь заставленное письменными и лабораторными столами почти вплотную друг к другу. Между столами узкие проходы, на двери в лабораторию кодовый замок, надо знать код, чтобы войти сюда. Выйти тоже не просто, нужно записать в журнал на столе дежурного время ухода и прихода. В лаборатории около семидесяти человек, женщин всего двенадцать. Самой старшей Фаине, чей стол рядом с моим,  тридцать восемь лет, самой младшей восемнадцать. Столов на всех не хватает, новичкам приходится временно занимать столы тех, кто сейчас находится в командировках. Командировок много, и они достаточно длинные. Ведущим специалистам приходится проводить в командировках большую часть своего рабочего времени. Еще на институт постоянно спускают разнарядки на уборку картофеля, строительство дорог, на сенокос и т.д.  Естественно, на такие работы посылают в первую очередь молодых специалистов, ведущих  специалистов не трогают. Мне тоже пришлось побывать на всех этих работах, кроме, разве что, строительства дорог. Я всегда говорила, что мне надо было окончить университет для того, чтобы научиться убирать картофель, до этого как-то не приходилось.
Меня пробовали посылать в командировки на завод, участвовать в разработке бортового навигатора. Но мне становилось очень плохо от шума сборочного цеха, почти теряла сознание. Стала снова работать со своим бывшим начальником теоретической группы, помогать ему в расчетах. Вадим Борисович посоветовал мне всерьез заняться программированием, больше подходит для женщины. Его жена работала программистом в нашем же институте.
В институте обязательные политзанятия два – три раза в неделю. Я согласилась записаться в университет марксизма - ленинизма, там занятия реже. Невысокий лысоватый лектор большую часть занятий посвящал рассказыванию анекдотов и описанию своих побед на любовном фронте.
Возвращаюсь с сенокоса и вижу новичка за столом нашего начальника лаборатории. Причем начальник как раз вернулся из командировки, стоит перед ним и объясняет, что стол надо бы освободить. А тот сидит, вальяжно развалившись, и освобождать стол не торопится. Вроде того, я не сам сюда сел, посадили. Достаточно нагловатый товарищ.  Хорошо помню, как он, молодой парень, сидит за столом, слегка развалившись, а наш солидный Тулаев стоит перед ним, как мальчик, и что-то доказывает. У меня новичок попросил ножик подточить карандаш и очень внимательно смотрел на мои руки, пальцы. Выше среднего роста, слегка полноватый, но с хорошей осанкой, очень подвижный, шумный. Прямой нос, большие карие глаза, густые рассыпающиеся волосы, потом я узнала какие они мягкие, крупные сильные руки. Именно глядя на эти руки, я почувствовала легкое влечение и испуг: «Не хочу! Мне такие не нравятся!»
Меня выбрали комсоргом лаборатории, я не смогла отказаться и с обычной своей добросовестностью впряглась в эту лямку, хотя мне меньше всего подходила эта роль при моей робости и замкнутости. Правда, к тому времени я уже всеми силами старалась преодолевать эти качества, но не очень-то получалось.
В организации этой лыжной прогулки я, как комсорг, принимала непосредственное участие и не могла не поехать, хотя мне приятнее было бы кататься с Таней, с девушками из своей квартиры. В лаборатории ни подругами, ни друзьями я не обзавелась.
Вечером все, кто был на лыжной прогулке, собрались в квартире ребят. Принесли с собой кто что смог, накрыли стол, включили музыку, начались танцы. Я танцевала с Валерой. Саша, как всегда, держался шумно, развязно, видимо привык быть всегда центром компании. Он пригласил меня танцевать, уверенно положил руку мне на грудь. Я сняла его руку, он спросил: «Почему? Все так просто!» С такой откровенной наглостью я еще не встречалась, обычно это делают молча, а он глаз не отводит, смотрит в упор.
Компания собралась, в общем-то, малознакомая, разношерстая, веселье быстро пошло на убыль. Разбрелись кто куда, почти никто уже не танцевал. Сашка взялся бренчать на гитаре. Пел он плохо, по-моему, у него вообще не было слуха, но ритм чувствовал хорошо, танцевать с ним было легко. Мне хотелось, чтобы он замолчал, и я предложила ему потанцевать, потом он сказал, что я сама его выбрала.
Мы вышли на лестничную площадку, здесь его руки стали слишком смелыми, сначала я отбрасывала их, потом перестала. Он говорил, что я ему давно нравлюсь, я не верила ни одному его слову. Не то, чтобы у меня было ясное и четкое желание иметь ребенка. Материнские инстинкты во мне еще не проснулись, слушая в лаборатории рассказы Фаи о своем четырехлетнем сыне, я удивлялась ее восторгу: «С ним же столько возни!» Но если построить нормальную семью мне вряд ли удастся, я не смогу жить с тем, кого не люблю, то лучше иметь ребенка вот от такого. У него же все просто, легко полюбит, легко забудет, никаких переживаний с его стороны. И, по крайней мере, красив и здоров. 
В эту ночь я осталась с ним.
Он спал, а я лежала, отодвинувшись на самый край кровати, вжавшись в стенку, чтобы не мешать ему, и не могла уснуть ни на минуту. Все казалось так ужасно! Все только и будут говорить обо мне, пальцем показывать. Подобные обсуждения я уже слышала не раз, только еще героиней их не приходилось быть. Если бы хотя бы любила! Я и в глаза-то теперь никому не смогу посмотреть. А его соседи по квартире?
Днем я не пошла на работу, взяла отгул и осталась одна дома. Бродила по квартире, мучилась от стыда, страха, горечи. А он? Как всегда весел, развязен, шутит и смеется с девчонками?
Только во второй половине следующего дня нашла в себе силы посмотреть на него. Он не отвел глаз, я просто утонула в их темной глубине, жутковато сжало сердце. Говорят, глаза – зеркало души, какая же она? Вот такая темная, непонятная и … красивая? А он был очень ласков, но это ни о чем не говорит, наверно он такой со всеми.
Я всеми силами старалась убедить себя (и его?), что мне нет до него никакого дела, он мне не нравится. Но почему же так невыносимо, когда он на моих глазах заигрывает с другими девушками, а они улыбаются и кокетничают с ним? У меня усложнились отношения с ребятами лаборатории, я уже не могла по-дружески подойти к ним, что-то спросить, казалось, что они увидят в этом какой-то намек, будут думать только плохое.
Новый год встретили порознь, но позднее встречи продолжались. В городе имелось всего два ресторана, там знали назубок своих постоянных посетителей,  рьяно следили за порядком. Сашка мог ходить в ресторан хоть каждый день, насколько хватало денег. Его мать работала ревизором по всем магазинам Днепропетровска, денег в семье хватало, сын, похоже, не знал ни в чем отказа. В ресторанах иногда перебирал, начинал вести себя слишком развязно, его переставали пускать, а со мной его пускали всегда. Кстати со мной он ни разу не позволял никаких непотребных выходок, всегда был безукоризненно вежлив, танцевал почти все танцы со мной. Если ему хотелось пригласить другую девушку, обязательно спрашивал у меня разрешения. Заказывали немного: бутылку вина, фрукты, кофе.  Все время танцевали, танцевал он очень хорошо, я тоже любила танцевать.
А потом мы шли вместе либо к нему, либо ко мне в общежитие, одну из комнат нам освобождали.
Он начинает мне нравиться, у него веселый, легкий характер, но я вижу, что никаких чувств у него ко мне нет, и мы с ним слишком разные люди. Я не воспринимаю его цинизм, пренебрежение к людям, чрезмерную уверенность в себе. Хотя, может быть, это и привлекает, у него есть то, чего не хватает мне. И у меня  все то же чувство, которое осталось у меня на всю жизнь в отношениях со всеми мужчинами.  Мне кажется, что он уходит от меня и чуть ли не сразу идет к другой женщине. Я никому не верю.
Я почувствовала, что у меня должен быть ребенок в то время, когда Саша уезжал в командировку в свой Днепропетровск, а я заболела ангиной и не ходила на работу.
Сначала я еще надеялась, что все будет хорошо. Мы поженимся, у ребенка будет отец, и мне не надо будет ломать голову над тем как суметь перевестись, уехать. Просто так уволиться я не могу, пока не кончился срок обязательной отработки, нужно разрешение, уважительная причина. Но и жить с ребенком в общежитии и продолжать работать с Сашкой в одной лаборатории я не смогу.
Когда мы в первый раз отправились в ресторан, Сашка предупредил, что не надо этого, чего я так боюсь, когда один мучается и второй из-за него тоже, имея в виду беременность. Женится на мне он только тогда, когда у нас все будет хорошо. Ну а если не будет хорошо, тогда и не женится? Я ответила, что как раз этого не боюсь, и что бы ни случилось, я никогда не буду заставлять его становиться моим мужем. Больше к этой теме мы не возвращались. Я действительно не хочу женитьбы только из-за ребенка, слишком хорошо помню дневники отца, отношения между родителями и Володькино «так получилось». Но неужели я совсем безразлична ему?
Он приехал больше чем через две недели. Холодный взгляд, неприступный вид – чужой, незнакомый человек. Что ему до моих печалей? Шевельнулась подлая мыслишка, что еще не поздно избавиться от ребенка, никто и знать не будет. Плакала по ночам от жалости к себе, к родителям, к будущему ребенку. Вправе ли я лишать ребенка отца? Вот он еще только зарождается во мне, какой-то комочек белка, но уже дает о себе знать приступами тошноты, приливами крови, и он всю жизнь будет со мной, еще до своего рождения, против своей воли, поставленный мной в особое положение по сравнению с остальными детьми. И найдутся, конечно, «добрые души», которые поспешат сообщить ребенку, что отца у него нет, и не было.
А самое страшное, если я не выдержу все это, и будет новый приступ депрессии. Сейчас снова бессонница, стремление к уединению и мысли о том стоит ли жить, если жизнь впереди так трудна и безотрадна.
Не надо, ну не надо так много думать обо всем этом! Если сидеть и думать как, какой ногой,  и в какую сторону надо ступить и хорошо ли это получится, ты никогда никуда не пойдешь и не дойдешь. Так что будь добра сбросить с себя всю эту хандру, приди завтра на работу бодрая и веселая, улыбнись Саше как ни в чем ни бывало, пошути с девчатами, составь, наконец, эту невероятную программу для Вадима Борисовича. А через неделю поедешь, как собирались, с Таней Батениной в Киров, там встретишься и поговоришь с Галкой Степновой. Галя в это время проходила интернатуру в Кирове, ее муж учился в политехническом институте в Перми, а на свадьбу их я не попала, потому что письмо с приглашением украли из почтового ящика, письма у нас пропадали частенько. В мае побываешь дома, а потом возьмешь отпуск и займешься оформлением всех этих дел. А ребенок пусть растет похожим на Сашку, веселым и неунывающим.
Все-таки я сказала ему.  Не помню, с чего начался этот разговор в лаборатории, в котором я обмолвилась, что я все равно скоро уеду отсюда. Саша заинтересовался: «Как, каким образом?»
Высокий козырек лабораторного стола отгораживал нас от всех, его сосед по рабочему месту Валера отошел, мы говорили с глазу на глаз. Он продолжал настаивать:
- Так как же?
- У меня ребенок должен быть. Твой, между прочим.
- Ты серьезно?
- Да.
- Но я не могу быть твоим мужем, я женюсь.
Больно ударило по сердцу, исчезли остатки последних надежд, но внешне я постаралась не подать вида.
- Женись, пожалуйста, кто тебе мешает.
Тогда он стал горячо убеждать меня не делать этого. В командировке он встретил девушку, с которой дружил еще в институте, они были в ссоре, сейчас помирились, хотят быть вместе, он очень любит ее, но она никогда не простит, если узнает о ребенке.
- Не беспокойся, ничего она не узнает.
И снова поток слов, красноречия ему не занимать. Какие только доводы он не приводил, наверно разумные. Приходил ко мне после работы, продолжал убеждать. Был момент, когда я почти поверила в искренность его отчаяния, пообещала сделать все, как он хочет. Но потом поняла, что это выше моих сил, мне легче убить себя, чем этого ребенка.
Нет, нет и нет! Ты можешь говорить что угодно. Сама я буду поступать так, как хочу, как могу. Женись, уезжай, привози ее сюда, делай что угодно, я ничего не требую от тебя, не требуй и ты от меня. Пусть мне сейчас плохо, пусть мне будет еще тяжелее, но в тысячу раз будет хуже, если я соглашусь на то, что ты предлагаешь. Я для тебя сейчас досадная деталь, омрачающая твое счастье, всегда такая покорная и вдруг почему-то заупрямившаяся. Ты ведь меня совсем не знаешь, да и не хочешь знать. Я не хочу тебе зла, не хочу делать тебя несчастным, не хочу разыгрывать из себя какую-то жертву, я просто не могу иначе. Иначе вообще не стоит жить.
Я бы никогда не простила себе, если бы посмела сейчас избавиться от ребенка, пусть страшно, боль, позор, всю жизнь одна, но если не это, то что? Легкая жизнь с кутежами в ресторанах и сменой любовников? И никто никогда не назовет меня мамой. В возможность любви для себя после такого количества разочарований и прощаний я не верила.
Сашка, ведь меня сейчас только и спасает, что я не одна, со мной он, мой маленький, а ты хочешь лишить меня и этого. Я понимаю и не понимаю тебя, не понимаю, как ты можешь говорить о любви к другой, а потом целовать меня. Ты прав, тысячу раз прав, говоря, что мне будет очень трудно, и не только мне, но и тому, кого пока еще нет. И, конечно, знать – одно, а чувствовать – совсем другое, ты прав и в этом. И все же я со слепым эгоизмом цепляюсь за эту последнюю соломинку.
- Какая она, Саша? Ну, хотя бы внешне?
- Для меня она самая красивая. У нее есть веснушки, она стесняется их, глупая, а я люблю. На небе одно солнце, а у нее их много…
- Как мне забыть тебя, Саша?
- Не надо забывать.
- Никогда не думала, что ты станешь так дорог мне.
- Я? Пьянычка? Нельзя вдвоем любить одного, меня любит моя жена.
Попробовала поговорить о переводе с начальником нашего отдела и начальником отдела кадров, с трудом перебарывая стыд и смущение. Результатов никаких. Юрисконсульт института тоже сказала, что для перевода, а тем более для перераспределения с сохранением прав молодого специалиста должна быть какая-то особо веская причина, вряд ли что у меня получится. Начальник отдела кадров посоветовал доработать до декретного отпуска, а после отпуска и мой обязательный срок отработки закончится.
Можно уехать в очередной отпуск домой, а, возвратившись, объявить, что вышла замуж. Кто тогда докажет чей это ребенок? Будет неувязочка на три месяца, но кому надо докапываться? Кому не лень, пусть треплются.
Две ночи подряд снился во сне Сашка, и хотя я уверяю себя, что он безразличен мне, не было никакой любви, но во сне мне было очень больно, я чувствовала, что теряю дорогого мне человека. Могу ли я забыть его, если во мне уже есть его частица, и это будет со мной всю жизнь? Звучат поневоле в ушах его слова:
«Ведь даже плохой отец все-таки отец, а как же так совсем нет и сейчас не война…
Ты будешь ненавидеть меня, может быть уже года через два…
Я понимаю тебя, но не права ты, не права!..
Будет столько обидных мелочей. Даже в роддоме будешь, всех придут поздравлять с цветами, а к тебе никто. Неужели ты сможешь радоваться ему?..»
Дома уже знали. Говорили, чтобы не волновалась и не вздумала ничего делать с собой, они помогут. Отец бушевал, называл Сашку негодяем. Мать приезжала на два дня, хотела поговорить с ним, но он уехал в командировку. Вряд ли были бы какие-то результаты от этого разговора. Да и какие результаты? Чтобы он женился на мне без любви, думая о другой? Этого мне не надо.
Не хочется никаких забот и волнений. Много лежу, клонит в сон. Совсем забросила университет марксизма-ленинизма, все равно экзамены не смогу сдавать, раз в отпуск уезжаю. Сегодня мне предложили участвовать в создании клуба молодежи, пообещала подумать, но тоже вряд ли стоит начинать. Отказываюсь делать доклад на конференции, работаю без энтузиазма. Чемоданное настроение. Сильно тошнит.
О, ты держишься очень уверенно. Подчеркнуто называешь себя мужчиной и пренебрежительно советуешь ребятам: «Не слушайте женщин, послушай женщину и сделай наоборот». Уверен в победе. Я ведь сказала тебе, что ты дорог мне, почти в любви призналась. А с какой гордостью ты рассказывал мне, как твоя Таня заваливала экзамены, не могла нормально учиться из-за того, что поссорилась с тобой. Как мне это неприятно! Сегодня первый раз он обратился ко мне, ответила, не глядя на него. Нет, я не побеждена, не думай. Да что там!
Я правда худею. Не могу есть, как следует, от всего тошнит, появляется противный вкус во рту. Раньше сладкое любила, а сейчас видеть ничего не могу, особенно шоколад. Так устала сегодня к концу рабочего дня. Совсем небольшие изменения в программе, а я смотрю как баран на новые ворота, ничего сообразить не могу.
И часто тайком все смотрю и смотрю на него. Любуюсь.
Перед первомайскими праздниками подвернулась командировка в Саратов. Съездила, побывала дома. На девятое мая с обычной своей компанией отправилась в поход.
Сашу встретили, когда уже шли с Верой с рюкзаками к вокзалу. Спросил куда мы идем, и за какие-то пятнадцать минут успел переодеться, найти рюкзак и прибежать к вокзалу. Еще одно прощание? Сколько их уже было?
Он уже не настаивал на том, чтобы я сходила в больницу. Спросил, что я хочу от него, ответила «ничего». Говорил, что я удивительно хорошая, жалел, что я не «она», не его девчонка, и он не может быть со мной. Все это не ново. И пусть этот разговор действительно будет последним. Все сидели у костра, мы с Сашей ушли в лес. Я лежала на земле, сухая хвоя колола мне спину.
- А Женя хочет тебя, он так смотрит на тебя.
- Да, я знаю, он предлагал мне быть его женой.
- Я не могу уже с ней. И с тобой не могу.
- Я не знаю зачем я сейчас с тобой. Даже нежности нет, ты же чувствуешь.
 Следующую ночь я не сидела у костра вместе со всеми. Ушла в свою палатку и легла спать. Снилось, что Саша бьет себе в грудь ножом на глазах у меня. Или мне? Уже не помню.
Он уехал рано утром, ему надо было в командировку в Саратов, а мы остались в лесу до вечера. Потом мне сказали, что он очень сильно напился перед командировкой, был почти невменяемый.
У меня началась суета перед отпуском: дописать программу, заказать билеты, закончить отчет о комсомольской работе, сходить, наконец, в женскую консультацию.
Фая очень добра и внимательна ко мне, ей я рассказывала немного о себе, говорила и о Толе, о том, что он скоро должен вернуться из армии. Заходил разговор и о Сашке, хотя я и виду не подавала, что у нас какие-то особые отношения. Она охарактеризовала его так: «Такой дурашка, но хороший парень». Что ж, открытый, порывистый, человек мгновения. Ей, Фае, я намекнула, что, скорее всего, выйду замуж в отпуске, так она мне кучу добрых советов надавала. Да все о платье, о свадебном путешествии. Еще подарок, чего доброго, вздумают подарить, а уж какая тут свадьба!
Если бы можно было провести этот отпуск с Толей, по-прежнему как с другом. Вряд ли это возможно. Мы можем даже не встретиться или он из армии еще не придет. Фае, как своего будущего мужа, я назвала именно его – наиболее правдоподобный вариант.
Ну, вот и закончены все дела, я уезжаю в отпуск. Саша все еще в командировке.
В Вольск я приехала одновременно со Славой. Трудно судить насколько изменилась я сама, но брат изменился полностью. Ничего общего с прежним товарищем по детским играм, хитроватым и насмешливым все же защитником, да и вообще человеком, которому можно что-то рассказать, довериться. Жесткий холодный взгляд, презрительно опущенные уголки рта.
Слава после приезда с Толей ко мне в Саратов уехал в Андижан, устроился там на завод и стал пить по черному. Денег на выпивку не хватало, тогда они с дружками-алкашами украли на заводе и продали трансформатор, деньги, конечно, пропили и сразу же попались. Дружки вывернулись или откупились, Слава попал под суд. Родители заезжали в Андижан по дороге в Сибирь к родственникам матери. Им открыто назвали сумму, которую надо заплатить, чтобы суд не состоялся, таких денег у них никогда не было. Славу осудили на два года «химии». В тюрьме он не сидел, но должен был жить в общежитии с такими же «химиками», никуда не уезжать, отмечаться каждый день в отделении милиции или где-то там еще. К началу моего отпуска заканчивался Славин срок
Впрочем, он собирался опять сойтись с Надей, растить Максима, утверждал, что только мысли о Максимке помогали ему продержаться эти годы среди уголовников.
Вернулся из армии Толя. Моя беременность еще не была заметна, я даже могла купаться, правда, в сплошном купальнике.
Встретились, как обычно, на Волге. Он рассказал о своей переписке с девушкой. Некоторые пишут в воинское подразделение наугад, солдат много, кто-то да ответит. Одно из таких писем передали Толе. Ей 19 лет, она приглашала его к себе после окончания службы.
- Что же ты не поехал?
- Там жениться надо, а я не хочу.
- Почему?
- Вообще не буду никогда жениться.
- Женишься, куда ты денешься.
Мой отпуск кончался, до отъезда оставалось всего несколько дней. Толя зашел в один из последних вечеров, предложил погулять. Бродили, как прежде, по улицам, говорили о чем-то незначительном. Он попросил:
- Расскажи о себе, что ты молчишь.
Сказать? Но это так трудно под его взглядом, язык не поворачивается:
- Я напишу тебе.
Я в брюках, в свободной блузке навыпуск, ничего не видно. Дошли до скамейки в сквере, сели. Он положил руку на мое плечо, долго сидели молча и неподвижно. Его лицо так близко, я слышу его дыхание, но он не делает попытки приласкать меня, и тем более не могу сделать такой попытки я. Наконец, я не выдерживаю:
- Толя, у меня ребенок должен быть.
Он вздрагивает, отодвигается от меня.
- Ты выходишь замуж?
- Нет, но у меня будет ребенок.
Какое-то время он молчит, потом деловито спрашивает:
- Сколько уже?
- Четыре месяца.
Его начинает бить крупной дрожью, как било, когда мы прощались на вокзале. Он уже не может сидеть, встает, проходит передо мной:
- Пойдем.
Я послушно встаю, иду рядом с ним.
- Как ты могла! Нет, ты точно ненормальная! Я же берег тебя, пальцем боялся притронуться, а ты!… Хотел, чтобы свадьба у нас была, все как положено. Да, сам виноват. Мог бы хотя бы одно письмо написать.
Дошли до его дома, он потянул меня в калитку. Вошли, сели на ступеньки в коридоре, не включая света. Из комнаты позвала мать:
- Толя, это ты?
Он отозвался:
- Да.
Что он хочет от меня, и что я хочу от него? Я думала о нем эти годы, надеялась втайне на его помощь, верила, что между нами все-таки осталась пусть не любовь, но дружба, считала его близким человеком. И он столько раз во время наших прежних разговоров просил меня о помощи «помоги, поддержи», разве я не могу рассчитывать на его поддержку? О чем же думал он? О том, что позволено было другому, позволено теперь и ему? Мешали наши прежние отношения.
- Ты об этом хотела написать мне?
- Да.
- Скажи мне свой адрес.
Он записал адрес, пообещал написать, и я ушла. Не помню даже, проводил ли он меня до дома или только до калитки.
То ли в дороге я подхватила эту простуду, то ли при купании в Изуморе перед отъездом - доехала я с большим трудом. Уже в поезде от Вольска до Москвы чувствовала, как поднимается температура. На Курском вокзале, дожидаясь пересадки, сидела еле живая, сильно клонило в сон. Но утром мне показалось, что чувствую себя нормально, и я вышла на работу. Надела обручальное кольцо на правую руку (предварительно купила его сама в ювелирном магазине).
Сашка был на своем месте. Как обычно, весел, шумлив, развязен. Ничего пока ни в его внешности, ни в семейном положении не изменилось. Я еще дома из телефонного разговора с Таней узнала, что он не женился. Что ж, это его дело, я не спрашивала у него о сроке свадьбы.
Первой на обручальное кольцо обратила внимание Фая:
- Ты вышла замуж?
- Да.
Вести дальнейшие расспросы ей помешали дела. А после обеда я вдруг почувствовала сильный озноб. Измерила температуру в санчасти, оказалось 39, меня на «Скорой помощи» отвезли к врачу.
Вечером температура поднялась до 40. Лежала в своей комнате, слышала, что заходил Саша, спрашивал что-то у девчат. Таня подтвердила, что он приходил. Попросил соли, спросил правда ли, что я вышла замуж. Девчата ответили «правда».
Болела я долго, долго держалась высокая температура, потом появилась слабость, темнело в глазах. Боялась за малыша, все это могло сказаться на нем.
В один из особенно тяжелых дней при высокой температуре написала и отправила Тольке письмо, за которое потом ругала себя. Я писала о том, что отец моего ребенка работает со мной в одной лаборатории, я обещала ему, что никто ничего не узнает. О том, что я объявила всем о своем якобы замужестве, и попросила его писать мне хотя бы иногда о чем угодно, можно даже о погоде. Мне это нужно, потому что и в своей квартире обо всем откровенно я рассказала только Тане. Для других я тоже «замужем» и было бы странно, что мой муж не пишет мне ни одного письма.
Он не ответил мне на это письмо. Струсил? Пусть бы он отругал меня, дурой назвал, чем такое презрительное молчание. Позднее Славка передал мне его слова: «Пусть других дураков поищет». Напрасно я считала его своим другом.
Все это и в первую очередь необходимость лгать мучило меня не меньше, чем физические недомогания. Да я выполнила свое обещание Сашке, но стоит ли он того? У него нет никаких настоящих, искренних чувств, все только умело разыгранные сцены. Ради кого я решилась на эту чудовищную ложь?
Когда я, наконец, выздоровела и вышла на работу, Сашки в лаборатории не оказалось. Он уехал на сенокос, сразу после сенокоса в отпуск, к отпуску еще десять дней отгулов накопилось за время сенокоса.
Меня поздравили, вручили подарок - набор фужеров. Тяжело было принимать эти поздравления, тяжело отвечать на расспросы, тяжело объяснять, почему продолжаю работать, а не уезжаю к мужу. Впрочем, женщины вскоре опытным глазом заметили изменения в моей фигуре и согласились, что мне необходимо доработать здесь до декретного отпуска.
Съездила в командировку в Саратов, побывала в Вольске. Жалко родителей, хотели ведь, чтобы все хорошо было, а тут одни огорчения от детей. Славка свое мнение вполне определенно выразил: «Ну, а чем мы виноваты? Крылышки, чтобы порхать кое-как дали, а ножки, обыкновенные ножки, чтобы ползать по земле, забыли». Может быть, и мне когда-нибудь от своего сына доведется такое услышать?
Отец одно твердит: «Пусть Сашка хотя бы зарегистрируется с тобой, потом разведетесь, если не будете жить. Подойди к нему, скажи». Может быть чем-то лучше так будет для ребенка и для родителей, но не могу я. Ничего я от него не хочу. Зачем ребенку отец, который не хочет его знать? Зарегистрироваться, значит, его можно заставить алименты платить, уж это-то он в первую очередь сообразит. Журов вон даже письмо побоялся написать. Противно мне все это.
Фигура моя все менялась, теперь разве что слепой мог не заметить моего положения. По моим подсчетам до декретного отпуска оставалось совсем немного, но врачи что-то все тянули.
Сыграли две свадьбы в нашей квартире, вышли замуж Лиля и Валя. Вовка Марков счел нужным сообщить мне, что еще свадьба намечается в нашем общежитии для молодых специалистов.
- Ты знаешь, что Сорокин женится?
- Знаю. Ну и что?
- Да ты знаешь на ком?
- На ком?
- На Артемкиной!
С таким выражением он эту фамилию произнес, как будто жениться на ней – высочайшее безумие.
Вскоре я ее увидела. Она в нашем же подъезде жила на первом этаже. невысокая, вертлявая, она прибегала к нему в лабораторию, курила вместе с ним в мужской курилке. Потом имела счастье видеть, как утром они вместе шли на работу, я на это так ни разу не отважилась. Ну что ж, значит, такую ему было надо, она ему больше подходит. Они на сенокосе были вместе, там, видимо, и нашли друг друга.
Уезжала я все-таки до их свадьбы. В декретном отпуске была всего месяц, вскоре у меня родился сын, никто не встречал меня с цветами, но я радовалась своему сыну, как только могла, и ничего дороже этого беспомощного комочка для меня не было.



8. Алеша.
Этот год с маленьким Алешей на содержании родителей оказался одним из самых тяжелых в моей жизни. Мальчик родился слабеньким, видимо, сказалась моя болезнь во время беременности. Плакал он редко, больше спал, но я вздрагивала от любого его писка, бросалась к нему.
Слава попытался снова жить с Надей, но ничего у них не получилось. К ней наведывались старые дружки, Славка устраивал пьяные скандалы, бросался на Надю с кулаками, она стала его бояться. В результате Слава вернулся к родителям, а Надя подала на развод.
Наш дом, вполне уютный и комфортабельный для двоих, оказался совсем тесным для неожиданно воссоединившейся семьи. В самой большой – «зале» на диване размещались родители, здесь же на раскладном кресле Слава. Моя кровать втиснута в маленькую, без окон спальню, в прилегающей к спальне и залу проходной комнате кроватка Алеши. Кроме этой кроватки там умещается письменный стол и книжный шкаф – рабочее место отца. А отец к тому же, желая подзаработать и помочь мне, взялся готовить школьницу к экзаменам в институт, занимался с ней за этим столом. Купать ребенка и стирать пеленки приходилось на кухне, подогревая для этого воду в кастрюлях на газовой плите. Развешивала пеленки для сушки я в доме или в пристройке, на веранде они сохли слишком долго.
Слава часто приходил пьяный, сидел на кухне, загораживая все проходы, цеплялся ко мне. Трезвый он разговаривал нормально, но от малейшей дозы алкоголя менялся совершенно, у него появлялось желание обязательно оскорбить, унизить. Причем, как близкий человек, он знал, чем можно обидеть сильнее всего, выбирал самые уязвимые места. Протрезвев, извинялся, говорил, что так не думает, но «что у трезвого на уме, у пьяного на языке», обиды накапливались.
Отец тоже пил все чаще. Самогонный аппарат работал, не переставая. Самогон стоял в графинах в серванте, в шкафу. Слава периодически наливал по рюмке, пил один. Я попросила родителей убрать графины, выслушав за это кучу оскорблений от Славы.
Прежняя компания родителей развалилась окончательно, они встречались только с Ужинскими. Закадычная дружба матери с соседкой закончилась, когда муж этой соседки застал ее вдвоем с моим отцом. Но калитку в заборе не забили, отец нырял туда при случае с бутылкой самогона, там ему всегда были рады составить компанию.
Мать кричала и на Славу, и на отца. Говорила, что простила отца за измену, но снова и снова возвращалась к этой теме, жаловалась на отца Ужинским.
Сейчас, когда мамы уже нет, и я не опасаюсь, что она случайно увидит эти записи, я могу более открыто рассказать о ее характере.  Ярко выраженная истеричность сочеталась у нее с некоторой театральностью, у нее все было напоказ, «на зрителя». Причем, мама никогда не признавала себя в чем-то виноватой, виноваты были другие: «это он!», «это она!» Она всю жизнь ненавидела сестру отца, тетю Нину какой-то патологической ненавистью, помнила все обиды многолетней давности: какую-то кофточку не дала надеть, хотела познакомить брата со своей подругой и т.д. Ей все время казалось, что тетя Нина стремится разбить ее семью, что-то внушает отцу, мне. Ей не нравилось в тете Нине абсолютно все: слишком громко смеется, много придумывает, слишком умная – «умнота сплошная».  Такого же отношения к тете Нине она требовала от отца, от меня, от Славы, часто устраивала скандалы по этому поводу.
Славу она оправдывала во всех поступках, обвиняла его друзей – увели, напоили, меня – что-то не то ему сказала, отца – не сумел найти подход к сыну, и, конечно, всех его женщин. В то же время у нее было какое-то врожденное чувство справедливости, могла проявляться и тактичность, деликатность, только не по отношению к тете Нине.  По силе характера мама не уступала отцу, в чем-то даже сильнее. Слава безволен, просто плывет по течению: «Образуется».
Со Славой маме было легче, чем со мной. Они кричали друг на друга, не выбирая выражений, потом тут же мирились, обнимались. У меня обиды так быстро не проходили, я болезненно реагировала на ее крики, как и отец. Отец никогда не позволял себе грубых выражений, не говоря о том, чтобы поднять руку на женщину. Слава ударил меня кулаком в лицо, разбил губы, когда я попыталась остановить одну из их перепалок с матерью. Отец выгнал его из дома, а мать, несмотря на свою ненависть к тете Нине, упросила ее взять Славу к себе и обильно снабжала продуктами, пока отец не простил его, и Слава вернулся домой.
Отец и тетя Нина любили петь, всегда пели, когда что-то делали. Мама проходила мимо: «Что орет?», хотя пели они вполне музыкально.  У нас всегда было очень много пластинок, я узнавала по радио, по телевизору большинство старых песен, потому что я их уже слышала. Муж тети Нины обладал абсолютным слухом, играл на пианино, аккордеоне, преподавал пение. В Средней Азии он был руководителем хора, в котором пела тетя Нина, так они и познакомились.
В это же время возвращается в Вольск моя подруга Галя Степнова, с которой мы продолжали переписываться и общаться все это время. Отношения с мужем у нее не складывались, оба оказались не приспособлены к семейной жизни. К тому же активно вмешивались матери с обеих сторон, каждая защищала и тянула к себе своего «ребенка». Отца у мужа Гали не было, как и у нее. Сначала я уговаривала Галю помириться с мужем, но когда услышала, что она хочет с ним встретиться лишь для того, чтобы еще раз «вцепиться ему в рожу», смогла только посоветовать: «Разводись!»
В конце концов, она развелась и приехала в Вольск с маленькой дочкой на четыре месяца старше моего Алеши. Мы с Галей приходили друг к другу, гуляли с детьми в парке, на Волге. Я рассказывала ей об обстановке в семье, делилась своими печалями.
 
Соседка познакомила Славу с женщиной. Они стали встречаться, договорились о женитьбе. Наши родители ходили знакомиться с ее родителями. Никаких особых чувств у Славы не было, просто желание как-то устроить свою жизнь, уйти из родительского дома.   И совершенно неожиданным для меня стал момент, когда он вернулся откуда-то чрезвычайно возбужденный, отозвал меня в сторону:
- Ты можешь подготовить родителей? Я женюсь.
- Ну и что? Я знаю.
- Да я не на Ольге женюсь! На Гале Степновой.
Оказывается, Галя позвонила ему, сообщила о своей давней симпатии. А он обращал на нее внимание, но и подумать не мог о взаимности. Вскоре он перешел к Степновым, потом сыграли свадьбу, сняли квартиру в центре города.
Только бросать пить он не собирался. Она надеялась, что у него будет счастье, которого не было до сих пор, и пьянки прекратятся сами собой, он будет совсем другим. Разумеется, ничего похожего не произошло. Слава продолжал пить и проявлять агрессию в пьяном виде, так же, как и со мной.
Их брак продержался около полугода. После того, как Слава чуть не задушил Галю из-за денег на бутылку, они расстались, Слава снова вернулся в родительский дом. А вскоре завербовался в строительную бригаду, и уехал в Волгодонск лечить очередные сердечные раны.
Надя, теперь уже бывшая жена Славы, собиралась ехать со своей матерью на несколько дней в Ленинград, попросила меня взять на это время к себе четырехлетнего Максима. Мальчик был очень нервный, неуправляемый. Утро, обычно, начиналось с истерик. Он капризничал, швырял игрушки, карандаши об стену, если у него что-то не получалось. Я старалась найти с ним общий язык, объясняла, что можно, а что нельзя. Но вечером приходила с работы бабушка, разрешала ему все, что я запрещала, и утром все начиналось сначала.
Я вышла с детьми на прогулку к Волге. День был жаркий, но у Волги ощущался довольно холодный ветер. Я сразу хотела вернуться, но Максим убежал от меня, и пока я его уговаривала пойти домой, Алешу у меня на руках основательно продуло. Алеша заболел воспалением легких. Невозможно смотреть, как болеют дети! Я согласилась бы много раз переболеть сама, чем смотреть на страдания крошечного малыша. Я оказалась «сумасшедшей мамашей»
С большим трудом я дождалась сентября, устроила Алешу в ясли и поехала увольняться в Ковров. Перед самым приездом не выдержала и написала всю правду Фае. Она стала бы расспрашивать о муже, нужно было бы что-то опять придумывать, выкручиваться – я не хотела больше лжи. Тем более лгать ей. Она-то со всей душой расспрашивала, по-доброму, а я не могла открыться  ей.
В лаборатории Саши не оказалось, его опять отправили на сенокос. Задерживаться я не собиралась, тем более начала скучать по Алешке, как только выехала из дома.
Фая меня ни о чем не спросила, молча, подошла и обняла.
Но Сашке, видимо, кто-то сообщил о моем приезде.
Я собиралась устроить небольшой прощальный вечер для своих друзей. Мы с Таней шли из магазинов с сумками, набитыми продуктами, увидели Сашу на скамейке у нашего подъезда. Сколько он уже там просидел не знаю, но он не дал мне даже занести сумки: «Ты сейчас уйдешь, и больше я тебя никогда не увижу».
Этот разговор был такой же сумбурный, как и все предыдущие. То он утверждал, что я необыкновенная женщина, спрашивал, хочу ли я, чтобы он вернулся ко мне. То говорил о том, как хорошо жена понимает его, он скоро должен стать отцом. «Я уже отец, но я все еще не нашел себя, как тебе это удалось?»
Взял у меня адрес, забрал все фотографии Алешки, которые я привозила показать девчатам. Пытался приласкать меня, хотел, непременно, куда-то пойти, в ресторан в том числе, хотя был в рабочей одежде, а у меня в руках – все те же сумки с продуктами. Я совершенно терялась под его напором, так хотелось верить в его ласковые слова. Но я ни на минуту не могла забыть о том, что у него есть жена, и она ждет ребенка. Никуда мы с ним не пошли. Вечер я провела с друзьями, а утром на следующий день уехала.
Тяжелый это был путь. Сашка стоял у меня перед глазами, казался самым дорогим, необходимым человеком. Звучали в ушах слова популярной тогда песни:
 
«Прощай!
Ты помнишь, плыли в вышине
И вдруг погасли две звезды,
Но лишь теперь понятно мне,
Что это были я и ты».
Больше я его не видела.

Алеше еще не исполнился год, и в отделе кадров мне предложили написать в трудовой книжке, что я увольняюсь в связи с рождением ребенка. Будет больше времени для поиска новой работы. Я согласилась, но это мне не помогло, скорее наоборот.
Пока я ездила, Алеша заболел дизентерией. По-моему, мама просто перекормила его, ей все время казалось, что он голодный, никакой кишечной палочки у него так и не нашли. Тем не менее, меня заставили лечь с ним в больницу, просто приехали на скорой помощи и увезли.
Больница в нашем городе заслуживает особого описания, тем более эти бывшие холерные бараки стоят до сих пор. В палате, куда нас положили, умещалось двенадцать детских кроваток, столько же матерей. Но матерям кровати не полагались, ставили на ночь раскладушки, днем их убирали. В соседней палате находились дети с другим инфекционным заболеванием, приходилось держать детей все время на руках, чтобы они не ползали, не брали чужие игрушки. Многие еще не умели ходить, как и мой Алеша. Если ребенок просыпался и плакал ночью, выходили с ним в коридор, чтобы не будить остальных детей. В палате топили газовую печь, в коридоре было значительно холоднее, дети часто простужались. Простудился и мой Алеша, у него поднялась температура. Больничных пеленок и ползунков не хватало, стирали в туалете, развешивали, где придется. Больничный лист оплачивали только матерям детей младше года, другие дети считались самостоятельными, ни больничный лист, ни питание их матерям не полагалось.
В этой больнице Алеша сделал свои первые шаги. В середине палаты днем было достаточно места, и он шагнул вслед за мальчиком такого же возраста. Дома у нас было тесно, и у него всегда была возможность за что-то ухватиться.
Тетя Нина работала медсестрой как раз в этом инфекционном отделении, она забрала меня домой под расписку, когда я уже не могла находиться там. Дома мы вылечились гораздо быстрее.
Стаж у меня все-таки прервался, а запись в трудовой книжке, где была указана дата рождения ребенка, сыграла плохую роль. Никто не хотел брать на работу женщину с маленьким ребенком. От отчаяния я решила устроиться работницей конвейера на агрегатный завод.  Меня взяли на чуть более престижное место – учеником оператора - металлизатора. На заводе я проработала четыре месяца, немного на участке металлизации, где покрывали алюминиевой пленкой детали для сувениров и игрушек, затем заменяла ушедшую в отпуск инструментальщицу.  От следующего «повышения» я отказалась, потому что с помощью Ужинского устроилась в воинскую часть программистом.  Ужинский стал директором той школы, из которой ушел отец. Немного программировать я успела научиться в Коврове, а лучших программистов тогда в нашем Вольске все равно не было, как не было и электронно-вычислительных машин.



9. Миша. Болезнь Алеши.

Первого апреля я пришла на новое место работы. Коллектив лаборатории, в которой мне предстояло работать, был чисто женский, мужчина только один – офицер, начальник лаборатории Михаил Иванович Скородумов. Мы все обращались к нему по имени и отчеству, хотя он был мне ровесник и в лаборатории были женщины намного старше его. В таких коллективах мне еще не приходилось ни работать, ни учиться. Было очень странно, когда кто-то из женщин выходил из комнаты, и тут же начиналось ее обсуждение. Она возвращалась, все замолкали, но вскоре начиналось обсуждение следующей отсутствующей женщины. Инженеров-программистов числилось двое, остальные были техниками. Меня сначала приняли на должность техника, но вскоре перевели на должность инженера, когда уволилась так и не вышедшая из декретного отпуска женщина, уехавшая в другой город. Воинская часть специализировалась на изучении полетов аэростатов, наша лаборатория занималась обработкой результатов полетов. Тогда еще существовала уникальная трасса, начинающаяся на Камчатке, проходящая над всей страной и оканчивающаяся в нашем городе. Так шли воздушные потоки. Пользоваться сейчас этой трассой в полном объеме из-за развала Советского Союза невозможно.
На следующий день мне позвонили из штаба и предложили зайти в строевое отделение. На входе в штаб меня встретил невысокий, худощавый майор с острым, цепким взглядом, объяснил, что звонил он, пригласил в свой кабинет.
- Вы бы не согласились нам помочь?
- А чем я могу вам помочь?
- Мы все объясним. Вы согласны?
Как я могла отказаться, только что с таким трудом устроившись на работу? От меня потребовалась расписка с согласием на сотрудничество. Для начала мне поручили наблюдать за соблюдением секретного режима, если что-то замечу, сообщать им. Тогда они будут в курсе, если случайно что-то где-то выплывет. Разумеется, в целях обеспечения безопасности страны. Позднее он мне периодически звонил и назначал время и место встречи. Встречались то в кабинете рядом с городским отделением милиции, то в доме родителей одного из моих бывших одноклассников. Ничего интересного я ему сообщить не могла, в воинской части я еще никого не знала, никуда не ходила, тем более в военное училище, где учились иностранцы, но звонки продолжались.
 Шестнадцатого апреля я участвовала в традиционном ленинском субботнике. На высокого молодого мужчину с грустными глазами я обратила внимание, когда он заходил в наш кабинет к нашему начальнику Мише Скородумову. На субботнике этот мужчина появился с фотоаппаратом, а после окончания субботника подошел ко мне, попросил воронку, соду, что-то еще для печати фотографий.
- Но я далеко живу.
- А мне все равно делать нечего, я здесь в командировке.
Он проводил меня до дома, я дала ему все, что было нужно, в фотолаборатории отца все имелось. С этого началась наша дружба. Он подходил ко мне в столовой во время обеденного перерыва, приходил ко мне домой, ездил с нами на лодке за Волгу. Я узнала, что у него есть жена, сын всего на месяц моложе моего Алеши, никаких планов на будущее не строила. Я привыкла к общению с мужчинами, мне с ними легче, чем с женщинами. Но сколько раз я ловилась на эту улочку, когда, казалось бы, чисто дружеские отношения перерастают в нечто большее! При расставании с Толей перед моим отъездом в Ковров, я спросила его:
- Разве невозможна дружба между мужчиной и женщиной?
- Возможна, если она намного старше или очень некрасива.
Я старше Михаила на год. Некрасивая? Он объяснил, что когда женился, его интересовала только внешность женщины: красивое тело, «вывеска», все это было у его жены. А сейчас его стал интересовать ум женщины независимо от внешности. - «Ну, спасибо!  Я  раньше была достаточно высокого мнения о своей внешности».
Мы загорали на Волге с ним и Алешей, ходили в парк, он ездил с нами на лодке со своим неизменным фотоаппаратом. Фотографировал он хорошо. Не просто щелкал все, что подвернется, создавал композицию, иногда сам добавлял необходимые элементы, тщательно выбирал нужную точку. Фотоаппарат у него был какой-то особенный, широкопленочный, фотографии он печатает больших размеров, получаются настоящие картины.  Миша удивительно обаятелен, умеет нравиться всем, особенно женщинам, независимо от возраста. Больше всего это заметно на продавцах и кассирах, которые в наши советские времена вежливостью и внимательностью не отличались. Я могла долго стоять у прилавка, ожидая, когда на меня обратят внимание, но стоило подойти Мише, и продавщицы моментально преображались, с ним они были сама любезность. Он очень высокого роста, волнистые темные волосы, слегка выдающиеся скулы, зеленоватые глаза. Руки у него золотые, может починить любую технику.  Мне с ним было очень легко, говорим на любые темы, как с подругой. Он увлечен сплавом на катамаранах по горным рекам. У них сложилась крепкая команда единомышленников, готовятся к походам заранее, подбирают снаряжение, сами шьют спасательные жилеты, клеят баллоны для катамаранов. Жена его увлечение не разделяет, у нее другие интересы.  Меня к нему очень влечет, но я не позволяю никакого сближения.
Он приезжал на месяц, еще на месяц, еще…
В тот день, уже осенью они с моим отцом долго не могли поставить на якорь лодку, мешал ветер, волны. Деревянные лодки крепятся на двух якорях. Один якорь нужно бросить в воду, подъезжая к берегу, затем заглушить мотор, подойти к берегу и вытащить на берег другой якорь, закрепить его там. Лодка не должна упираться носом в берег, чтобы ее не захлестывало волнами, и не должна биться о другие лодки. Цепи натягивают так, чтобы лодка свободно качалась на волнах. Не удается с первого раза, отталкиваются, заводят мотор, делают следующую попытку. Вдвоем легче, один за рулем у мотора, другой бросает якорь. У нас таких попыток оказалось большое количество, волны швыряли лодку из стороны в сторону, якорь падал то слишком близко, то слишком далеко. Ставили лодку отец и Миша, они промокли, замерзли.  Мы с матерью и Алешей ждали на берегу. Отогревали Мише ноги горячей водой, в этот раз он остался ночевать у нас. Родители ушли на погреб, там оборудована неплохая летняя комната, стоит кровать, старый гардероб, стол.
Миша пришел ко мне ночью, я не смогла его прогнать.
- Тебе хорошо? Почему ты молчишь?
Да, мне было хорошо с ним, только никто меня никогда об этом не спрашивал. Сашке было все равно, он думал только о своем удовольствии. А Миша говорил о своей любви, о том, что он разведется, и мы обязательно поженимся.
Что я могла думать о его жене? Я ее не видела, не знала, зачем мне думать о чужом человеке?
- Миша, я разрушаю твою семью?
- Если бы не ты, была бы другая. Это идет изнутри.
Но я работала в воинской части, где жены бдительно охраняли своих мужей, любые покушения на эту собственность воспринимали как преступление. Бежали в политотдел, добивались увольнения соперницы, устраивали бойкоты и т.д. Кстати, когда одной из таких «уводчиц» стала дочка начальника политотдела (хотя и бывшего к тому времени) ни одна из этих мер на нее не подействовала. Миша не был офицером нашей части, тем не менее, и у него состоялась беседа с начальником нашего отдела, где он также заявил, что любит меня и хочет жениться.
Писал он, чуть ли не каждый день, письма иногда задерживались, а потом приходили пачками.  Он приехал ко мне на Новый год, уже не в командировку, просто на время отпуска. Весной я собиралась ехать к нему в Новосибирск.
На Новый год мне так хотелось побыть только вдвоем с Мишей, но родители объявили, что они вместе с Ужинскими будут встречать Новый год дома. Миша приехал уставший, поезд от Новосибирска до нас идет больше двух суток, к тому же сказывалась разница в часовых поясах. Он чуть ли не засыпал за столом, я предложила ему прогуляться, пока не разойдется эта компания.
Миша с женой, сыном, матерью и бабушкой жил в трехкомнатной квартире. В этом году достроили дом, где его мать получала однокомнатную кооперативную квартиру. Эту квартиру Миша рассчитывал отдать жене, а я должна была занять ее место. Пока еще квартира стояла пустая, никто в нее не переселялся, именно в ней Миша поместил меня, когда я приехала. Из всей мебели присутствовал только матрац в углу комнаты. Посуды тоже не было, питаться пришлось в столовой или у хорошей знакомой Мишиного друга. Но она жила за городом, к ней надо было довольно долго ехать на автобусе, а Миша свой отпуск уже использовал, ему каждый день на работу. Это уже испытание для него, привыкшего к комфорту и хорошей пище.
Даже не помню, какой праздник мы встречали в выходные за городом. Пришли родственники знакомой, а Миша взял с собой маленького сына Леньку. Хорошенький, кудрявый, с удивительно белой, словно молочной кожей, мальчик носился по двору, споткнулся, упал прямо в грязь. Я подхватила его, Миша поспешно забрал ребенка из моих рук, умыл.
Вечером возвращались в Новосибирск. Миша зашел домой, чтобы оставить Леню, я ждала его в городском сквере рядом с их домом. Ждала долго, пошел дождь, Миша все не появлялся. Наконец он вышел, мрачный, задумчивый: «Дождь идет? А я и не заметил». Вкратце сообщил о неприятной сцене, его не отпускали, ребенок плакал, срывал с него шапку, бросал на пол. Кроме того, жена не собиралась переходить в однокомнатную квартиру, повесила объявление о размене трехкомнатной.
Поздно вечером перед сном Миша решился объявить мне свое решение: он не сможет оставить семью.  «Я не могу оставить с ней сына, он вырастет балбесом, и меня всю жизнь будет мучить совесть. С тобой бы я оставил». После этого он, успокоившись, быстро заснул, а я лежала, молча, глядя в темноту, глотая слезы, жалея в очередной раз, что не родилась беспомощной дурочкой.
Вот и еще одно возвращение домой. Миша продолжал писать мне письма, я на них не отвечала.
А Слава прислал слезное письмо матери. Он допился до того, что попал в больницу с тяжелым приступом радикулита. Мать стала собираться к нему, отец предупредил, что больше не хочет видеть сына, пусть прекращает пить или живет там, где живет. Но конечно материнское сердце не выдержало, мать привезла Славу домой. Он приехал жалкий, весь скрюченный, боли в спине не позволяли ему разогнуться, отлеживался дома, лечился. Но самое первое, что он сделал, когда стало немного легче, пошел и напился, как обычно, до скотского состояния.
Директор железнодорожной школы, где отец преподавал физику, собрался переезжать в Геленджик, отец согласился занять его место. Кроме того, директор, уезжая, освобождал квартиру в районе Рощи, у отца появилась возможность ее получить. Но для этого нужно избавиться от владения домом (это сейчас можно быть собственником нескольких квартир и домов). Отдавать дом Славе на пропитье отец не хотел, поэтому дарственную оформил на меня. А перед этим состоялся откровенный разговор. Он объяснил, насколько сильны его чувства к соседке, жить без нее он не сможет, но с матерью разводиться не собирается.
- Если захочешь отдать кому-то или продать дом, лучше сразу предупреди, я повешусь.
- Что ты в ней нашел, она же дура!
- А ты думаешь мать намного умнее?
Мне было трудно понять причину такой привязанности, ничего привлекательного я не могла в ней найти при всем желании. Во время дружбы с матерью Галина делилась с ней тайнами приворота, у матери это вызвало только брезгливость. Но позднее мне попалась большая статья в медицинской газете на эту тему. Там говорилось об энергетике человека, объяснялся механизм приворота, и предупреждалось, насколько это опасно.  То есть человек, может быть, тебе уже не нужен, а он не может без тебя обойтись. Не исключаю возможности, что дело было в этом. Или ему просто была нужна отдушина, их скандалы с матерью участились.  Мама вроде бы требует, чтобы он бросил пить, но компании ей нужны, пожалуй, больше, чем ему. Вспоминаю эпизод, когда у меня поднялась высокая температура, но надо заниматься с Алешей, пришел Максим. Родители собираются в гости к Ужинским. Отец говорит:
- Дуся, давай не пойдем, не на работу же. Ты видишь, в каком она состоянии.
- Что ты! Мы же обещали!
Приходят от гостей и, как обычно, скандал и жалобы на измену отца.
Формально я стала хозяйкой дома. Но только формально.
Квартиру отец получил. Не слишком легко и просто, пришлось даже к депутату Лапину – председателю Гостелерадио обращаться, помог секретарь партийной организации школы. На эту квартиру стал претендовать один из начальников дистанции на железной дороге. Для его семьи строился специальный коттедж, но ему хотелось жить в этом районе. Секретарь писал, что учителям и так почти не выделяют квартир, зачем же забирать еще и эту. Решение уже было в пользу начальника дистанции, но прежний директор не освобождал квартиру до тех пор, пока не добились пересмотра решения.
Слава переселился вместе с родителями, я с Алешей осталась в доме.
Кстати, вскоре в воинской части мне должны были дать квартиру. Сдавали 9-й ДОС, военнослужащих обеспечили, появилась возможность несколько квартир дать гражданским.  Гражданских часть, вроде бы, не обязана обеспечивать жильем, только на усмотрение командира. Я была членом профкома. Когда на заседании перечислили фамилии тех, кому решено выделить квартиры, в том числе назвали мою фамилию, я сказала, что мое положение изменилось, теперь у меня есть дом, и предложила просто убрать мое заявление. Наверно, впервые в истории части.
К квартире отец так и не смог привыкнуть, да и без своего самогона он уже не мог обойтись. Сразу после работы он приходил сюда, в дом, бежал сразу в пристройку, выпивал там рюмку или две и начинал заниматься домашними работами. Работ действительно хватало: завели поросенка, кроликов, поголовье которых стремительно увеличивалось. Всех требовалось кормить, чистить за ними, строить новые клетки для кроликов.
Отец частенько нырял в соседскую калитку, сунув в карман фляжку с самогоном, порой напивался до невменяемости и оставался ночевать у меня. Мать прибегала, устраивала бурные скандалы и уходила в свою квартиру одна. Тяжело было наблюдать все эти сцены, тяжело смотреть на отца в таком состоянии. Он бродил по двору неверной походкой, взлохмаченный, с выбившейся рубашкой, с беловатыми комками, скапливавшимися в уголках глаз.  Плакал пьяными слезами, говорил, что никто его не понимает. Конечно, я тоже старалась его остановить, уговаривала, плакала, ничего не действовало. Это был уже алкоголизм, сам он не мог справиться с этой болезнью, а обращаться к кому-то за помощью было нельзя. Его бы исключили из партии, уволили с работы, кому от этого легче?
Алешу отец очень любит. Мальчик растет спокойный, ласковый, капризничает очень редко, только часто болеет. Пока сидит дома, все нормально, но стоит его отвести в садик, как начинается кашель, насморк, поднимается температура. В конце концов, мне объявляют, что ребенок  не садиковый, лучше его туда не водить. Мама уже на пенсии, но продолжает работать, оставлять работу не хочет. Ищем няню. Соглашается сидеть с Алешей старушка, которая живет недалеко от нашего дома. Она работала в колхозе, пенсия очень маленькая, приходится подрабатывать. С Алешей ей легко, она говорит, что таких спокойных детей у нее еще не было. Но в четыре года у него обнаруживается непонятная болезнь.
Искупала Алешу в ванне у родителей, уложила спать, а ночью он проснулся с красной, опухшей коленкой, плача от боли. Никто не видел, чтобы он ушибался, никаких синяков, ссадин, а боль не проходит. Положили в больницу, откачали скопившуюся жидкость, чего, как потом выяснилось, не следовало делать. Понаблюдали за ним неделю и выписали, а через год, опять же без видимой причины все повторилось снова. Сначала обследовали в детской больнице, потом направили на консультацию в Саратов, кололи антибиотики, делали рентгеновские снимки. Предполагали разное, в том числе саркому или туберкулез кости, расспрашивали о наследственности по всем линиям. Я отыскала через адресный стол адрес его отца (он уже вернулся из Коврова в свой Днепропетровск), написала письмо. На это письмо он ответил. Осторожно, уклончиво, но все-таки ответил:
«Здравствуй, Галя!
Ничего подобного, о чем ты спрашиваешь в письме, нет и не было ни у кого из моих родственников. По этому поводу ты можешь не сомневаться, я, как только получил твое письмо, сразу выяснил этот вопрос и, не откладывая в долгий ящик, пишу тебе ответ. Таким образом, в наследственности можешь не сомневаться. По крайней мере – я, мои родители, деды и прадеды были здоровы.
Жаль, что он болеет – искренне желаю ему крепкого здоровья и счастья, и тебе, Галя, - тоже, хочу, чтобы у тебя все было хорошо – счастья, успехов тебе».
Три месяца Алешу продержали в туберкулезном санатории в Саратове, а когда и это лечение не дало никаких результатов, направили на операцию в институт артрологии и ортопедии.
Отец переживал все это не меньше меня, ездил со мной в Саратов, а когда Алеша лежал в туберкулезном санатории, взял направление на курсы повышения квалификации, чтобы находиться поближе, иметь возможность чаще его навещать. Я приезжала каждые выходные, но, конечно, ребенок очень скучал, так же, как и я по нему.
В отделение артрологии и ортопедии в Саратове, где проводили уникальные операции, попасть было сложно, сюда направляли больных из всех республик и мест Союза. Люди дожидались очереди на операции и лечение годами. Для ребенка сделали исключение, пообещали положить его на операцию в ближайшее время, как только кто-нибудь выпишется. Но нужно было звонить и узнавать, есть ли место.
Звонила я из кабинета начальника ЭВМ, телефонов с выходом в город в воинской части не очень много, большинство телефонов внутренние. Заказала междугородний разговор, но линия все время была занята, меня не соединяли, несмотря на неоднократные просьбы мои и начальника. Приемные часы врача, давшего телефон, кончались, других телефонов я не знала. Побежала на переговорный пункт, умоляла операторов, объясняла, что речь идет о больном ребенке. Но шли бесконечные производственные разговоры, на меня не обращали внимания.
Приемные часы окончились, ждать дальше не имело смысла. Да что же это за страна такая, где производство важнее жизни и здоровья человека! Разве все эти заводы и фабрики созданы не для того, чтобы делать удобнее, облегчать жизнь людей? А у нас все перевернуто с ног на голову. С рыданиями я потребовала жалобную книгу и написала, что никакие производственные разговоры не могут быть важнее здоровья ребенка.
На следующий день я смогла дозвониться, мне предложили приехать. Но в самой больнице мне пришлось ждать несколько часов, потому что на освободившееся место успели положить другого ребенка. Затем нашли все-таки палату, где можно было поставить детскую кроватку. Мне разрешили остаться с сыном, но для меня места не было. Одну ночь я ночевала на стульях, потом взяла у уборщицы напрокат раскладушку. Женщина из нашей палаты лежащая здесь не первый раз (перенесла восемь операций!) посоветовала мне оформиться раздатчицей на время отпуска штатной работницы. Я стала разносить еду по палатам, мыть посуду, и мне вскоре разрешили занять освободившуюся «взрослую» кровать вместе с Алешей.
После операции обязательно надо сразу, когда еще не сняты швы, разрабатывать сустав, сгибать и разгибать, иначе он так и останется неподвижным. Ребенку больно, он плачет, кричит, но надо делать это, скрепя сердце.
Я провела в этой больнице с Алешей два месяца, чего только не насмотрелась. Именно после этой больницы у меня появилось намерение родить второго ребенка. Артрит – почти неизлечимая болезнь, мне хотелось, чтобы у Алеши был хотя бы один близкий человек. Разные, конечно, отношения между братьями и сестрами, взять нас со Славой, но пусть будет какой-то шанс.
Кто была та женщина, с которой отец познакомился или встретился, будучи знаком с ней раньше, я не знаю. Думаю, что порядочная, неплохая женщина, не чета соседке, и чувства у них были серьезные. Даже предполагаю сейчас, что это она работала воспитательницей в санатории, где лежал Алеша, отец туда часто приходил, помогал им делать какие-то стенды.  С отцом мы на эту тему никогда не говорили. Она писала отцу на мой адрес, когда я находилась в больнице с Алешей во время операции, а мать перехватила одно из писем. Разумеется, был скандал, но оборвала отношения женщина сама, объявив отцу, что выходит замуж. Все это рассказывала мне позднее мать. Отец напился после того сообщения, плакал и жаловался ей, жене, а она «посочувствовала»: «Ну, ты же не обещал ей жениться, скажи, может быть и не нужен ей будет тот Вася». Отец от неожиданности чуть было не протрезвел: «Что ты говоришь такое? Неужели ты так можешь?» А она провела его мимо любопытных соседок у подъезда, зашли в квартиру: «Ну, вот теперь делай, что хочешь, можешь уходить!» Кстати, о прогрессирующем алкоголизме отца не знал никто из соседей в их доме, пил он чаще всего в доме у меня, когда напивался до невменяемости, в свою квартиру не ходил.
Дома все также визиты отца перемежались пьяными набегами брата. Слава сошелся с женщиной, которая жила на дальней окраине города в поселке завода асбоцементных изделий. Слава жил у нее в однокомнатной квартире, где кроме них двоих были еще две маленькие дочери Татьяны. Автобусы на АЦИ ходили не слишком хорошо, дожидаться автобуса в нетрезвом состоянии не всегда безопасно, там патрулировали наряды милиции, могли забрать в вытрезвитель, сообщить на работу, поэтому он пьяный направлялся прямиком ко мне. Причем просто прийти, лечь и уснуть его не устраивало, обязательно надо было покуражиться, поиздеваться. Пробовала его не пускать, тогда в ход шли угрозы, порой и кулаки. Тете Нине вышиб ногой стекло, когда я была у них и отказалась дать Славе ключ от дома. Отец пытался меня защищать, а мать оправдывала Славу, обвиняя во всем меня. Оказывается, я должна молча выслушивать все его оскорбления и жалеть его, несчастного.
С Татьяной Слава прожил около пяти лет. Она научилась приспосабливаться к его пьяной агрессивности, не спорила с ним, высказывала ему все позднее, когда протрезвеет. Но часто не выдерживала и она, выгоняла его. Он уходил к родителям, жил у них, потом снова возвращался к Татьяне.
Большинство праздников я провожу с тетей Ниной и Сережей, часто к нам присоединяется сын Славы Максим. Максим живет у меня по несколько дней, домой ему возвращаться не хочется. Но он приходит без смены одежды, ему надо помыться, переодеться. Я говорю ему, что надо идти домой, уходит, чуть ли не со слезами.  В кино или театр я также хожу или с тетей Ниной, оставляя Алешу с Сережей, или с Сережей, тогда с Алешей сидит тетя Нина.
Начальник нашей лаборатории Скородумов разводится с женой. Мы пытаемся выяснить у него причину развода, но он не хочет распространяться на эту тему: «Это такая грязь, не стоит говорить». В маленьком городке быстро распространяются слухи, мы узнаем, что его жена, работающая медсестрой, завела интрижку на работе. Тем не менее, Скородумову объявляют выговор, склоняют его на всех партийных собраниях, обвиняя в нарушении Морального кодекса. Мне он нравится, как-то он даже провожает меня из театра. Но я его даже Мишей не могу назвать, привыкла к обращению на работе Михаил Иванович, хотя мы ровесники. Пригласить его к себе я тоже не могу, там пьяный отец, скандалы. Прощаемся, как школьники, у моей калитки. Вскоре он женится на женщине с двумя детьми и заболевает раком.
Миша продолжал писать, и настал момент, когда я ответила на одно из его писем. Произошло это после скоропостижной смерти Скородумова. Тогда я поняла, что не так-то много близких по духу людей я встречала в своей жизни, чтобы отталкивать окончательно того, кто мне без сомнения очень дорог. С тех пор наша переписка не прекращалась.  У него родилась дочь, он считал, что это совершенно лишнее, а я писала, что нельзя так о ребенке, и она еще станет ему ближе, чем сын. Как и случилось впоследствии.
Больше всего он писал о своих походах, сплавах по горным рекам, присылал великолепные фотографии, сначала черно-белые, потом цветные.
Тем не менее, жизнь продолжалась, я была еще молода, хотелось хоть как-то устроить свою личную жизнь. Беда оказалась в том, что создать семью с тем, кого не люблю, я не могла, никакой хитрости, умения притворяться у меня не имелось и в помине, все мои нелепые, неуклюжие попытки заканчивались непременным крахом.
С Женей я познакомилась по его объявлению в газете. Написала по указанному адресу и неожиданно получила ответ. Переписывались, даже встретиться удалось, когда отвозила Алешу в Липецкий санаторий. Только не думала, что ехать от Липецка до Смоленска так долго. Все, что я успела в этот раз – поговорить с ним на вокзале и сразу же сесть на обратный поезд, иначе опоздала бы на работу. Он обещал приехать ко мне в отпуск. Но здесь понадобилось вмешаться Славе. Он познакомил меня с одним из своих знакомых, я стала с ним встречаться и (ввиду своей патологической честности) написала Жене, чтобы он не приезжал. А этот знакомый потом вдруг просто исчез без каких-либо объяснений. Вроде бы с женой, с которой был разведен, опять сошелся, так Слава объяснил. Только я почему-то вспомнила слова Славы о том, как он хотел бы, чтобы меня бросил какой-нибудь пьяница, это в отместку за то, что я выгоняла его пьяного, не хотела видеть.
Через какое-то время переписка с Женей возобновилась, я поехала еще раз в Смоленск, дня три жила там в гостинице. Уезжала с ощущением, что больше мы никогда не встретимся, слишком мало у нас общего, а по возвращению домой выяснилось, что должен быть ребенок. Женя на это сообщение просто не отреагировал, не ответил ничего. Тем не менее, я оставила бы ребенка, если бы не скандал с родителями, закончившийся выкидышем.
 Во втором случае сыграл роль один из старых Славиных друзей. Он мне даже нравился когда-то, но он женился, чуть ли не самым первым из их компании. Детей у них не было, в конце концов, развелись, она повторно вышла замуж и родила сына, а Саша так и не создал новую семью. Это он когда-то выбил зубы Анатолию, заступаясь за меня. Встретилась я с ним опять же по инициативе Славы и Татьяны. Они позвали меня в кино, туда же пришел он. Он проводил меня домой после кино, стал приходить, возникли близкие отношения. Беременности от него также суждено было кончиться выкидышем. Потом я прочитала в медицинской литературе о расщепленных хромосомах Все беременности его жены кончались выкидышами, но он просил попытаться сохранить ребенка, на что-то еще надеялся. Я лежала в больнице на сохранении беременности, меня навещали все мои сотрудники, приходила мать, хотя я не очень-то хотела с ней встречаться после очередного скандала. Отец не пришел ни разу.
Единственно, о чем я просила родителей, - оставить меня в покое, не лезть в мою жизнь. Мне было уже больше тридцати лет, вполне способна сама отвечать за свои поступки, но родители почему-то считали необходимым продолжать мое воспитание. Скандалила в основном мать, не стесняясь в выражениях, отец ее поддерживал, но все-таки более мягко. Если мать кричала, что не намерена из-за меня ходить мимо соседей, как сквозь строй – обычное наше «А что люди скажут?», отец же убеждал: «Выйди замуж, а потом разойдись, пусть у ребенка хотя бы имя будет». - «А вот этому надо было с детства обучать: дави всех, хватай за горло, иди по головам! Не могу я выйти замуж, зная, что все равно не буду жить с этим человеком, только для того, чтобы он мне потом алименты платил, и я считалась порядочной»


10. Самоубийство отца.

Продолжают нас воспитывать не только родители. Самым обязательным в воинской части было посещение политических занятий. На занятиях мы должны были делать доклады, предоставлять конспекты трудов Ленина. Нам даже отметки ставили, как школьникам, разве что на второй год не оставляли. На время этих занятий откладывались все самые срочные работы.
Мы все должны были брать социалистические обязательства, подводились итоги их выполнения, определялся победитель.
Звонки и встречи с майором продолжаются, мне все меньше нравятся его расспросы и поручения, говорю ему об этом. Он отвечает: «Привыкнете, все привыкают». Один раз я пришла после бурного обсуждения в лаборатории очередного повышения цен на золото. Что меня дернуло заговорить об этом? Посоветоваться хотелось, он вроде бы так по-отечески ко мне относится, старший товарищ.  Но тут он мгновенно преобразился, в лице что-то хищное появилось, прямо-таки крысиный оскал: «Кто сказал? Что?  Бери ручку, пиши. Не показывай вида потом, что к тебе это имеет какое-то отношение. Теперь заткнутся!» Медленно, слишком поздно стало приходить прозрение. Да никакую родину они не защищают! Защищают свои теплые места, удобное для них устройство!
Больше на встречи с ним я не приходила. Он встречал меня после работы шел рядом, настаивал на необходимости встреч. Я отговаривалась нехваткой времени, болезнью ребенка. Потом, в конце концов, решилась сказать прямо:
- Когда я соглашалась на сотрудничество, я не знала что это такое. Теперь знаю и не хочу!
- Что ж, это дело добровольное. Но ты об этом еще пожалеешь!
- Может быть.
До сих пор не знаю, почему он оставил меня в покое. Может быть потому, что уже готовился к отставке.
Освободилась должность старшего инженера-программиста. Год я выполняла эти обязанности, но приказа о назначении не было. Потом мне сказали открытым текстом, что нужно вступить в партию.
- Но я не хочу! Слишком много там подлецов и негодяев.
- Вот и будешь их изнутри разоблачать.
Не то, чтобы стремилась, но вроде бы это было естественным продолжением пути: октябренок, пионер, комсомолец. Отец партийный, тетя тоже. Прошла все положенные этапы. Сложно было отвечать на вопросы о текущих новостях, поскольку чтение газет ничего, кроме сонливости у меня не вызывало, политикой я просто не интересовалась, хотя мне ее постоянно навязывали.
Всего нас женщин – коммунистов оказалось в части шесть человек. На партийных собраниях мы неизменно занимали самый последний стол и чаще всего играли потихоньку в «Эрудит». Игра размещалась в небольшой коробочке с магнитным полем, легко спрятать.
Выступлениям на партийных собраниях придавалось большое значение. Те, кто стремился к продвижению по служебной лестнице, начинали именно с этого.  Всегда удивлялась, слушая выступления начальника нашего отдела, как можно так много говорить и ничего не сказать. Сплошные обтекаемые фразы: «В преддверии двадцать очередного съезда…», «Необходимо усилить…», «Требуется искоренить…» Ни одной конкретной фамилии, ни одного факта, чтобы никого не задеть, а вышестоящее начальство особенно.
На должность меня назначили, это дало существенное увеличение зарплаты, что было очень важно для меня.
Один год я была профоргом отдела, но провела собрание не так, как полагалось. На выборные должности попали не те, кто был в заранее составленном списке. Начальник отдела целый день доказывал мне, что я не права, возвращался к этому разговору снова и снова:
- Вы должны уметь проводить решения руководства, иначе верх берут серые массы. Я вас убедил?
- Нет, не убедил.
Больше профоргом меня не назначали, я занималась в профкоме работой с детьми.
А тут началась перестройка. Помню, с каким воодушевлением мы встретили начавшиеся перемены. Внимательно слушали и смотрели трансляции съездов, ведь до этого мы могли только читать сухие и откорректированные отчеты в газетах.  Но все это быстро надоело, эйфория прошла, тем более то, что творилось вокруг, никакого восторга не вызывало.  Список дефицитных товаров, которые надо было получать по талонам, стремительно увеличивался. Вскоре в этот список попали почти все предметы первой необходимости, включая мыло, стиральный порошок, макаронные изделия, сигареты, утюги и многое другое. Мясо и масло мы уже давно получали по талонам. На нашей ЭВМ эта программа распределения талонов являлась самой используемой. Причем военнослужащие получали талоны на всю семью, а служащие только на одного работающего, как будто детей у нас не было. Хотя участники войны и матери-одиночки все-таки имели право на дополнительный талон.

Отец доработал до пенсии и перестал работать в школе. Стал оператором котельной вместе с матерью. Маме пришлось поменять работу, потому что бухгалтерам пенсию не платили. Отец мог бы продолжать работу в школе, но понимал, что вряд ли справится  с алкогольной зависимостью. Он тяжело переживал вынужденный уход. Перед праздником 7 ноября я увидела слезы на его глазах:
- В школе-интернате в это время всегда столько людей вокруг. Готовятся к празднику, кто-то собирается уезжать домой, приходят отпрашиваться. А сейчас я никому не нужен.
- Папа, что ты говоришь! Ты нужен нам, нужен Алеше.



Той ночью 25 апреля Алеша очень долго не мог уснуть, плакал. Я уговаривала его, сидела с ним рядом. Пыталась даже колыбельную спеть:

"И пою я тихо сыну днем и под луной,
Дождь бывает желтый, синий, серый, голубой.
Желтый дождь протянет руки к той судьбе и к той,
Желтый дождь – он для разлуки, он пока не твой.
…
Спи, сынок, приходят к людям разные дожди,
Только черного не будет на твоем пути.
Верю, черный дождь не будет на твоем пути!"
 (стихи Леонида Лучкина)

- Не надо, мама, мне от этого еще грустнее становится!
На работу пришла не выспавшаяся, а там похороны, Сабинина хоронят. Молодой, такой всегда здоровяк был, никто бы и подумать не мог, что у него что-то болеть может. Рак никого не щадит. Смотрю, как родственники в машину садятся, и неожиданная мысль: скоро и ты так же ехать будешь.
По дороге домой встретила мать. Идет какая-то вся измученная:
- Я тебе комбинацию купила красивую. Отец опять пьяный, хулиганит.
Отец бродил по двору, растрепанный, в выбившейся рубашке.
- Я поросенка купил, посмотри какой хорошенький, и хвостик крючком.
- Папа, ну что же ты делаешь?  Почему ты опять пьешь?
- А ты! Что ты мне говоришь! Ходят к тебе сменные е…ри!
- Громче кричи, не все слышат. Ты калитку к своей б..ке опять отколотил?
На улице жарко, все кругом открыто. Краем глаза заметила Гальку  Тарасову за забором. Она рванулась вроде бы к нам бежать, муж ее удержал. Отец побрел в свой пристрой, там у него самогонный аппарат. У меня в глазах потемнело от гнева и обиды.
- Я убью тебя, если что-то случится с Алешкой!
- Галька, сучка такая, я же люблю тебя!
- Вы мне всю жизнь изломали своей любовью!
- Так вот ты какая злючка? Я и не знал. Мать говорила, а я не верил.
Вот он знакомый срыв, от которого темнеет в глазах, теряешь власть над собой. Мама это называет «поповская порода», все бешеные.
Я ушла в дом, села в кресло, руки и ноги налились тяжестью, шевельнутся не в силах. Отец где-то ходил там по двору, услышала его шаги на чердаке сарая. Он уже как-то пытался повеситься на этом чердаке. Сидел на пыльных досках настила, по щекам катились пьяные слезы: «Веревка оборвалась».  Я сняла с него веревку, обнимала, успокаивала. Я уже почти перестала реагировать на его угрозы покончить жизнь самоубийством, ведь это повторялось всю жизнь после его скандалов с матерью. Побежать, остановить? Он зашел в дом, постоял у окна.
- Где Алеша?
- На улицу убежал, он уже не знает, куда от тебя деваться.
Заметила, что он переоделся в чистую одежду, надел белую майку. Домой собирается идти? Алеша очень любит дедушку, он для него пример, а пример в постоянных пьянках и скандалах.
Он опять вышел во двор, я сидела все такая же окаменевшая, руки и ноги налились предательской, свинцовой тяжестью. Рванулась к нему душой и почувствовала, как будто он на расстоянии оттолкнул меня. А потом вдруг стало очень тихо, и заскрипела открывшаяся сама по себе дверь сарая. Отчаянно защемило сердце, я выскочила во двор, подбежала к сараю.
Он стоял спиной к двери, ноги на полу, как будто на цыпочки приподнялся, а на шее веревка, тянется куда-то высоко наверх, к стропилам. Схватила нож с верстака, резанула по веревке, задела свой палец, потекла кровь. Он упал, ударился краем лба о дверной косяк, я не смогла его удержать. Крикнула в окно тете Нине: «Скорее, помогите!» и побежала вызывать скорую помощь. Машина приехала буквально через пять минут, стали делать искусственное дыхание, начали с тетей Ниной и Сережей еще до приезда машины.  Врач подтвердила, что все делали правильно, но ничего не помогало. Поднесли зеркальце к его губам, оно осталось чистым.
Я позвонила матери, она прибежала вместе с Ужинской, стали вызывать милицию, искать машину, чтобы перевезти тело. Он лежал рядом с сараем все в той же белой майке, на лице ни малейших следов удушья, глаза закрыты, как будто спит. Что-то заставило меня зайти в пристрой, взять со стола лист бумаги. Там было написано: «Галя, я веть любил тебя. Больше всех. Прощайте». Именно так, несколько предложений и с такой грамматической ошибкой.
Дальше помню смутно, я рыдала, что-то говорила, кто-то забрал у меня этот листок, больше я его не видела, но написанные слова все равно стояли перед глазами.
Сначала даже плакать не могла. Тетя Нина стояла рядом и повторяла: «Галина, не каменей!».  Уже возвращаясь с кладбища, стала выть и что-то причитать: «Как же я его не удержала!». Потом сидела во дворе у забора, ревела, твердила, что не хочу жить. Вася, муж Юли, утешал, как умел.
За день до этих событий снилось большое, круглое помещение, суетящиеся далеко вверху на узких переходах с паутиной металлических ограждений люди, кажущиеся снизу совсем маленькими. А я пытаюсь спуститься по длинной, почти отвесной, также металлической лестнице, но срываюсь с нее и лечу в бездну.  Отец погиб 25 апреля, 26 произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Об этой аварии я узнала после похорон, слушала и читала о пожарниках, не защищенных от смертоносной радиации, остановивших большой пожар. Мне казалось, что именно зал электростанции я видела в своем сне. И это падение с лестницы так похоже на мой очередной срыв.
Но сколько у нас было занятий по гражданской обороне и в школе и в университете, рассказывали о трех факторах атомного взрыва, в том числе о радиации.  Вроде бы все должны знать, а случилось несчастье, никто не вспомнил. И поведение партийных работников, которые потихоньку вывозили свои семьи, не предупредив людей, чтобы хотя бы не выходили на улицы и закрыли форточки.
Перед этим огромным горем несколько поблекла собственная боль, но не прошла она до сих пор. И никогда не пройдет.
И еще один сон уже после самоубийства. Мне приснилось, что я с матерью и тетей Ниной иду по направлению к кладбищу. Отец идет наперерез быстрым шагом, подтянутый, в строгом черном костюме, каким он всегда был на работе. Он подходит ко мне, молча, берет за руку, стоит какое-то время и удаляется все так же быстрым шагом. После этого сна я чувствую незначительное облегчение. Он так решил. В свидетельстве о смерти написали причину «удушение», но никаких признаков удушья – синевы на лице, прикушенного языка  не было. Белая кожа, закрытые глаза, как будто спит. Я сразу обрезала веревку, скорая помощь приехала мгновенно. Скорее всего, это был инфаркт, приступ стенокардии до этого у него был.
Народу на похоронах было много, пришли учителя из школы, друзья, соседи – в городе его знали многие, только немного кто знал о том, как сильно он пил. Даже соседи по квартире, где они прожили к тому времени семь лет, не подозревали об этом. Уже позднее услышала, что кто-то объяснял неожиданное самоубийство растратой на работе. Наверно и еще что-то придумывали, не знаю.  Присутствовали три жены Славы. Татьяна, услышав мое заявление, что квартира мне не нужна, решила помириться со Славой и жить вместе с матерью: «Мы же все не вечные». Но неожиданно заупрямилась мать. Она стала настаивать на том, чтобы я отдала дом Славе и переселилась к ней. Такой вариант Таню совсем не устраивал, но пока отношения со Славой она не разрывала, ожидала.
Как-то Слава заявился ко мне с дружком, оба, конечно, пьяные
- Нам нужно выпить, давай нам закуски.
- Вам что здесь -  кабак? Почему я должна вам прислуживать?
- И ты, и мать виноваты в смерти отца.
- А ты не виноват?
- Ну, в какой-то степени и я…
- Вот за свою вину и отвечай, а за свою я как-нибудь сама отвечу!
В этот раз мы разругались особенно сильно, он меня «достал» своим стремлением ударить по самому больному, непременно обидеть, поиздеваться. Я говорила ему, что у него и друзей - то нет из-за этого, одни собутыльники, и я больше не считаю его своим братом, ни видеть его, ни разговаривать с ним больше не хочу.
О смерти отца я вообще ни с кем не могла говорить, ничего не хотела рассказывать. Только Мише описала все подробно в письме.
Я чувствовала почти такое же опустошение, безразличие ко всему, как в период депрессии. Но мне нужно было думать о сыне, Алеше всего десять лет, кому я его оставлю? А мама взялась все срочно продавать. От деревянной лодки пришлось отказаться, когда они перешли в квартиру, за лодкой надо все время следить, ходить на берег от той квартиры слишком далеко. Телефона у отца еще не было, мне как-то пришлось бежать три километра к отцу, когда сторож сообщил, что у лодки сорвало береговой якорь. Поменяли эту лодку на металлический «Прогресс», он стоял на берегу, спускали на воду с помощью специальной коляски.  Еще у отца был мотоцикл с коляской, гараж возле их дома. Все это мать продала очень дешево, буквально за копейки. Причем, чтобы продать мотоцикл, нам со Славой пришлось идти к нотариусу, писать отказ от наследства, потому что не прошло еще полгода.  Мама твердила, что не будет здесь жить, уедет в Сибирь. Слава торопил с решением о переходе, требовал отдать ему дом или квартиру: «Вы там сидите, как королевы, одна в доме, другая в квартире, а мы здесь ютимся вчетвером в крохотной комнатушке». Я просила подождать хотя бы немного, дать мне прийти в себя, меня никто не слушал.
Летом женился Сережа. Сережа женился сравнительно поздно, большинство его друзей уже были женаты. С девушками он встречался, многим нравился, но как-то до заключительного этапа отношений не доходило. С Ириной они вместе работали на агрегатном заводе, стали встречаться.
Трагедия с отцом, его похороны, где Сереже пришлось выполнять все организационные работы, многочисленных ритуальных служб тогда еще не было, подтолкнули Сережу и Иру к решению пожениться. Сереже пришлось даже одевать моего отца в морге. После этого он пришел к Ирине почти невменяемый. Отец Ирины, полковник военного интендантского училища, утешал Сережу, поддерживал.
Сережа унаследовал от своего отца уникальный музыкальный слух, великолепно играл на гитаре, как и отец легко подбирая любую мелодию. Учиться в музыкальной школе он не стал. Ему не понравилось, как грубо на вступительных испытаниях разговаривали с его матерью, и он отказался ходить в эту школу. С матерью у него всегда были очень теплые, доверительные отношения. В их доме никогда не было разделения на «взрослые» и «детские» столы, да и компанией тети Нины была чаще всего одна семейная пара, они дружили много лет. Тетя Нина приветливо встречала всех друзей Сережи, не была лишней за их столом, если они собирались у Сережи. У меня с тетей Ниной тоже всегда были очень хорошие отношения, маму это злило.
При подготовке к свадьбе приезжали из села Юля и Вася, пригласили к себе Алешу. У них было трое детей, близких Алеше по возрасту. Алеша поехал с ними, но вернулся к свадьбе на костылях. Он упал и ушиб ногу. У любого другого ребенка от такого ушиба был бы всего лишь синяк, а у него последовало обострение, колено сильно распухло. Ушибаться ему было нельзя. Я ни в чем не упрекала Юлю, а мама, как обычно, устроила грандиозный скандал.
 Свадьба проводили в городском кафе, она пришлась в самый разгар антиалкогольной кампании, водку на столы ставить не разрешалось. В бутылках не ставили, но наливали в графины самогон, вино, пили все равно, кто сколько хотел. Мать стала требовать от тети Нины, чтобы перед Славой самогон не ставили, как будто это могло помешать ему напиться, и как будто у тети Нины других дел на свадьбе не было, кроме как следить за Славой.
Мама посидела за столом недолго, ушла домой. Слава напился очень быстро, как обычно стал агрессивен, искал к кому бы прицепиться. Мы стояли в холле у окна, подошел Вася, муж Юли, обнял меня за плечи:
- Давайте вместе споем.
Славка покосился на меня:
- Я со сволочами не пою!
- Ты сюда гулять пришел или испортить свадьбу брату?
Больше я ему ничего не сказала, сразу отошла, но Вася стал заступаться за меня, еще вмешался спутник Гали Степновой, с которым она пришла на свадьбу. Галя продолжала нравиться Славе, ее спутник вызывал у него ревность. Хотя Галя после развода со Славой несколько лет жила с другим мужчиной, у нее был от него сын. Разошлись также из-за пристрастия мужа к выпивке. Потом Татьяна сообщила матери, что это я затеяла ссору, опять во всем оказалась виновата я.
Я никогда не слышала, чтобы мать или Слава обвиняли в чем-то себя. У них всегда был виноват кто-то другой: отец, тетя Нина, я. Кто угодно, но только не они. И так до последнего дня.
После свадьбы молодые сначала снимали квартиру в доме недалеко от нашего. Потом Сережа перешел на другой завод на тяжелую работу старшего механика цеха, получил там квартиру сначала в бараке, потом в многоэтажном доме. Он шутил: «Пошел на собачью работу, дали конуру».

11. Павлик.

Алеше прислали путевку в санаторий. В последний раз на консультацию в Саратов он ездил с дедом, там записался на санаторное лечение. За два дня нужно было собрать кучу справок, пройти множество врачей, сдать анализы. Стояла на автобусной остановке, подняла глаза и вдруг увидела… Мишу.  Каким-то образом он сумел выбрать время, заехать в Вольск, находясь в очередной командировке. Он мог бы побыть в Вольске дня два, но мне уже на следующий день надо было отвозить Алешу в Липецк. Договорились, что утром поедем вместе на одном поезде, я сойду в Мичуринске, а Миша поедет дальше, до Москвы.
Последний раз мы виделись с Мишей восемь лет назад, но он почти не изменился. Те же родные глаза, те же сильные руки и плечи. Какое-то время Миша занимался тяжелой атлетикой, поднимал штангу, хотя при его росте этот вид спорта не очень подходит.
Меня все также непреодолимо влечет к нему, с ним мне по-прежнему легко и просто. Такую мягкость и тактичность я не встречала больше ни у кого. Стоит рассказать подробнее о его семье. Его мать была очень хорошим детским врачом, в Новосибирске даже один сорт конфет назван в ее честь. Замуж она вышла сравнительно поздно, ей было больше тридцати лет, муж на восемнадцать лет старше. Миша ее единственный ребенок. Когда он родился, его отцу исполнилось пятьдесят лет. В прежней семье у отца были взрослые дети, маленький ребенок его не очень интересовал. То есть, если я женщина, воспитанная мужчиной, то Миша – мужчина, воспитанный женщиной.
В одном из писем Миша прислал мне свою родословную. По линии отца он прямой потомок декабриста Мозгалевского, единственного декабриста, оставшегося в Сибири, имевшего много детей. Женщины этого рода славились необыкновенной красотой. Дочь Миши очень красива, обращает на себя внимание в любом окружении. Вот эта линия:
1.прапрадед Мозгалевский Николай Осипович – член южного общества декабристов. Сослан в Минусинскую губернию, там и умер. Мать Николая Осиповича Мозгалевского – француженка Розен.
2.прадед Александр Николаевич – управляющий водочным заводом в Минусинске
3.бабушка Елена Александровна Мозгалевская – Немчинова – домохозяйка
4.отец Немчинов Александр Валерьянович – экономист в совнархозе
Вечером Миша вышел во двор, к «удобствам», вернулся смущенный: оступился в темноте и попал ногой в помойную яму. Пришлось срочно застирывать ему брюки. Ночью он был со мной. Он все так же ласков, внимателен. Я пишу ему обо всем, он знает и о моих неудачных попытках устройства семейной жизни. Никакими способами предохранения от беременности я никогда не пользовалась, Миша заботился обо всем сам. Но в этот раз я попросила:
- Миша, я хочу, чтобы был ребенок. Я соглашалась на это от каких-то подонков, а тебя я люблю. - Я тоже этого хочу.
Потом мы ехали вместе на поезде, он сошел со мной в Мичуринске, хотя взял билет до Москвы. Ехали на электричке до Грязей, потом на автобусе до Липецка, затем таким же путем возвращались обратно. Я рассказывала ему все, что накопилось на душе, он внимательно слушал.
К кассе за билетом подходит сначала Миша, кассирша подробнейшим образом рассказывает ему обо всех поездах на Москву, рекомендует на какой поезд лучше взять билет. Следом подхожу я, спрашиваю, когда ближайший поезд до Вольска.
- Смотрите расписание!
 Провожаю Мишу на вокзале, его поезд уходит раньше.
- На сколько лет мы расстаемся, Миша? Еще на восемь?
Кстати, так и произошло. В следующий раз мы встретились с ним через восемь лет.
Я остаюсь на вокзале одна, ждать свой поезд. Рядом ребята призывники так откровенно издевались над девушкой, видимо умственно неполноценной, что я не выдержала, сделала им замечание. Они ответили: «А что еще делать, скучно. Мы в Афган едем, может быть, и вообще не вернемся».
Прошел определенный срок, и я с удивлением обнаружила, что мое желание насчет ребенка, кажется, исполнилось. Не могу сказать, что хотела этого, так же как и прежде, все-таки уже 37 лет! Но ребенок от любимого человека! Как бы там ни было, я решила рожать, для меня весь смысл жизни остался только в детях, вряд ли я смогу кого-то еще полюбить.
А мать продолжала настаивать на моем переходе к ней. Татьяна Славку опять бросила, убедившись, что квартиру мать ему вряд ли отдаст. Жить с ним в доме Татьяна не хотела. Квартира была не приватизирована, приватизация началась гораздо позже. Достаточно было прописаться, и она приобретала права на квартиру, равные со Славой. В доме, принадлежащем ему, все гораздо сложнее.
Теперь Слава жил с матерью, а она могла чувствовать себя с ним смело только при защите отца, сейчас этой защиты не было. Он издевался над ней, так же, как и над другими, говорил, что она мешает ему привести женщину. Она умоляла меня, падала на колени: «Отдай ты ему этот дом!» А тут она еще руку сломала, попала в больницу. После работы я бежала в больницу, забегала в ее квартиру, чтобы полить цветы, прибраться, а там пьяный братец во всей красе: «Что тебе здесь нужно? Еще украдешь что-нибудь!» Потом торопилась домой к Алеше. Перелом у матери оказался сложный, со смещением, рука долго не заживала, я устала от этой беготни на два дома, от постоянных слез и скандалов.  Сообщила матери о своей беременности, она смирилась с этим, тем более срок был уже такой, что поздно принимать какие-то меры.  Оформила дарственную Славе на дом и перешла к матери.
 Я забрала из дома только одежду, свои книги, часть альбомов отца и новый, недавно купленный холодильник. Вся мебель, посуда, постельное белье и прочее осталось в доме. Мама отдала Славе свой холодильник, книги отца, многие из которых покупала я, и приемник с проигрывателем. Самогонный аппарат я расплющила обухом топора и попросила Алешу отвезти его на санках на Волгу, бросить в прорубь. Слава потом его долго искал, перебрал на полках в сарае все инструменты отца, хотя инструменты его никогда не интересовали.

Роды пришлись на июнь, в разгар летней жары. Последние дни ходила с трудом, сильно отекали ноги, но ребенок родился крепенький, гораздо крупнее и активнее Алеши. Испытала легкое разочарование, что родился опять мальчик, а не девочка, но может быть и к лучшему, с мальчиками мне проще, я и сама-то росла, как мальчишка, что делать с девочками не знаю. Молока сначала было много, а потом подхватила какую-то инфекцию, заболела, и оно почти пропало, пришлось перейти на искусственное кормление. Мальчишка рос шустрый, очень подвижный, крикливый.  Ребенок кричит, как правило, если голодный, мокрый, что-нибудь болит. Павлик частенько кричал просто потому, что ему нравилось кричать.
Оклад у меня в воинской части был высокий, выше, чем у других служащих, но возможности долго сидеть с ребенком у меня не было. К Мише за помощью я не обращалась, он не предлагал. Мама, как только вышла на пенсию, ушла с должности бухгалтера, работать на таких должностях тогда было можно, только не получая пенсию. Она окончила курсы и работала оператором котельной, сутки работаешь, двое дома. Мне разрешили постепенно использовать свой отпуск, оставаться дома с ребенком в те дни, когда мать на работе. В другие дни мама сидела с Павликом, дожидалась меня с работы и уходила чаще всего к Ужинским. Ей тоже тяжело было с шустрым ребенком, она уставала.
Когда Павлику исполнился год, я отдала его в ясли воинской части. Не могу сказать, что там к нему относились хорошо. При всей своей подвижности он иногда целыми днями сидел на скамеечке, боялся воспитателей и нянечек.
В свой сорокалетний юбилей я была в отпуске, решила пригласить сотрудников к себе, идти от работы недалеко, лучше, чем тащиться туда с кастрюлями, тарелками, мисками. Позвонила заранее, всех пригласила, жду. Зачем-то меня понесло в комнату Алеши, надумала вытереть пыль со стола, не заметила, что там открыто окно. Окна мы никогда не открывали, хватало форточек, в которых стояли сетки от мух и комаров. Я пекла два торта, летом и так жара, а тут еще духовка включена, Алеше стало жарко, он открыл окно.  Павлик забежал за мной следом, вскочил на стул, потом на подоконник…
Дальше все происходило как при замедленной киносъемке. Я вижу его фигурку на подоконнике перед открытой створкой: «Куда же он идет, разве у него нет чувства самосохранения?» В следующий момент он уже шагает вперед прямо в пустоту, а я слишком далеко, чтобы успеть его задержать. Я отчаянно кричу: «Мама!», бросаюсь к окну, чуть не выскакиваю вслед за ним, но все же поворачиваю к двери, слетаю вниз по лестнице…
Он лежал на газоне, кажется, без сознания. Заплакал, когда я схватила его на руки. Соседка сверху видела, как он падал, вызвала скорую помощь. Машина приехала сразу же, его увезли в больницу, забрали в реанимацию, меня не пустили, я вернулась домой.
 Мать отдыхала после ночной смены, вскочила, услышав мой крик. Соседи встретили меня перед дверью: «Ничего не говори матери, даже если плохо, она здесь падала, ноги отнимались». Я смогла еще на работу позвонить, сообщила о случившемся, попросила хотя бы торты забрать. Прибежали Наташа и Таня. Наташа сразу взяла инициативу в свои руки: «Ну-ка соберись! Тебе еще неизвестно сколько ребенка выхаживать!» Они заставили меня поесть вместе с ними, несколько раз звонили в реанимацию. Видимо, звонили и другие сотрудники, там уже попросили одного кого-нибудь звонить.
На ночь его оставили в реанимации, заверили, что он будет там до утра. Утром я побежала в больницу, а его, оказывается, еще ночью перевели в палату, даже не позвонили, хотя я оставляла свой телефон, просила сообщить, если какие-то изменения. Он плакал, мешал спать врачам, вот они его и спровадили.  Женщина, пришедшая навестить свою дочь, просидела с ним всю ночь. Я так благодарна этой женщине, но даже имени ее не знаю, а в трудные минуты, теряя веру в людей, вспоминаю эту простую русскую женщину.  Никаких переломов у него не оказалось, только подозрение на сотрясение мозга и ушиб ладони правой руки. Маленький, легонький, на газоне мягкая трава, он упал прямо в середину цветка с длинными, мягкими листьями. Соседи сказали, что Казанская божья мать ему руки подставила, в этот день был ее праздник, а я сорок лет прожила и не знала, что родилась в день Казанской Божьей матери.
Вскоре после этого мать с соседкой взяли обоих моих сыновей и окрестили в церкви. До сих пор они были некрещеные, также как я и Слава. Крестными родителями записали Ужинских и соседей Большаковых.
Алеша вскоре стал мне полноценным помощником. Он не позволял мне прикасаться к коляске, когда мы шли с Павликом, вез сам. Павлик слушался его больше, чем меня. Характеры у Алеши и Павлика очень разные. Алеша спокойнее, общительнее, мягче, покладистей, Павлик замкнут, упрям. Один раз Алеша поставил Павлика в угол за какую-то провинность. Тот стоял долго, захотел в туалет, намочил штанишки, но так и не попросил прощения. Я помню, как уговаривала Павлика на детском утреннике встать в круг возле елки:
- Пойдем, Павлик, ну все же другие детки встали в круг.
- Другие пусть, а я не хочу.
Мы держим несколько участков земли в разных местах, сажаем картошку, овощи, бахчу. Алеша ездил везде со мной, копал, мотыжил, поливал.
Мама все-таки съездила к своей родне в Сибирь с Алешей. От Новосибирска до Кривошеино можно было добраться только на «Метеоре», который ходил раз в сутки. Билеты на «Метеор» заранее купил им Миша, встретил их в Новосибирске, проводил.
Сначала Миша присылал Павлику дорогие подарки на день рождения и на Новый год. Я попросила его не делать этого, я такие подарки покупать не могла, а Павлик начинал требовать. Миша стал ограничиваться небольшой суммой денег и конфетами.
Меня часто тянуло в старый дом. К Славе я не ходила, заходила к тете Нине, иногда встречалась там с Сережей. Они не могли приходить ко мне из-за явной неприязни мамы, которую она слишком открыто демонстрировала. Матери об этих визитах я не говорила, если она случайно узнавала, был скандал.
В воинской части наконец-то достроили лабораторный корпус для новой ЭВМ.  Он строился десять  лет, а разваливаться стал в первый же год, отставала плитка на полу, протекали потолки на верхнем этаже. Появились первые персональные компьютеры советского производства, очень медленные, без жестких дисков. Нужно было осваивать новые языки программирования. Я два раз ездила на курсы, в Минск и в Ставрополь. В Минске я была два месяца. Когда возвратилась, у меня накопились долги по партийным взносам.  Тогда впервые  появилась возможность выходить из партии. Я давно собиралась это сделать, долги по взносам послужили дополнительным толчком. Секретарь партийной организации пытался удержать:
- Почему ты уходишь? Разве плохие идеи?
- Идеи хорошие, но те, кто нас ведет, никогда к этим идеям не приведут.
Стали задерживать зарплату, исчезали все предметы первой необходимости. У нас в части по талонам распределялось уже все, вплоть до бюстгальтеров. Зарплату военным повышали, гражданским нет. Когда мне предложили у частного предпринимателя зарплату в два раза выше, я решилась уйти из части. Мама плакала, говорила, что это безумие, но другого выхода я не видела.
Алеша окончил десятый класс, поступил на механико-математический факультет университета. Подавал документы на прикладную математику, но не добрал баллов, его взяли на отделение общей математики. Жить в общежитии оказалось невозможным, старшекурсники вламывались в комнаты первокурсников, заставляли их бежать за бутылкой, выполнять еще какие-нибудь поручения. Алеша ничего не говорил мне об этом, а один из его соседей описал всю обстановку своей матери. Та приехала, нашла ребятам дом на окраине, они переехали туда всей комнатой. Все пять лет учебы Алеша жил на квартирах. Сам находил новую квартиру, когда по каким-нибудь причинам становилось невозможно жить в старой.
Павлик сначала продолжал ходить в садик воинской части, но когда с меня потребовали полную оплату, поскольку я уже не их работник, пришлось перевести его в другой садик. По возрасту, он должен был идти в старшую группу, но там мест не было, взяли в подготовительную. В шесть лет он должен был либо остаться в садике, либо идти в школу, где берут шестилеток. Такая школа была одна в городе, недалеко от нашего дома. Желающих туда поступить было больше, чем мест, брали на конкурсной основе.
Собрали все нужные документы, заняли очереди к преподавателям, ждем. При разговоре с учителем английского языка неудача. Мальчик стоит с глазами полными слез и не хочет отвечать на вопросы. То же самое у музыкального работника. К психологу очередь особенно большая, стоит ли дожидаться? Захожу в кабинет директора, извиняюсь, объясняю ситуацию и прошу отдать документы. Директор мягко советует все-таки поговорить с психологом, не все учителя могут найти подход к ребенку.
Дожидаемся своей очереди, заходим к психологу. Сначала всё то   же молчание. Я начинаю уговаривать:
- Павлик, тетя давно работает, она устала, не задерживай ее, ответь на вопросы.
Мальчик внимательно смотрит на «тетю» и начинает отвечать, показывая высокий коэффициент развития.
В школу Павлика взяли. Четыре года он проучился в этой базовой школе с обязательным продленным днем. В каждом классе работали преподаватель и воспитатель. В первом классе детей кормили, укладывали спать, у них была игровая комната. Дети занимались в спортивном зале, гуляли во дворе, участвовали в художественной самодеятельности. Какие прекрасные концерты они готовили для родителей!
Вскоре мне пришлось взять подработку, работать по десять и больше часов. Сына из школы забирала бабушка, уроки у него были выучены, проблем с учебой почти не возникало и за все последующие годы обучения.
Помню, как на одном из родительских собраний я поражалась терпению  и выдержке преподавателя Веры Александровны.  В коридоре ее дожидалась внучка, девочке было скучно, и она постоянно открывала дверь в класс.  Ни разу не повысив голос, Вера Александровна просила внучку закрыть дверь и подождать еще немного. Я бы, наверно, давно что-нибудь рявкнула или позвала ее в класс.
Этой школы больше нет, как всегда недостаток финансирования. Я бесконечно благодарна директору Самусенко, преподавателю Назаровой, воспитателю Корсаковой. И, конечно, всем остальным преподавателям, воспитателям, работникам. Огромное вам спасибо!


12. Самоубийство Славы.

Слава жил в отцовском доме. Сначала тетя Нина познакомила его со своей сотрудницей, не помню, кем она работала, кажется,  нянечкой, она перешла к Славе вместе со своими тремя детьми. Жила с ним какое-то время, а потом подыскала мужичка покрепче, чтобы помог поднять детей, на помощь Славы надеяться не приходилось, разве что в любовниках держать. Она ему предлагала такой вариант, он возмутился, ложь, обман ему претили, так же, как и мне.
Теперь у него постоянно собирались компании дружков и подруг. Кто познакомил его с Лидой, я не в курсе, только она пила еще больше, чем он. Вот уж здесь началась гульба!  За короткое время они спустили все, что можно было продать и пропить, только до мебели не добрались. И дом-то чуть не потеряли. Пустили по пьянке цыган на квартиру. Комнатку в сарае над погребом им хотели сдать на лето, а они приехали на машинах с кучей детей, заселились в дом, а на погребе оказались Слава с Лидой. У цыган  методика уже отработанная: ставят ящик водки, потом еще, а дальше пьяницы  все бумаги подпишут, чтобы от долгов избавиться и жизнь сохранить, «Бабка из низочка  сама убежит». Попробуй с ними справься, когда их целая толпа, и все друг за друга.
Тете Нине пришлось изрядно поволноваться. Выручил конюх детской больницы, бывший уголовник. Пришел с ножичком, поговорил с цыганами по-своему, они отступились, освободили верх.
Лидка невысокая, худенькая, в чем только душа держится, но работала крановщицей и, видимо, неплохо, если ей периодически прощали пьяные загулы. А Славка после загулов просто не появлялся на работе, его, естественно, увольняли, сидел без работы. Мать тащила им продукты, какие могла, но продукты у них разворовывали или они сами пропивали, а то еще и дочка Лиды, такая же пьяница, могла выгрести. Дрались, разбегались, но снова сходились, от Лидки не так-то просто отвязаться, она назойливая, а Славке лень другую искать, да и кто еще будет выносить его постоянные запои.
Мать пыталась, как могла, остановить их, убедить в чем-то:
- Что же вы делаете! Разве можно так жить!
- Мы живем полной жизнью!
На одной из пьянок Славе разбили голову, «дружок» утюгом запустил. Повредили мозг, Слава потерял дар речи, объясняться мог только жестами. Лежал в больнице, речь постепенно восстановилась, хотя он стал забывать некоторые слова. Один глаз у него не видел совсем – ударили по очкам,  еще когда он жил с Татьяной, кто-то из дружков  приревновал к своей жене. Осколки очков попали в глаз, пришлось оперировать в Саратове.   Второй глаз  тоже видел все хуже и хуже. Каким-то чудом Лидку убедили закодироваться, вшили капсулу, год она не пила, жили почти нормально, мы с ней в этот период даже за грибами ходили, она помогала обрабатывать наши многочисленные участки земли. Потом она попробовала опять выпить, ей стало плохо, но все обошлось,  и она опять взялась за старое. В доме Лида, конечно, не убирала, глухие шторы на окнах были задернуты днем и ночью. Все книги и журналы из сундуков были сданы за копейки в макулатуру. Самые старинные книги, дневники и записи деда Слава еще при жизни отца обменял у коллекционера на старенькие лыжи. Лиду Слава бил беспощадно, до рубцов, но она продолжала жить с ним.
В марте бывают оттепели, но еще холодно, без отопления не посидишь, а у них что-то случилось с автоматическим газовым котлом. Разобраться Славе, работавшему слесарем, оказалось не под силу или не до того было. Они и снег-то во дворе никогда не чистили, перелезут через сугробы и идут, тетя Нина берет лопату, отгребает. Лидка ушла в очередной запой, где-то гуляла со своими дружками и подружками, такое тоже частенько бывало. Слава мерз, укрывался несколькими одеялами. Лидка иногда появлялась, подсмеивалась над ним и исчезала.
Тетя Нина позвонила матери днем: «Приходи, кажется уже все». Мать убежала, вскоре и я отправилась в тот дом. Слава лежал на кухне возле раковины, упав на трубу. Голова откинута, одна нога согнута в колене, на полу кровь, кровавые отпечатки на стене и двери в комнату.
Ночью тетя Нина слышала какую-то возню наверху, потом грохнуло, как будто упало что-то тяжелое, и все затихло. Идти сразу к нему она побоялась, пьяный он очень агрессивный, может оскорбить, может и ударить. Утром она звонила к нему, стучала, звала, никто не отвечал. Побежала за соседом, вместе открыли дверь, запертую изнутри на крючок, вошли. Хорошо, что было уже светло, и никто не зажег свет, не чиркнул спичкой. В кухне сильно пахло газом, газовые краны на плите были открыты.
Слава перерезал вены, кровь текла, но сознание он, видимо, не терял. Тогда, как можно было судить по кровавым отпечаткам, он закрыл дверь в комнаты, одеждой с вешалки заткнул щели под дверью, выгнал кошку и собаку в коридор и открыл газ. Теряя сознание, упал возле холодильника, задел его, тот соскочил с деревянных планок, на которые опирался, покосился. Удар холодильника об пол и удар от падения тела услышала тетя Нина.
Вызвали милицию, те долго и подробно записывали показания тети Нины, расспрашивали как он жил, с кем, где его сожительница. Мать не хотела говорить о том, как он пил, хотя на подоконнике стояла пустая бутылка из-под спирта «Роял», кружка на столе.
Искали возможного убийцу. Я подтвердила, что это, скорее всего, самоубийство, тем более он и до этого как-то пытался перерезать вены, правда перед самым приходом отца, уже слыша его шаги. На серванте нашли записку, написанную неровным почерком, прерывающимися линиями – так он писал в последнее время, руки дрожали, не было координации движений. Он ни к кому не обращался, не прощался, написано было следующее: «Глаза все хуже. Работать не могу. Писать не могу». В общем-то, это объясняло его поступок, и это можно было считать предсмертной запиской.
Организацией похорон пришлось заняться мне, больше некому. Денег не было, в этот период месяцами не выплачивали зарплату, я недавно начала работать на «Красном Октябре», Алеша учился в Саратове, жил на квартире, за квартиру нужно было платить вовремя, иначе выгонят. Написала заявление на имя директора, небольшую сумму из моей зарплаты мне выдали, еще где-то сумела занять. Лидке, как потом выяснилось, выдали на заводе материальную помощь, она ее истратила на свои нужды. Помогал Сережа, приехали Юля с Васей.
- Сколько у вас будет народу на поминках?
- Не знаю.
- Как это вы не знаете, мы у себя в деревне всегда знаем.
- У нас может прийти кто угодно.
Собрались алкаши со всей округи. Вовка Варламов, который пробил Славе  голову в свое время, взялся нести гроб, покачнулся, чуть не уронил. Я обратила внимание в машине на то, как меняется выражение лица у Славы. Не знаю,  как это происходит, может быть,  игра света, но уголки губ явственно сложились в горькую, саркастическую усмешку. Тетя Нина тоже обратила внимание: «Смотри, меняется лицо».  Потом я нашла в  тетради  Славы стихотворение незнакомого мне до этого автора, Бориса Чичибабина, переписала его полностью.
"Мне снится грусти неземной
       Язык изустный,
И я ни капли не больной,
       А просто грустный.
Не созерцатель, не злодей,
        Не нехристь все же –
Я не могу любить людей,
        Прости мне, Боже.

…

Есть даже и у дикарей
         Тоска и память,
Скорей бы, Господи, скорей
         В безбольность кануть.

Скорей бы, Господи, скорей
         От зла и фальши,
От узнаваний и скорбей
          Отплыть подальше!"

Лидка недолго изображала безутешную вдову, к автобусу от могилы она возвращалась уже с Варламовым, висла на нем, просила перенести через лужу. В автобусе села к нему на колени под предлогом, что мест недостаточно.
Наследниками дома оказались мать и Максим. Мать сразу же затростилась: продавать! Я просила не делать этого, Алеша учился на втором курсе, не успеешь глазом моргнуть, как закончит. Жениться надумает, надо бы ему жилье иметь. У Максима дом есть, с ним можно постепенно расплатиться. Но мать ничего не хотела слышать: «Дом недобрый, надо его продать. Сейчас с годами могу сказать, что мои атеистические убеждения, которые внушали мне с детства, заметно поколебались. Даже окончив физический факультет, или тем более окончив физический факультет, понимаешь, как ничтожно мало мы знаем. Мы мыслим конечными величинами, представить бесконечность и вечность мы не в состоянии. Дом, где разрублены иконы, и вот уже второе самоубийство… Есть над чем задуматься. Но я всегда очень любила этот дом, так же, как отец. Все здесь было связано с отцом, все сделано его руками. И продавать дом в разгар инфляции, когда деньги так стремительно обесценивались, было в общей степени неразумно. Умные люди наоборот вкладывали деньги в недвижимость. Но я уже не являлась ни владелицей, ни наследницей дома, мое мнение никого не интересовало.
Сначала собирались пустить квартирантов, пока не вошли в права наследства.  Но прежде, чем в дом вселились квартиранты, произошло то, что надолго поссорило меня с тетей Ниной. Ключи от входной двери мы отдали ей, мало ли что понадобится, по телефону позвонить хотя бы, а ключи от сарая, погреба и пристройки лежали на нижней полке в буфете. Запирать все эти помещения стали еще, когда я жила здесь, после того, как я чуть не столкнулась с мужиком, выходящем из нашего погреба и обнаружила пропажу нескольких банок, в первую очередь с жареными грибами (пьяницам надо же чем-то закусывать!)
В тот раз я что-то перебирала на погребе, мать возилась в крошечном огородике во дворе, сажала помидоры. Я закончила свою работу, заперла погреб, подождала какое-то время мать, но у нее работы было еще достаточно, я ушла одна, торопилась к Павлику. По дороге вспомнила, что не положила на место связку ключей, она осталась лежать на столике веранды. Ну не возвращаться же из-за этого, никуда они не денутся, входную же дверь запрут!
Но в следующий раз, когда мать пошла туда одна, ключей она не нашла нигде. Тетя Нина показала ей свою связку: «У меня только мои!»  На этой связке был еще один запасной ключ от пристройки, мать забрала его, тетя Нина отдала с явной неохотой. Замки на погребе и сарае пришлось поменять.
Еще перед этим исчезли вдруг документы на дом из зеленого жестяного сундучка, который всегда стоял на буфете. Нашлись, когда я уже собралась идти за копиями, и сказала Сереже, что за это придется заплатить деньги.
Был разговор о том, что нигде не записано кому какая часть дома принадлежит, и тетя Нина имеет такое же право на верх дома, как и отец. И нигде не указано к какой половине можно отнести пристройку, строили ее все вместе. То есть предлагалось продать нижнюю часть дома, а верхнюю и пристройку отдать тете Нине.
А потом ключи вдруг «нашлись».  «Сережа в траве нашел, видно Галя уронила и не заметила». Только когда они исчезли, никакой травы еще не было, связку на земле хорошо видно, и, кроме того, я помнила очень отчетливо, что забыла их именно на столе веранды. Вся эта ложь, увертки оказались настолько неприятны для меня, что я перестала приходить к тете Нине, хотя до этого навещала ее регулярно, несмотря на недовольство матери.
Тетя Нина действительно была для меня очень близким человеком. С ней я, как с отцом, могла говорить обо всем, она понимала. С матерью таких доверительных отношений у меня никогда не было. Но прощать ложь близким людям я так и не научилась, для меня это самое отвратительное качество в людях. Как в песне Толкуновой:
«Я прилечу, ты мне скажи,
Боль разведу руками,
Лишь не прощу холодной лжи,
Сердце мое не камень».
С Сережей встретились как-то на «Большевике». Я приехала туда по работе, зашла к нему.
- Почему не заходишь к матери?
- Из-за ключей. Не могу.
Я рассказала ему всю историю с ключами
- Лучше бы она мне прямо сказала, что не хочет отдавать пристройку!
- Ты что, она этого не позволит!
- Я тоже думала, что не позволит.
- Не может этого быть на сто процентов!
- Не надо, Сережа, я же знаю.
Галька-соседка порекомендовала семейную пару, чьи-то знакомые. Только эти квартиранты что-то вроде подпольного цеха по разливке спирта организовали, и сами этот спирт активно употребляли. Вернее употреблял муж, жена тщетно пыталась с ним бороться и, в конце концов, ушла от него. От квартирантов избавились, и мать не нашла ничего лучшего, как поручить продажу дома все той же Гальке. В результате Галька купила дом сама, максимально снизив цену, а потом перепродала, естественно значительно дороже, молодой паре с ребенком. Тетя Нина оговорила совместное пользование пристройкой и вроде бы поладила с новыми жильцами.
Из дома я забрала только оставшиеся альбомы отца, все остальное продал Максим, разобрали соседи. Большое количество инструментов отца, еще остававшихся в сарае, забрал сосед Тарасов, муж Галины. Мои обиды со временем улеглись, когда одолевала тоска по дому, я по-прежнему бежала к тете Нине, чаще всего тайком от матери, чтобы не вызывать скандала.
В год самоубийства Славы дважды приезжает Миша, впервые знакомится со своим сыном, которому уже семь лет. Павлик начинает донимать меня вопросами, почему папа живет не с нами, когда он еще приедет.

13. Перестройка.

Организация, в которой я работала после ухода из воинской части, называлась «Промышленной ассоциацией». Начальник - Богданов, он именовался генеральным директором. В его распоряжении каким-то образом оказалось здание машинно-счетной станции, где выполнялся ряд городских заказов на табуляторах. Это что-то похожее на электронно-вычислительные машины, но гораздо примитивнее. Программы для них составляются с помощью проводков, данные вводятся с перфокарт. Еще под началом Богданова было рыбоводческое хозяйство, стеклодувная мастерская и что-то еще. Он нанимает даже повара, чтобы кормить работников, большинство из которых, так же, как он сам, живут в Шиханах. Это военный поселок в часе езды от города. Для повара готовят рабочее место, разбивая кувалдами перегородку между двумя комнатами. Так и не достроили, правда.
В мою задачу входит написать для компьютеров программы, выполняющие то, что считалось на табуляторах. Начальник вычислительного центра Александр Ефремов, он закупает и обслуживает компьютеры. Компьютеров пока два, но будет больше. Причем компьютеры импортные, более высокого класса, чем были у нас в воинской части. О программировании Богданов имеет весьма смутное представление. Ефремов, в общем-то, тоже, хотя установить операционную систему и нужные трансляторы он вполне в состоянии. Выясняется, что написать программы на языке Паскаль, на котором я работала, будет слишком сложно, нужно освоить язык баз данных.  Начинаю осваивать новый язык, разговариваю с операторами машинно-счетной станции, уясняю для себя задачи. От их прежней начальницы толку мало, программы она не составляла, занималась в основном административной работой.
Ефремов вроде бы подключается к моей работе, но больше тормозит, чем помогает. Разговаривать с людьми он не умеет, груб и невероятно упрям и самонадеян. Ему порой трудно доказать самые элементарные вещи, хотя бы то, что подоходный налог должен считаться по установленной формуле, а не так, как хочется ему. Тем не менее, Ефремов наобещал Богданову, что все будет сделано в очень короткие сроки, и Богданов, поверив его обещаниям, уволил ряд работников, обслуживавших табуляторы.
Я работаю в очень напряженном режиме, но программ много. К тому же надо обучить операторов. Работать на компьютерах могут не все, и операторам надо еще продолжать работу на табуляторах, пока не будут написаны все программы.
Табуляторы, оставленные без обслуживания, начинают выходить из строя. Богданов торопит, он требует с Ефремова выполнения обещания, Ефремов злится и, в конце концов, увольняется, стерев в компьютере назло Богданову один из комплексов почти дописанных программ. Я становлюсь начальником вычислительного центра, восстанавливаю стертый комплекс программ, дописываю другие. 
Дела у Богданова идут не очень хорошо, повышаются налоги, плата за аренду, ему приходится сократить количество телефонов, хотя все нужны для связи с заказчиками. Заниматься каким-то производством становится невыгодно, проще покупать и перепродавать. Он отказался бы и от вычислительного центра, но связан договорами и условиями аренды помещения. Он начинает повышать расценки для заказчиков, чтобы они сами отказались от заказов. Некоторые предприятия отказываются. Цены постоянно растут, оклады работникам Богданов повышает неохотно. Мне он увеличивает оклад, только когда я начинаю угрожать увольнением. Уходит один из его заместителей, прекращают работу с ним рыбоводное хозяйство, стеклодувы.
Компьютеры в нашем городе только начинают появляться, нет, не только программистов, но и людей, умеющих работать с ними. Случайно узнаю у одной из прежних друзей отца, что ее дочка хочет поменять место работы. Я предлагаю ее дочери прийти ко мне. Люба младше меня, я помню ее совсем маленькой девочкой, но сейчас передо мной очень приятная, молодая, интеллигентная женщина. Она быстро осваивает незнакомые для нее компьютеры, язык программирования, подключается к написанию программ. Программы я дописываю и увольняюсь, ухожу на один из заводов, которые мы обслуживаем. Люба остается вместо меня.
Должности программиста на заводе не было, поэтому меня оформили слесарем пятого разряда в цех КИП (контрольно-измерительных приборов), а рабочее место мне определили в бухгалтерии. Бухгалтерия располагалась на втором этаже старого деревянного здания – конторы. Первые впечатления от знакомства с бухгалтерией были самые тягостные. Тесная комнатка с несколькими стоящими почти вплотную письменными столами, вдоль одной стены ряд допотопных российских компьютеров, сидят две смотрящие исподлобья мегеры. Мне даже своего письменного стола не досталось, приткнулась рядом с компьютерами с одной только мыслью: «Куда я иду!» Но другие работницы бухгалтерии гораздо приятнее, с ними у меня налаживается контакт, работаем вполне плодотворно.
Компьютеры работают раздражающе медленно, громыхают, как тракторы, устают глаза от маленьких черно-белых мониторов. Часть вычислений бухгалтера выполняют на калькуляторах, но потом готовые суммы нужно ввести в компьютер, свести все воедино. Программу специально для этого предприятия разрабатывали по заказу специалисты в Чебоксарах, к ним надо обращаться при возникновении неисправимых ошибок в программе или для внесения изменений.
Компьютеры есть еще в отделе кадров, отделе сбыта, отделе труда и зарплаты, расположенных на первом этаже конторы. И есть жилищно-коммунальный отдел в другом здании, где работает программа, написанная мной. Все эти участки также на моем обслуживании.  Ремонтом часто ломающихся компьютеров, поставкой расходных материалов для них, закупкой программного обеспечения занимаются на головном заводе «Большевик». Мне нередко приходится ездить туда на служебном автобусе в течение рабочего дня к неудовольствию начальника цеха КИП, имеющего мало представления о моей работе.
Завод старый, дореволюционной постройки, но цемент на нем выпускается уникальных марок, очень качественный. Этот цемент использовался при постройке Останкинской телебашни, плотин, ракетных шахт. Только завод давно не реконструировался, оборудование изношено, нарушены все каналы вывоза и сбыта. Остановки вращающихся печей из-за невозможности сбыта цемента причиняют этим печам большой вред, все начинает сыпаться и перекашиваться при новом запуске. Рабочих часто отправляют в отпуска без сохранения заработной платы, но начальники продолжают активно руководить пустыми цехами и даже получают за это доплаты.
Небольшая часть денег поступает за счет так называемого «самовывоза», то есть приезжают люди на машинах, расплачиваются наличными, забирают цемент и уезжают. Опасно для водителей, один из них пришел со старой веревочной «авоськой», в которой лежал неряшливый газетный ком – маскировал так деньги, чтобы не догадались. Из этих денег выплачивают некоторым зарплату, но денег мало, не хватает даже «конторским», а у каждого бухгалтера свои родственники, друзья. Переругались, в конце концов, так, что функцию распределения этих денег взял на себя директор. Нужно было идти к нему на прием, писать заявление. Алеша учится в университете, живет на квартире, за нее надо платить без задержек, Павлик в школе, дополнительных доходов у меня нет. Ходила каждый месяц к директору, потом попросила его разрешить бухгалтерам выписывать мне зарплату при возможности, мне пошли навстречу.
Запомнилась подготовка к одному из собраний акционеров на «Большевике». Рабочих убедили, что для возможности принятия нужного решения лучше передать свое право голоса директору, одному из его заместителей или начальникам цехов. Пригласили нотариуса, разбили для экономии держателей акций по десять человек, и на десять человек составляли одну доверенность. Пригласили всех пенсионеров, задействовали всех, кто мог печатать на пишущей машинке или компьютере. Люди стояли часами, дожидаясь своей очереди в узких коридорах конторы. Верили, что смогут сохранить свой завод, на котором работали всю жизнь сами, их дети и внуки. Верили директору завода, бухгалтера тоже, хотя я пыталась им доказать, что если бы он защищал интересы рабочих, а не свои и верхушки руководства, он бы давно не занимал эту должность. На нищем заводе, где месяцами не выплачивается заработная плата, открывается магазин. В нем можно купить товары и продукты в счет этой самой заработной платы, и владелец магазина – директор. Заместитель директора строит шикарный особняк рядом с налоговой инспекцией. А муж начальницы отдела сбыта жалуется на то, что у нее кошелек не закрывается от денег, и она изменяет ему с заместителем директора. Был период, когда нам приказали завести на каждого работника счет в коммерческом банке и переводить деньги туда. Только после первого же перевода рабочие побежали снимать деньги с книжек, перед банком выстроилась огромная очередь, людей не пускали, они возмущались. Эту практику пришлось отменить. Начальник цеха КИП скупал за бесценок акции у своих рабочих, потом перепродал их с хорошей выгодой.
На заводе я проработала около двух лет, уходить не собиралась. Но вдруг обострился давний конфликт с начальником цеха, в штате которого я формально числилась. И в этот же день приехали на машине из организации, где мне недавно предлагали работу, но я отказалась. Они ждали из Москвы своего начальника, тот потребовал, чтобы нашли как можно скорее программиста. Колесников Валерий Дмитриевич, жена которого звонила мне, предлагая работу, не был начальником вольского отделения, но к его мнению очень прислушивались. Они согласились даже на постоянную доплату к моему окладу, поскольку я поставила условие, чтобы зарплата у меня была не меньше, чем на «Красном Октябре». Задержек с выплатой у них не было. Возили работников на своей машине от проходной воинской части, недалеко от моего дома. Коллектив небольшой, всего пятнадцать человек, почти у каждого отдельный кабинет. Располагаются в большом здании на территории аэродрома воинской части, но числятся в штате Физического института Академии наук.  Начальник, инженер, один программист находятся в Москве, остальные в Вольске – Вольская экспедиционная база. Раньше штат был большой, работ проводилось много, но после всех сокращений остался вот такой урезанный состав.
С женой Колесникова Мариной мы работали в одном отделе в воинской части. Я занималась работой с детьми по линии профсоюза, Марина много лет была бессменным председателем женсовета. Ей эта работа нравилась, в отличие от меня. Для меня это было обязательной партийной нагрузкой, занимающей много времени и отвлекающей от основной работы. Особенно перед Новым годом у меня заранее начинала болеть голова: закупка подарков для детей в условиях дефицита, организация утренника. А Марина ждала этот праздник с радостью.
Валерий Дмитриевич работал начальником четвертого отдела. Всегда занятый, сосредоточенный, весь в себе. Мог пройти, не ответив на приветствие, просто не заметить. Резко выступал на партийных собраниях, критикуя недостатки.  Многим, естественно, это не нравилось, на него сыпались обвинения. Марина не выдерживала, бросалась его защищать, хотя он просил ее не делать этого, от ее защиты только хуже им обоим.
И вот я работаю непосредственно с Валерием Дмитриевичем, попадаю под влияние его личности и втайне замечаю, что он нравится мне все больше и больше. Личной жизни у меня практически никакой, если не считать редкие письма Михаила, которые в последнее время причиняют только боль. Я пишу ему о сыне, о том, как мне трудно без чьей-либо помощи. Я устала ломать голову над тем, как прокормить и одеть детей на те гроши, что мне платят. А он присылает хвастливые письма о машинах, квартирах, дачах, о том, как ему повышают зарплату. И о том, что дети не входят в число его увлечений. Впрочем, сына и дочь, которые живут с ним, он не бросает, они тянутся к нему, и от Павлушки он в общем-то не отказывается, хотя и не помогает.
Не сразу удалось развязаться с заводом. На мое место приняли такого «оленя», как говорит мой старший сын, племянника того самого начальника цеха! Никакого отношения к программированию он не имел, пытается осваивать, но с большим трудом. А бухгалтерам надо работать, устранять сбои в программе, исправлять ошибки набора некому. И начальник отдела кадров, просит дописать начатую программу. Она учится в заочном экономическом институте, программа ей нужна для диплома. Мы работаем без обеда, уезжаем часа в три, иногда раньше. Я выхожу на повороте из машины, спускаюсь по тропинке к конторе завода, работаю там до конца рабочего дня. На заводе мне оплачивают работу по совмещению.
Заканчиваю все работы на «Красном Октябре», новый программист уже «поднатаскался». Увольняюсь от них, но денег все время не хватает, поэтому начинаю работать по совмещению по вечерам в роддоме. С одной работы сразу иду на другую и сижу там допоздна. А Валерий Дмитриевич едет в командировку в Москву и попадает там с инфарктом в больницу. Лежит в тяжелом состоянии, но просит не говорить об этом Марине, сказать ей, что у него сердечный приступ. Она и ехать туда сначала не хотела, думала, что все обойдется. Женщины на работе настояли. Поехала, добилась его перевода в другую больницу, в той первоначальной он бы просто умер. Колесников возвращается из Москвы, но на работу выходит не сразу, восстанавливается.
Наш коллектив достаточно уникален. Большинство мужчин отставники – офицеры, прапорщики, у всех золотые руки, все хорошие специалисты. Водитель   с легкостью пересаживается с одной машины на другую, водит нашу «буханку», автобус, газик, тяжелый ГАЗ-66. Валерий Дмитриевич и наш московский начальник Лапшин кандидаты наук. Валерий Дмитриевич – полковник, так же, как и начальник нашего вольского отделения базы Тальский. Этот коллектив – один из лучших, с которыми мне приходится работать, вспоминаю их с большим теплом. Впрочем, я стараюсь со всеми коллективами, где работаю, сохранять хорошие отношения, оставляю подробные инструкции по всем своим программам, готовлю себе замену, отвечаю на все возникающие вопросы – «не плюй в колодец».
Врачи рекомендуют Колесникову больше ходить. Он начинает ходить пешком на работу и с работы. Я тоже пробую. Нелегко сразу пересаживаться с одного компьютера на другой, переключаться на другие задачи, а здесь хоть какой-то отдых. Валерий Дмитриевич доходит до своего дома, уходит, а я иду дальше, в роддом.
По дороге разговариваем о многом. Спрашиваю у Колесникова:
- Вы тоже считаете, что виноваты во всем женщины, если разрушается чья-то семья?
- Разные бывают ситуации, одна женщина может это сделать, другая нет.  Я человек обязательный, я не могу просто так оставить женщину. Поэтому я рад два раза: когда ее встречаю и когда расстаюсь.
Рассказываю ему о Мише, о нашей ссоре в письмах, о том, что он не хочет помогать сыну, не представляет себя отцом на расстоянии. И вообще я больше не хочу слышать ни о его походах, ни о его дачах, ни о его подругах.  А от своих обязательств он не отказывается. То есть он будет растить сына, если я, к примеру, умру. Но не раньше.
Я пробую оборвать переписку с Мишей, прошу, чтобы он больше не писал, не пишу сама. Долгого молчания не выдержали ни я, ни Миша. Он все-таки написал и предложил больше не экспериментировать: «Наше с тобой общение вместе с нами и кончится».
Я все больше сближаюсь с Колесниковым, эти отношения меня пугают, тем более его жену, в отличие от жены Миши, я хорошо знаю, она мне нравится.
Задачу, поставленную мне на этой работе, я не могу решить потому, что Лапшин, написавший диссертацию по этой теме, не отвечает ни на один мой вопрос. Он просто не знает ответов, программу писал прежний программист. Но тот программист молод, умен, ему трудно общаться с людьми из-за сильного заикания. Ему было интересно заниматься этой задачей, он находил книги, справочники, выполнял ту работу, которую обычно делает заказчик, но не программист. Лапшин хочет, чтобы я делала то же самое, я не хочу, это не входит в мои обязанности. Работаю я здесь по контракту, его могут просто не продлить без всяких объяснений.  Мне начинают урезать постоянную надбавку к окладу, о которой была договоренность при приеме на работу.
Люба, с которой мы работали в «Промышленной ассоциации», после того, как ассоциация окончательно рассыпалась работает в городской администрации. К ней часто обращаются с предложениями работы, о некоторых вакансиях она сообщает мне. О том, что в «Спец АТХ» ищут программиста, сообщила мне тоже она. Перехожу к ним.
Ну и бросает меня! Если учесть, что на заводе не было должности программиста, меня оформляли слесарем, получается, что я из слесарей в Академию наук, а оттуда прямым ходом на свалку -  новое предприятие занимается вывозом мусора, уборкой и озеленением города.
Начальник груб, деспотичен, работать с ним очень тяжело, руководящий состав постоянно меняется. Уходит бухгалтер – расчетчица, легко освоившая мою программу. Уходит начальница отдела кадров. Был момент, когда я бросила начальнику заявление об уходе, не найдя предварительно новое место работы. Такого я никогда раньше не делала, хорошо, что он это заявление тогда не подписал.
Из роддома хотела уйти, но уговорили остаться, приходить хотя бы на час. Оформила себе в «СпецАТХ» неполный рабочий день, шесть часов без обеда, потом в роддом.
Алеша окончил университет, хотел остаться в Саратове, но я уговорила его вернуться домой. Ладно бы он там нашел работу по специальности, а то какой-то колбасный цех. Там он стал подрабатывать во время учебы, хотел продолжать работать в этом цехе. Стоило ради этого механико-математический факультет кончать!  Своего жилья в Саратове у него нет, большую часть зарплаты придется отдавать на оплату съемной квартиры.
Устроила его на работу программистом в ЦРБ (центральную районную больницу). Оклад небольшой, вторую работу мне пока нельзя оставлять. Там, в почти чисто женском коллективе его приняли с восторгом. В бабские дрязги он не лез, в компьютерах разбирался нормально, с начальницей своей сразу подружился, в общем, пришелся ко двору.
Работала по 10 – 11 часов в день, приходила измочаленная. Часто, как и прежде, сильно болела голова, иногда плыло все перед глазами, но выяснилось, наконец, что это из-за аритмии сердца и скачков артериального давления. Где-то в этот период я потеряла контакт с младшим сыном. Он подходил, чтобы рассказать о своих школьных делах, а я просила: «Павлик, отойди, я очень устала». Потом я и рада бы была поговорить с ним откровенно, но у него уже не возникало желания делиться со мной.  В этот же период, решив, что вряд ли когда-то возьмусь за перо, отдала одной из бывших сотрудниц по воинской части двадцать тетрадок дневников. У нее дочка закончила филологический факультет, свекор вроде бы профессиональный писатель. Я просила потом вернуть дневники, но мне их не вернули, ничего о них не знаю.
Приснилось, что я иду по узкой заснеженной тропинке рядом со Славой. Тропинка все сужается, а он все ускоряет шаги, уходит вперед. Я бегу за ним, кричу, но не могу догнать. Вскоре услышала, что Надя, бывшая жена Славы, лежит в больнице в тяжелом состоянии, не приходит в себя.
После развода со Славой она выходила замуж, уезжала на Север. Потом вернулась в Вольск, поменяла однокомнатную квартиру на двухкомнатную, с мужем развелась. Дочка у нее родилась от того, с кем она училась в одной группе в техникуме. Он и тогда ей нравился, но женился на другой. Надя пыталась через суд добиться алиментов от отца дочери, но он на суде от дочери отказался, ничего Надя доказать не смогла.
Наверно вся эта история на нее сильно подействовала, нервы у нее и без того были не в лучшем состоянии. Она стала заговариваться так, что попала в психиатрическую больницу. Но после обследования выяснилось, что у нее мелкие и многочисленные опухоли мозга, и ничем помочь уже невозможно.
У ее постели дежурили по очереди родственники. Моя мать тоже приходила несколько раз, Надя никого не узнавала. Умерла, так и не приходя в себя.  Опекунство над двенадцатилетней Анечкой оформил Максим.
Не за мной Слава приходил.
А потом у меня появился Саша. То есть я знала его давно, С ним какое-то время встречалась Галя Степнова.  Галя хотела бы выйти за него замуж, но он не предлагал. Он после развода с женой жил сначала с матерью, после смерти матери привел женщину с тремя детьми. Галя, тем не менее, продолжала поддерживать с ним отношения, приходила к ним в гости, иногда и я там бывала с Галей.  У него квартира на Привольске, купил еще дом в Верхней Чернавке, Ольга с детьми переехала в этот дом. Сажали огород, держали какую-то живность. Саша держал прокат видеокассет, показывал видеофильмы в бывшем клубе «Строитель». Сначала на этом можно было неплохо зарабатывать, дальше дела пошли хуже, как и у большинства мелких предпринимателей, стали душить налогами.
Мы брали участки под огороды за Волгой, в Откормсовхозе, рядом с Верхней и Нижней Чернавкой. Это все тоже стало невыгодно, слишком подняли плату за проезд, за охрану, да и воровали много, никакая охрана не спасала. Сами же сторожа порой и воровали – времена полного беспредела.
Саша попросил у нас семена, в том году у них ни картошки, ни лука на посадку не осталось, вообще ничего. Участок большой, а засаживать нечем. Я предложила ему часть участка выделить нам, все равно земля пустует.  Мне туда ездить было некогда, на двух работах работала, ездила мать, Алеша со своей подругой Галкой, они еще не были женаты. Да, вот так, сплошные Гали – моя подруга, будущая сноха. Собираемся вместе – прямо галочья стая!
Что Ольга любительница выпить я видела и слышала, не знала только до какой степени.
Внезапно она исчезла неизвестно куда, дети ничего не рассказывают. Дочь с ними уже не жила, замуж выскочила в шестнадцать лет, мальчишкам где-то десять и восемь лет. Потом мальчишки все-таки рассказали, что сосед застал Ольгу на своем участке, она выкапывала у него картофель. Ее избили, составили на нее протокол в милиции, она вынуждена была скрыться. Продолжать жить в деревне при таких обстоятельствах, видимо, оказалось нелегко. Она забрала вещи, пацанов, переселилась к своему брату. Сашка остался один.
Ко мне он приходил грязный, голодный. Отмывался у меня в ванной, я стирала ему рубашку, одну и ту же почему-то. Потом он затеял ремонт квартиры, я помогала ему отчищать от побелки потолок, клеить обои. Заработались как-то допоздна, я осталась у него. Странно, но я его до сих пор не воспринимала как мужчину, «подружка» скорее. Подружка!..
Мне опять позвонила Любаша. На этот раз освобождалось место в налоговой инспекции.
Парень, чье место освобождалось (он переходил в другое отделение, но его не отпускали, пока не найдет себе замену) посмотрел на меня с сомнением: «Мы бы хотели на это место мужчину». Далее последовали пространные объяснения о том, какие работы здесь приходится выполнять, в частности самостоятельное подключение локальной сети и так далее. Мне не захотелось спорить: «Я могу предложить вам мужчину, если хотите». Сообщила им координаты Алеши, предупредила Алешу о возможном звонке, пусть посмотрит, подумает, если его устроит, я могу заменить его в ЦРБ, тем более с большинством их программ я уже работаю в роддоме, мне будет легче работать в близких организациях, работу в роддоме я пока не собиралась оставлять.
Так и получилось, Алеша ушел в налоговую, я в ЦРБ, только встретили меня там не слишком радушно, работать с Алешей им нравилось, сердились, что из-за меня он ушел от них. С одной стороны можно порадоваться за сына, но с другой – надо работать в коллективе, настроенном против меня.

14. Смерть Сережи и тети Нины.

Как раз в промежутке, перед переменой мест работы сыграли свадьбу Алеши. Он не хотел большой гулянки, сам поставил условие, чтобы было не больше тридцати человек. Гуляли один день, готовили сами, о помещении договорилась мать невесты.  Использовали дискотеку технологического техникума, мать Гали там преподавала, ей разрешили, как своему работнику, без всякой арендной платы.
Родители Гали не захотели приглашать никаких музыкантов, решили ограничиться музыкальным центром. Договорились с профессиональной ведущей. Но самым лучшим моментом в свадьбе оказался тот, когда Сережа взял гитару, и все собрались вокруг него. Он пел сам, дуэтом с женой, пели все вместе. Когда стали выбирать песню, знакомую всем, такой оказалась «Живет моя отрада». Сережа признался, что у него было такое чувство, будто он своего сына женит.  Тети Нины на свадьбе не было, не пошла.
С нашей стороны было двенадцать человек, со стороны невесты немного больше. Все упиралось в нехватку денег. Галя училась на третьем курсе химического факультета университета, учиться еще два года. В ее семье, кроме нее, еще двое детей. Младший брат немного старше моего Павлика.
Квартиру для молодых предложил Колесников. Он стал начальником экспедиционной базы. Их организация предоставила квартиру семейной паре, а они уехали за границу, не выписавшись из этой квартиры. За границей они жили уже несколько лет, возвращаться не собирались, квартира им не нужна, они о ней и не вспоминают, а у нас, с нашими законами, никому продать и передать ее нельзя, поскольку в ней прописаны люди. Квартира была далеко не в лучшем состоянии, договорились, что Алеша сделает там ремонт, а потом будет платить только то, что положено по квитанциям, за двоих, прописанных в этой квартире. Таким образом, Алеша оказался рядом с Сережей, тот жил с женой и сыном в одном из соседних домов.
День рождения Алеши пришелся на понедельник или вторник, поэтому Алеша решил отпраздновать заранее, в выходные. Пригласил только нас, своих самых близких родственников, но мать заболела, мы пришли вдвоем с Павликом. Тогда Алеша предложил позвать Сережу, благо он живет недалеко. Павлик сбегал за ними, они пришли все трое: Сережа, Ирина, Коля.
Прибежал сначала Коля. Ира не хотела идти, но Сережа ее все-таки уговорил, они пришли вместе.
У Сережи вдруг периодически стал пропадать голос, никакое лечение не помогало, и мысли возникали самые неутешительные, все разом вспомнили, что отец Сережи умер в сорок лет от рака горла. Сереже в этом году исполнилось сорок лет.
Гитару он принес, подыгрывал мне, но петь сам не смог, слезы на глазах выступили от огорчения. Посидели хорошо, Сережа проводил нас до остановки автобуса, поцеловал меня на прощание.  Рассказывал о сыне, говорил: «Пора, пора выбираться из дерьма. Мы росли, у меня даже велосипеда не было».  Сережа с тетей Ниной жили значительно беднее нашей семьи. Зарплата у медсестры невысокая, нужных связей у нее не было. Выручали только дополнительные дежурства, иногда она по двое суток не приходила с работы. Стало легче, когда она получала пенсию и зарплату, но вскоре их собрали и предложили «освободить дорогу молодым, молодежи работать негде». А сейчас  Серёжа обзавелся хотя и старенькой, но машиной, Коле купил компьютер, поменял холодильник.
Приснилось, что я нахожусь в тюрьме, в камере, меня должны убить, и ничто меня уже не спасет. Чувствую предсмертное томление, вижу направленный на меня нож, теряю сознание. А потом прихожу в себя и удивляюсь, что почему-то я еще жива. Мне объясняют: «Да, ты жива, а Надю рядом с тобой зарезали».
Когда позвонил Алеша и сообщил о смерти Сережи, я сначала ничего не поняла: «Что ты говоришь? Кто умер?» Он повторил: «Сережа!» Тогда я начала реветь, с трудом воспринимая то, о чем продолжает говорить Алеша.
Сережа задохнулся в гараже в своей машине. Он был выпивши, поссорился с Ириной, ушел, она думала, что к матери. Ночью Ирина его не искала, встревожилась только, когда позвонили с работы и спросили, почему он не пришел, работу он никогда не прогуливал, сколько бы ни выпил накануне. Ирина прибежала к Алеше, стали искать Сережу вместе. Не сразу, но все-таки сообразили посмотреть в другом гараже, которым они обычно не пользовались. Он был там, уже холодный. До последнего в машине работал мотор, и играла музыка, он просто уснул и не проснулся. Ушел, заслушавшись.
Хоронили его из старого дома, говорят, он выражал когда-то  такое желание, а может быть, просто Ира боялась покойника в квартире. Тетя Нина не кричала, не голосила, она сидела рядом с гробом, сразу съежившаяся, сильно постаревшая, и тихо просила: «Возьми меня с собой, сынок. Как можно скорее. Что ж вы, Креличи, такой необыкновенной доброты и такой короткой жизни?».
У Сережи даже румянец на щеках сохранился, говорят, так бывает при отравлении угарным газом.
На стене висела его гитара с оборванной струной. Сразу вспомнилось:
 
Не дают мне больше интересных книжек,
И моя гитара без струны.
И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже,
Можно только неба кусок, можно только сны.

Лучше бы он ездил на велосипеде и играл на своей гитаре. Ну не создан он был для накопительства! Его душа – это гитара и такие же, как он, добрые друзья.
Тетя Нина осталась одна. Я приходила редко, мешали какие-то дела, не хотелось лишний раз скандалов с матерью. Мать и сейчас не стеснялась выказывать свое недовольство, устраивать сцены ревности.
На день рождения тети Нины в сентябре пришла Ирина. Она рассказывала о своей поездке в Москву к сестре, показывала фотографии, хвалилась, как хорошо их с Колей там встретили, как много зарабатывает сын сестры, он даже настоял на том, чтобы его мать оставила работу. Ира пришла позднее меня, я еще немного посидела с ними и ушла, Ирина осталась. О чем они говорили, оставшись одни, подробно я так и не узнала, только в общих чертах, но они умудрились окончательно разругаться, Ирина заявила, что никогда больше не придет. Вроде бы тетя Нина попросила ее завезти ей мешок картошки, все равно ведь мимо едет, а Ирина стала объяснять, как много ей за все приходится платить, ну а дальше пошло слово за слово.
На годину тетя Нина готовила дома, ей помогала ее давняя подруга и мы с Галкой Степновой. Ирина не пришла, пригласила друзей Сережи к себе днем позже. Мы сварили большой бак щей с большим количеством мяса, вынесли в коридор. Утром выяснилось, что щи прокисли. Хорошо еще Юля привезла с собой мяса, срочно сварили новую порцию, тот бак пришлось вылить.
Весной тетя Нина заболела.  Кишечник перестал работать, поднялась высокая температура. Она лечилась сама, как могла, глотала какие-то таблетки, но ничего не помогало. Вызывать врача она не хотела, сразу решила, что это конец, взялась объяснять подробно, как ее похоронить, там подрыть, сюда подсунуть. «Не носите меня на новое кладбище в глину, а то сниться вам по ночам буду!»  Зина, ее бывшая сотрудница, просила вызвать врача меня и Галку. К стыду своему я отказалась под какой-то причиной, Галка тоже. Должно быть, я как-то сразу смирилась с ее нежеланием жить и не очень верила в возможности нашей медицины, тем более по отношению к старым людям. Сил у нее совсем не осталось, она очень похудела, просто скелет, обтянутый кожей. И все время разговаривала со своим Сережей. Ставила на стол рюмку для него: «Но тебе уже хватит, сынок, больше не надо». То вдруг говорила: «А это мы оставим, Сережа придет».
Зина вызвала врача сама, настояла, чтобы хирург пришел на дом, доказывая, что сама больная прийти не в состоянии. Тетю Нину взяли в больницу, прооперировали, Приехала Юля, находилась все время с ней в больнице. После операции тетя Нина вроде бы воспрянула духом, но швы не заживали, из раны постоянно что-то сочилось, настроение опять резко изменилось.
Мы пришли с Галей Степновой. Галя попросила меня оставить их вдвоем, что-то хотела спросить. Догадываюсь, что о своем отце. Галя его никогда не видела, а мать ей рассказывала, что он умер от аппендицита, а его фамилию она не захотела брать, потому что она смешная и некрасивая – Морковкин. Мне-то тетя Нина рассказывала, как было. Никакого мужа у Анны Ивановны никогда не было, отец Гали один из «механизаторов», было у нас такое училище, где учили на трактористов. У них было свое общежитие, своя форма, и я еще помню стычки между ними и нашими ребятами из-за девчонок. Анна Ивановна его тете Нине показывала: «Смотри, - говорит, - вон тот, самый красивый».
Галя расплакалась, когда мы вышли из больницы, мне ничего рассказывать не стала, я не расспрашивала.
Из больницы тетю Нину выписали домой, но прожила она совсем недолго. Умерла незаметно, ночью. Юля просто услышала, что стало совсем тихо, не слышно даже слабого дыхания. Ушла тетя Нина к своему Сереже: «Кому я теперь нужна здесь, зачем?». Юле говорила: «Гале-то Степновой скажи - пусть не расстраивается, 50 лет прошло».
Когда я брала в поликлинике справку о смерти, врач, который делал операцию, очень удивился, узнав, что она умерла: «У нее же был только перитонит и цистит, от этого не умирают!» Не умирают. Она умерла от тоски по сыну.
И опять похороны. Ира не пришла ни разу в больницу, хоронить тетю Нину тоже не пришла. Коля был, спросил, кому достанется дом. Тетя Нина в больнице написала завещание на Юлю, отдала все ей. У моей матери спрашивала, правильно ли она поступает, та ответила, что это полностью ее дело, пусть делает все так, как считает нужным.
В могиле дяди Коли рядом с Сережей, как она просила, хоронить ее не разрешили, но и на новое кладбище мы ее не понесли. Разобрали кучу мусора, образовавшуюся рядом с нашей оградой на месте сгнившей сирени, расширили ограду и положили тетю Нину все-таки рядом с мужем и сыном, только с другой стороны.
Никого из нашей родни в доме теперь не осталось. Те, кто купил у нас в свое время верх, выкупили у Юли и низ, дом стал полностью их.
Приходить в дом мне стало не к кому, я не появлялась в том районе.
В ЦРБ я проработала совсем недолго. Рабочее место программиста находилось у них в кабинете экономистов – три женщины, кроме меня. С одной из них мы хорошо сходимся, с двумя другими, в том числе с моей непосредственной начальницей, нет. Работают здесь без обеденного перерыва до четырех часов. Перекусывают на рабочем месте, пьют чай. Мой дом недалеко от работы, Алеша всегда приходил на обед домой, занимает это столько же времени, сколько чаепитие. Ему никто ничего не говорил по этому поводу, мне объявили, чтобы я не уходила на обед. Но они все идут с работы домой, а я отправляюсь на другую работу, где мне работать еще четыре часа. Иду к главному врачу и пишу заявление о сокращении рабочего дня на час.
- Но вы же потеряете в окладе!
- Я знаю, мне нужно, чтобы у меня был официальный обед.
Заявление мне подписывают, теперь я официально ухожу на час, а не на двадцать минут, как раньше. Это для них не очень удобно, медсестрам, которые сообщают мне данные для ввода в программу по медицинскому страхованию, приходится ждать.
В больнице нет ни лекарств, ни перевязочных материалов, даже постельное белье предлагают приносить из дома. А у работников администрации приличные оклады, они получают ряд доплат, но это тщательно скрывается. Даже собирают собрание, на котором работников администрации предупреждают, что ни мужья, ни жены не должны знать, сколько они получают и в какие сроки.
Все это мне очень не нравится, и когда мне звонят из воинской части с предложением вернуться на свое прежнее место работы, я соглашаюсь, без раздумий.


15. Оползень.

Я работала уже снова в воинской части. Сначала эту часть почти полностью расформировали, сократили большую часть гражданского персонала, многие военные перешли на работу в воинское училище, кто сумел уехать -  уехали. Но усилиями тех, кто остался, удалось доказать необходимость сохранения этой части. Часть оставили, хотя и в сильно урезанном виде, опять стали принимать людей на работу. В первую очередь, конечно, тех, кого сократили. Но некоторые уже успели уехать, в том числе, программистка, работавшая на моем месте. Я согласилась вернуться, тем более по новым законам у меня сохранялся стаж работы в части, и оставалось право на надбавку к зарплате, раньше при увольнении и возвращении стаж прерывался, его начинали считать опять с нуля.
Наш лабораторный корпус, самый новый из всех корпусов на территории воинской части, выглядел, как после бомбежки. На стенах осыпалась штукатурка, всюду отклеивалась плитка на полу, отопление работало не везде, крыша текла. Выбрали несколько комнат с исправными батареями, привели их в более или менее приличный вид. В трехэтажном здании нас было всего двадцать человек. Остальные работники нашего отдела размещались в других корпусах. Техники тоже почти не было, старую вывезли при расформировании части, на новую не хватало денег.
Обнаружилась трещина в стене, она увеличивалась. Решили, что находиться людям в этом корпусе опасно, нас распределили по другим зданиям, корпус закрыли. Другие здания тоже явно нуждались в ремонте, но были построены с большим запасом прочности, они стояли.
В основном корпусе, куда перевели наше отделение, был когда-то женский монастырь, потом авиационное училище. Очень красивое старинное здание, памятник архитектуры. Высокие потолки, широкие коридоры. Посередине пологая металлическая лестница, огороженная кованой фигурной решеткой. Еще две узкие и более крутые тоже металлические лестницы по краям корпуса. Здание трехэтажное, построено в форме буквы «П» с длинной верхней частью и короткими боковыми. Кирпичная кладка на фасаде тоже фигурная, с выступами по углам, полукруглыми арками над высокими окнами. Но крыша тоже протекает в нескольких местах, ремонтируют ее по мере возможности собственными силами.
Сначала нас, двоих программистов, располагают вместе с операторами. К операторам приходят заказчики, диктуют документы, которые нужно напечатать, звонят телефоны. Моя напарница не очень на это реагирует. А мне шум очень мешает, не дает сосредоточиться над решением своих задач. Для нас ремонтируют одну из комнат, где протекает крыша, мы переходим туда.
Нам много приходится заниматься бухгалтерскими задачами, причем я это делаю на всех предприятиях. Универсальные программы стоят дорого, их надо настраивать для каждого предприятия, платить за изменения и дополнения, которых в этот период очень много. Получается выгоднее иметь своего программиста, способного быстро вносить все изменения.
Павлик не рассказывает мне о своих школьных успехах и неудачах, узнаю обо всем только на родительских собраниях.
- Почему ты мне об этом не сказал?
- Ты же будешь ругаться!
Он сообразил, что выслушивать мои упреки лучше, как можно реже. Помощи он у меня не просит, во всем разбирается сам. О том, что он занял первое место на городской олимпиаде по физике, я узнаю от одной из своих бывших сослуживиц. Она занимается репетиторством, готовит школьников к поступлению в институты. Следит за успехами своих подопечных, обычно они занимают первые места в олимпиадах. И вдруг какой-то Попов! Она же предлагает ему поступить в заочную физико-техническую школу при Московском физико-техническом институте, берется заниматься с ним математикой. У меня не хватает терпения объяснять, особенно своим.  Я начинаю раздражаться, кричать: «Если ты не понимаешь, что тогда говорить про остальных!» Эту заочную школу Павлик оканчивает с отличием. Приходится только подталкивать его с оформлением и отправлением выполненных заданий. Павлику нравится процесс решения, а конечные результаты его не очень интересуют.
Я доработала до оформления пенсии. Проверяли записи в трудовой книжке, некоторые из записей потребовалось подтвердить: печать нечеткая или еще что-нибудь. Поехала за подтверждением на «Красный Октябрь». Проезжаю мимо старого дома, голова поневоле к нему поворачивается, как подсолнух к солнцу. Еще у магазина что-то показалось странным, слишком открытый вид на Волгу, ничего не загораживает. И у дома дорога куда-то проваливается. Разговорились с Алешей, он тоже проезжал мимо, заметил непривычные изменения. Зона оползневая, огороды у соседей съезжают, а тут, сказали, дорога у переулка провалилась. Не сразу, но выбрала время, отправилась посмотреть, подошла поближе. То, что я увидела, превзошло все мои ожидания! Я-то думала там небольшая яма, мостик над канавой обвалился, а перед глазами овраг метра 4 – 5 глубиной, все дома с середины квартала, начиная от переулка, оказались на дне этого оврага. Дом Гальки Тарасовой на самом краю, бывший наш дом стоит, но туалет и сарай тети Нины тоже съехал.
Оползень затронул большой район, несколько улиц, множество людей осталось без домов. Со скрипом, но жилье им все-таки выделяли, давали сертификаты на покупку домов, квартир. Некоторые получили квартиры в только что отстроенном доме возле нашей части. Семья, жившая в нашем доме, тоже получила сертификат и переехала в другое место. Переселились Галина и Саша Тарасовы. Наш дом стоял наполовину разобранный, зияя пустыми глазницами оконных проемов. Только дом дяди Гены крепко вцепился в землю своим каменным основанием, остался один на углу, завершая квартал разрушенных и съехавших в овраг домов.
Юля приезжала теперь к нам, у нее не осталось вообще никакой родни, кроме детей и внуков. Как-то мы отправились к старому дому втроем, с нами пошла Тося Колемагина. Она жила раньше на нашей улице на следующем квартале, вместе росли, играли в детстве. Это Тося предложила зайти к дяде Гене, я никогда не вошла бы в этот дом одна. Но Тося постучала, нам открыли калитку. Дядя Гена меня не узнал, в эти годы я упорно красилась в белый цвет, который мне не очень-то шел, делал, пожалуй, даже старше, и краситься приходилось ничуть не реже, на светлых волосах седина была также заметна. А он, узнав, стал обниматься, на глазах появились слезы. Он был, слегка выпивши, оказывается, у Наташи умер муж, к ним приходили родственники выразить соболезнование. Нас пригласили в дом, усадили за стол, налили по рюмке. Дом поразил каким-то запустением, заброшенностью, хотя ничего удивительного, конечно, немолодым, нездоровым людям не до наведения порядка. Я слышала о том, что дядя Гена сломал шейку бедра, упав в гараже, долго не вставал. Сейчас он медленно, с палочкой, но передвигался самостоятельно. На улице тепло, мы в плащах, а он в огромных растоптанных валенках. Беспокоится о Наташе, она сейчас не работает, сократили, до пенсии еще год. Повел меня к большому неудовольствию Марии Ивановны на ту половину, где жил когда-то Борис, потом женщина, у которой он эту половину (скорее четверть) откупил. Там пусто, мебели почти нет, но на стенах висят копии известных картин, выполненные маслом дядей Геной. Подводит к «Бурлакам» Репина, показывает на идущего впереди могучего бурлака. Его, говорят, звали Тарасом, от него пошла их фамилия, да и вид над Волгой так похож на тот, что открывается с яра, ниже по Пионерской улице. Там на самой вершине стояла одинокая скамейка, где мы так любили сидеть с Наташей. Он перечисляет предков, я даже что-то послушно записываю, эти записи сохранились в моей записной книжке, но кем были Герасим Тарасов по прозвищу «Разрывай», потом Леонтий Герасимович, Петр Леонтьевич я не помню. Мы уходим, но дядя Гена что-то кричит вслед, плачет от старческого бессилия. Я не могу не вернуться, записываю название документа, который он просит Юлю найти в архиве Ершова. Но Юле надо специально ехать туда, запрашивать, ждать ответа, платить деньги. Ничего она, конечно, не разыскала и не собиралась, а дядю Гену я видела в последний раз. О его смерти сообщила Галина Тарасова, она время от времени звонила матери, разговаривала с ней, сообщала новости обо всех знакомых.  О смерти Лидки сообщила, той, с которой жил Слава в свои последние годы, с которой они активно пропивали все нажитое отцом, оставленное мной в доме. Мария Ивановна жила одна, встретила 90-летний юбилей, она с 1918 года рождения, на год старше мужа. Сын приезжал к ней почти каждый день, оставался ночевать. Потом умерла и она.
Мама долго встречалась с Ужинскими после смерти отца, продолжала ходить к ним в гости, они приходили к нам. Когда Борис умер от инсульта, она встречалась с Ниной, ее подругами. У них образовался просто-таки клуб любителей карточных игр в доме Ужинских, часто собирались, отмечали дни рождения друг друга. У Нины сильно ухудшилось зрение, играть в карты она уже не могла, мама встречалась с ее подругами. Но с Галиной Тарасовой ей было, видимо, проще. Мама признавала ее «умение жить», то есть заводить нужные связи и тащить все, что удастся с производства.
Колесников не сработался с московским начальником из-за своей прямолинейности, ему не продлили контракт, пришлось уволиться. С Алеши стали требовать плату за аренду квартиры. Они с Галей предпочли уйти с этой квартиры. Стали жить в маленьком подвальчике в доме бабушки Гали. Там у них была крохотная комнатка и кухонька. В комнате едва умещались вплотную друг к другу диван, детская кроватка, письменный стол и шкаф. Дочка у них родилась через четыре года после свадьбы, когда Галя окончила учебу, стала работать. Преподавать в школе или техникуме Алеша Гале не разрешал: «Мне не нужна жена-неврастеничка!», работала она не по специальности.  В этом подвальчике они прожили десять лет.
Около года я с Павликом жила с Сашей в его квартире, работали на огороде в его деревенском доме, мама оставалась одна в квартире. Ушла я от него после того, как Саша мне устроил скандал из-за двух мешков картошки, которые я отдала Алеше, не взяв с него платы. При многих хороших качествах Саши меня отталкивала его чрезмерная жадность. Пока меня не было, у мамы сломалась газовая нагревательная колонка, упала дверь в погребе, да и вообще квартира требовала ремонта.  С Сашей через некоторое время мы стали опять встречаться, но мама его сильно невзлюбила, встречала в штыки.
Меняется облик города. Из всех многочисленных заводов и фабрик остается один «Большевик». Да и тот именуется теперь по-другому, его хозяин немец. Зато появляется множество особняков и магазинов, принадлежащих прежним руководителям заводов и фабрик. Памятник Ленину из сквера перед старым парком переносят в сквер за центральной площадью. На его месте строят красивый храм, такой же, какой стоял на этом месте, пока его не взорвали большевики. Развалины, много лет красовавшиеся в сквере за центральной площадью тоже были развалинами взорванного храма. Но тот храм уже не восстановить.
Появляется красивая набережная там, где стояли пристани для теплоходов и катеров. Но пристаней больше нет. Туристические теплоходы иногда проходят, не останавливаясь, мимо города.  «Ракеты», «Метеоры», катера «ОМ» и «МО», паромы тоже исчезли. На другой берег можно переправиться только на лодках частников. Количество лодок заметно убавилось. Прибрежные полосы Волги и многочисленных малых рек в левобережье зарастают водорослями.
«Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил.
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл».
На Революционной улице, которой то ли вернули, то ли нет ее прежнее название Московская, от нового храма до набережной устроена пешеходная зона. Здесь организуются выставки местных умельцев во время городских праздников.
Нет цементного смога, много лет висевшего над городом, но нет и рабочих мест для молодежи. Население города значительно уменьшается. Зато сильно разрастается территория кладбища, подступает вплотную к городу.

16. Несчастье с Павликом.

На меня свалилось еще несчастье, которое до сих пор не знаю,  как и пережила.
Павлик учился на физическом факультете Саратовского университета, на отделении радиофизики. Поступал в МФТИ, но недобрал баллов, сдавал экзамены еще раз в университете, благо они позднее, чем в московских вузах. Сюда  поступил с легкостью с высокими баллами, первый курс закончил хорошо, а на втором начались мои переживания.
Первый раз на него напали и отобрали сотовый телефон осенью. Потом было еще нападение в декабре, но он брызнул в нападавшего из газового баллончика и убежал. В марте или конце февраля он возвращался с концерта,  выпивши.  Остановилась машина милиции, его посадили и довезли почти до общежития, но забрали деньги и сотовый телефон. Купила ему телефон опять, уже третий. Писать письма он категорически отказывался, хотя бы по телефону связь иметь.
14 апреля позвонили в дверь поздно вечером, около 11 часов, на вопрос: «Кто?» ответили: «Милиция». Я открыла.
- Здесь живет Попов Павел?
- Да, но он учится в Саратове.
- Его привезли в больницу с ножевым ранением.
Милиционер протянул мне записку с названием больницы и номером телефона и поспешно ушел. Я позвонила, сообщили, что его готовят к операции. Ночь почти не спала, утром бросилась на автовокзал.  В реанимационном отделении молодая женщина – врач пропустила меня на минутку, посоветовала лучше прийти во второй половине дня. Бродила по городу, как потерянная, зашла в одну из гостиниц, пришла в ужас от цен ; 1500 рублей за сутки! Позвонила Юле, дочери моей соседки по лестничной площадке, мы уже останавливались у Юли с Павликом, когда приезжали на олимпиаду по физике, организованную МФТИ, потом на время вступительных экзаменов в университет. Она пригласила меня к себе, но в эту ночь я решила ехать домой, оформить отпуск, взять необходимые вещи.
Взяла билет на автобус и зашла еще раз к Павлику. У его кровати стоял молодой человек с папкой, Павлик вяло подписывал какие-то бумаги. Молодой человек представился: «Следователь Щитов», поинтересовался, кто я, продиктовал свой телефон, я машинально записала.
Еще два дня Павлик находился в реанимации, я расположилась у Юли, приходила к нему каждый день. Юля работала допоздна, ключа от ее квартиры у меня не было, поэтому днем я слонялась по городу, сидела где-нибудь на скамеечках в скверах. Пыталась молиться, просила помочь моему сыну, забрела как-то к церкви, внутрь не вошла, подала милостыньку сидящим возле ограды пьяненьким бомжам: «За Павла помолитесь», вздрогнула, когда один переспросил: «За упокой?»  Иногда думала с возмущением о тех, кто на него напал: «Да чтоб у них руки отсохли!», но злобы, желания отмстить не было, только  глубокая печаль.
Наконец, мне сообщили, что его переведут в палату. Тогда я вспомнила о телефоне следователя, решила позвонить ему, узнать, что же все-таки случилось. По телефону он не стал ничего объяснять, предложил зайти к нему, назвал номер кабинета. Разыскала это отделение с большим трудом, долго ходила вокруг и около, по указанному адресу размещалось строящееся здание, а прокуратура находилась в каком-то закутке совсем недалеко от Крытого рынка. Следователь начал с того, что он уже не ведет это дело, его передали другому следователю, от его приветливости в больнице не осталось и следа: «Вы знаете, что ваш сын убил человека?» Он говорил что-то о парне, который дошел до ларька, упал и умер:
- Как вы будете в глаза матери смотреть?
- Мой сын все еще в реанимации. А вы знаете, что на него три раза нападали, и в последний раз это была милиция!
В мои глаза значит можно спокойно смотреть!  Следователь назвал мне фамилию того, кому передано дело, порекомендовал собрать характеристики с места учебы, жительства, из школы.
До Юли я добралась совершенно ошарашенная, стала сразу же звонить Алеше, он пообещал приехать. На другой день я отправилась на автовокзал встречать Алешу. Он взял на время сотовый телефон у своих друзей, позвонил мне с дороги, сообщил, что подъезжает, уже около Елшанки, и тут связь пропала. По всем моим расчетам автобус уже давно должен был приехать, от Елшанки ехать недалеко, но не было ни автобуса, ни связи. Что только не лезло в голову! Думалось о самом худшем: «С одним сыном неизвестно что, да еще и второго погубила!» Когда я уже была на грани истерики, автобус подъехал.  Оказывается,  Алеша перепутал деревни, там была совсем не Елшанка, а звонки мои просто не слышал, отключил громкий сигнал и сунул телефон в карман, он еще и не знал толком,  как с ним нужно обращаться.
К Павлику мы пошли вместе с ним, в это же время подошли двое друзей Павлика: с одним он жил в одной комнате в общежитии, с другим учился сначала в одном классе, а сейчас в одной группе в университете. Постепенно выяснилось следующее: после неоднократных нападений Павлик купил в магазине ножик, большой, но при нем была бумага, что он не считается холодным оружием. Этот ножик Павлик  носил с собой в ножнах на поясе. В тот день Павел, Максим и Алеша сидели в квартире Алеши (еще одного  их школьного друга) недалеко от политехнического университета, пили пиво, потом Павлик пошел домой, часов в семь вечера. К нему подошел незнакомый парень, попросил закурить, отвел в темный закуток, пожаловался на плохое настроение:
- Что-то тошно, ударь меня что ли!
- Да зачем я тебя буду бить?
- Ну, тогда я тебя сам ударю.
Ударил очень сильно, Павлику показалось даже, что кастетом, он отлетел в сторону, в глазах потемнело, выхватил ножик, ударил этого парня ножом. Тот отобрал  у него нож, нанес удар Павлу. После они разошлись в разные стороны, нож остался у парня.  Павлик стал пытаться остановить машину, один из водителей, вроде бы это был грузовик, доставил его в больницу. Примерно все так же он рассказал следователю, который приходил к нему в реанимацию, причем тот сообщил ему о гибели того парня.
Жутковатая картина! Действительно получалось вооруженное нападение, Павлик чуть ли не инициатор, нож то у него был. Во мне говорила только жалость к Павлику, желание спасти сына. Перед глазами стояли страшные видения, как он окровавленный валяется на пустынной улице, старается подняться, падает. Кто-то украл опять в это время сотовый телефон, хорошо хоть остались документы, по ним сразу нашли меня и сообщили.  Алеша предлагал изменить показания, тем более допрашивали его сразу после операции, еще наркоз не отошел, он ничего не соображал,  как следует. Сошлись на мнении, что лучше обратиться к профессиональному адвокату, все равно мы не знаем законы, что и как лучше говорить. Поисками адвоката занялся Алеша, обратился к своим университетским друзьям. Порекомендовали двоих: один помоложе с большими связями, пронырливый;  второй постарше, попроще, работяга, «будет пахать», как выразился Алеша. Встретились с обоими, посовещались с Павликом, решили, что нам и Павлику легче будет общаться со вторым, с ним и заключили договор.
А дом все еще стоит. Цепляется за обрыв оставшимися развалинами, вросшим в землю шлаковым низом, окружен деревьями, оплетен травами. И звонит Максим, твердит, что перестал понимать этот мир, «если я е… окончательно, не оставьте меня». Но что же я могу сделать? Мир этот прост и удобен только для подлецов и негодяев, а быть или не быть каждый выбирает для себя.
Жила в Саратове несколько дней, ходила к Павлику в больницу, ждала и боялась выписки: а вдруг его прямо из больницы отправят в следственный изолятор? Всю одежду и документы у него забрали, все в милиции. Купила, как смогла на глаз, без примерки необходимую одежду. Он уже вставал, ходил по коридору. Получили на руки выписку с необходимыми рекомендациями, списком лекарств, которые нужно продолжать принимать, поехали домой. Там нужно было встать на учет к хирургу, ходить на перевязки. Сотовый телефон зазвонил вдруг в маршрутке:
- Попова? Это следователь Сидоров. Почему вы уехали, мне нужно экспертизу производить, возвращайтесь назад.
- Но Павел еще болен, под наблюдением хирурга.
- Ну ладно, приедете позднее.
Посещала всех врачей вместе с ним, выслушивала рекомендации, что-то объясняла, у него же никаких документов нет. Ездили в Саратов на медицинскую экспертизу, периодически общались с адвокатом. Павлик был твердо намерен продолжать учебу, адвокат настаивал на этом же, скоро должна была начаться сессия. Перед отъездом у Павлика поднялась температура, наглотался жаропонижающих таблеток и поехал.
Почему я тогда не настояла на академическом отпуске? Верила, что у него хватит сил на все, ведь учеба до сих пор давалась ему без особого труда. И адвокат настаивал на том, что ему надо обязательно продолжать учебу. Я приезжала в Саратов на экспертизу, рассказывала следователю о нападениях на Павлика, про отобранные сотовые телефоны. О том, что в последний раз отобрали сотовый милиционеры, промолчала. Оформила кредит на 70 тысяч, расплатилась с долгами, остальные деньги положила на книжку. Позднее 27 тысяч отдала адвокату для передачи родственникам погибшего парня или следователю, в подробности не вникала. Когда адвокат позвонил и сообщил, что дело закрыто, боялась верить и радоваться.
На день рождения Павлика приехал Миша, он добился командировки в Самару, сумел выкроить время для поездки в Вольск. Павлик в Вольск не приехал, что-то сдавал. Побродили с Мишей по городу, дошли до развалин старого дома, постояли над обрывом. Мне хотелось подарить Павлику магнитофон. Выбрали компактную, переносную магнитолу, Миша оплатил. Постелила Мише в своей комнате, но вечером даже поговорить с ним подольше не смогла, сослалась на усталость и сразу уснула. К шести утра проводила его на автовокзал, расстались. Еще на двенадцать лет? Совсем чужие стали.
Звонок Павлика застал меня на ягодной поляне, где мы с Галей  Степновой собирали клубнику, кажется, это была суббота. Или пятница? Меня совершенно огорошило его сообщение о том, что его отчисляют из университета. Этого я никак не ожидала, по моим подсчетам у него могло быть не больше трех «хвостов». Если один сдаст, два останутся на осень, за два «хвоста» не отчисляют.  «Хвостов» оказалось пять. В Саратов я приехала только в понедельник, денег с собой не взяла. С помощью денег еще можно было что-то решить, я не сообразила, не сумела даже коробку конфет купить. Хотя, скорее всего,  его решили отчислить из-за всей этой темной истории, не захотели держать в университете студента с подмоченной репутацией. Я приезжала еще раз, пыталась поговорить с заместителем декана, тоже не сумела.
Восстанавливаться через год на коммерческое отделение без общежития и с платой за каждый семестр около семнадцати тысяч для нас было просто нереально. Мне с кредитом надо было пять лет рассчитываться, а я уже на пенсии, сколько еще смогу проработать неизвестно.
Алеша помог Павлику устроиться на работу в фирму по продаже компьютеров и установке спутниковых антенн, поспособствовал брат Гали, жены Алеши. Даже учиться Павлик начал на заочном отделении мехмата по специальности «Экономика и информатика», но не сдал вовремя контрольную работу по математическому анализу, и его отчислили и здесь. Он не ожидал, видимо, считал, если учеба платная, то можно тянуть с контрольными работами сколько угодно, невыгодно отчислять студентов. Как раз выгодно, возьмут на это место другого студента, нет необходимости возиться с нерадивыми учениками!
Попытался восстановиться через год на этом же отделении, но снова неудача. К экзаменам надо готовиться вообще-то, даже если отделение платное. Никуда в другое место не хочет поступать, и здесь не учится.
Снова возвращаюсь к характеру мамы. Конечно, я любила маму, и мама любила меня, внуков, правнуков. Но ее любовь во многом похожа на любовь лианы, которая обвивается вокруг ствола и душит. Она ждала меня с работы чуть ли не с часами в руках: «Почему ты раньше? Почему позже?» Донимала бесконечными звонками, если я где-то задерживалась, уезжала к Саше: «Когда ты приедешь? С тобой ничего не случилось?» Вмешивалась во все мои телефонные разговоры, стояла рядом и диктовала: «Скажи это, спроси об этом». Обращаться с мобильным телефоном она так и не научилась, но запомнила кнопки на домашнем телефоне, где в памяти были записаны номера мобильников мои и внуков. Если мой телефон не отвечал, в деревне плохая связь, она звонила Алеше, рыдала, уверяла, что со мной что-то случилось, требовала меня найти.
Так же она донимала Павлика. Не засыпала, если он задерживался у друзей, звонила ему постоянно, поднимала меня ночью и требовала, чтобы я бежала на его розыски. Он сердился, отключал телефон, тогда она обзванивала всех его друзей и их родителей.
Я купила Павлику компьютер, и он вообще перестал куда-то ходить, ушел полностью в виртуальный мир Интернета. Его друзья, с которыми он дружил еще со школы, жили двое в Москве, один в Саратове. Они общались через компьютер, иногда друзья приезжали в Вольск к родителям, приходили к Павлику, Павлик ездил в Москву.
Сгорел наш великолепный старинный корпус.   Мы с Таней, вторым программистом, хорошо обустроились в новом кабинете, сшили занавески, поставили цветы, отметили новоселье. А тут «зимние каникулы». Зима в том году была холодная. По какой-то причине отключили один котел в котельной, батареи еле теплые. Все стали замерзать, включили обогреватели, чтобы согреться. Таня куда-то вышла, а ко мне зашла библиотекарь художественной библиотеки, располагавшейся рядом с технической недалеко от нашего кабинета:
- У вас свет есть? А у нас погас. И какой-то треск на чердаке слышно.
Мужики уже забеспокоились, где-то явно замыкание. В углу потолка в коридоре возле нашего кабинета заметили небольшую дыру, там что-то сверкает. Принесли лестницу, попытались потушить, а из дыры сноп искр и пламя. Стали срочно выпроваживать всех на улицу. Мы сначала даже компьютеры не хотели выносить, накрыли их только пленкой, чтобы не залили. Потом все-таки вынесли. И мы вышли с Таней, взяв только свои сумочки, думали, что сейчас быстро потушат, и мы вернемся. А там уже дым из-под крыши, пламя вырвалось. Стоим перед корпусом, наш начальник говорит:
- Кабинета программистов больше нет.
Стала гореть техническая библиотека, а там столько сухой бумаги!  Приехали пожарные машины, но их лестницы не доставали до третьего этажа, здание высокое. Обрушилась крыша, огонь распространялся сверху вниз.  Горело три дня, выгорело все внутри.  Выносили все, что могли. Из нашего кабинета не вынесли ничего, сгорело все, остались только компьютеры. Сгорели книги и справочники по программированию, которые с большим трудом собирались годами. Сгорели конспекты, диски, дискеты – то есть все, необходимое для работы.
Людей из этого корпуса снова расселили по оставшимся корпусам. Стали восстанавливать почти списанное здание, в котором раньше размещались склады и общежитие офицеров. Там располагалась бухгалтерия, которую собирались переводить в другое место, теперь переводить было некуда. Мы с Таней сидели сначала в бухгалтерии, их программы больше всего нуждаются в сопровождении. Затем нам снова оборудовали кабинет уже в этом корпусе. Мы с Таней клеили обои, красили рамы.
Сгоревший корпус до сих пор стоит почерневшими руинами, восстанавливать не стали. Эта крепчайшая кладка простоит еще много лет.

17. Смерть мамы.

Я перестала работать из-за того, что стала подводить память, появились нелепые ошибки, которых я раньше не допускала. Программа расчета зарплаты – это по сути дела комплекс из множества взаимосвязанных программ. Изменил в одном месте, надо обязательно внести изменения еще в ряд программ. Что-то забыл, не изменил, уже не работает или, что гораздо хуже, работает, но дает неверные результаты. Все труднее становилось осваивать новое и новое, а без этого программист уже не программист. У Алеши родился сын Ванечка, у Гали стажа почти не было, лучше помочь им, посидеть с ребенком.
Мама сразу же прекратила выполнять все домашние работы: «Хватит, наработалась!» До этого она готовила, ходила по магазинам, пекла очень вкусные пироги. Она почти перестала выходить из дома, сидела целыми днями перед телевизором, раскладывала пасьянс. Это продолжалось три года.
Мама еще успела встретиться со своей сестрой Марией, которая приехала летом с дочерью Светой, зятем и внучкой. Мама с интересом расспрашивала Марию о Сибири, об их жизни, рассказывала о своей.
 А осенью, скорее всего из-за неподвижного образа жизни, у нее развились застойные явления в легких, начался сильный кашель, микстуры, травяные отвары не помогали, пришлось вызвать врача.  Молодая девчушка-врач (или фельдшер?) предположила воспаление легких, назначила уколы антибиотиков и упорхнула. Через день мать не смогла встать с постели, стала хрипеть и задыхаться. Приехала скорая помощь, сделали успокаивающие уколы, уехали. мама уснула на короткое время, но, проснувшись, снова стала хрипеть и задыхаться. Я вызвала скорую помощь еще раз, на этот раз настояла, чтобы мать взяли в больницу. Та не могла сама идти, я бегала по подъезду, собирая соседей, звонила старшему сыну, чтобы донести маму на носилках до машины, санитаров у этой бригады не было, только водитель и две женщины.
Два дня мать находилась в реанимации, туда можно было только звонить. Я периодически набирала их номер, выслушивала ответы, что «состояние тяжелое», «сейчас лучше», «опять тяжелое». Наконец, мне сообщили, что состояние стабилизировалось, мать переведут в отделение кардиологии. Потом позвонила заведующая кардиологией, предложила зайти и обрисовала два возможных варианта: либо круглосуточно находиться с матерью в больнице, ухаживать за ней, либо забрать ее домой, лечение врач подробно распишет. Я предпочла второй вариант, закупила все нужные лекарства, предметы ухода, созвонилась с Алешей, чтобы перевез нас на машине.
По лестнице на третий этаж мать потихонечку поднялась сама, добралась до кровати, уснула.  Через несколько часов проснулась, и вот тогда началось! Мама стонала, причитала, жаловалась непрерывно. Пользоваться памперсами она отказалась. То есть, надеть их согласилась, но все равно усаживать ее на судно требовала, чуть ли не каждую минуту. Приподними, сними, усади, помоги лечь, приподними, надень – весь день, вечер, ночь…   Вскоре у меня ныли руки, спина, раскалывалась голова, и появлялось дикое желание выбежать и броситься вниз с балкона, настолько все это оказалось невыносимо. Сознание матери путалось, она постоянно спрашивала, где она находится: в больнице или дома, в Сибири или в Вольске; забывала, сколько ей лет, какое сейчас время года.  Вспоминала почему-то Тимофея Марковича, отца мужа, которого она никогда не видела, слышала только по рассказам свекрови и тети Нины о его вспыльчивом характере, путалась во всех родственных связях. Жаловалась как ей плохо, а все потому, что не послушалась свою маму, уехала из Сибири, хотя та плакала и просила остаться.
О Тимофее Марковиче она говорила так, как будто он был ее отцом, а не отцом мужа, а свекровь защищала ее от Тимофея. Рассказывала, какой он был страшный человек, и вроде бы из-за этого она не хотела ни своих, ни моих детей. Она же не знала, что у Павла такая наследственность!
Мне очень тяжело было все это слушать, тем более я так любила отца, с трудом пережила его самоубийство, только дети и работа до изнеможения помогли справиться с горем.  А мать почти не умолкала. Засыпала она, как привыкла в последнее время, чаще днем, ночью звала, требовала судно, воды, таблетки. В ее комнате свет не выключали, я спала полуодетая. Одну ночь, вторую, третью… Меня знобило, мерзли ноги, донимали головные боли. Вспоминался почему-то маленький котенок, который жил у меня в доме до перехода к матери. Сережа заходил позвонить по телефону, выходя, сильно хлопнул тяжелой дверью, а котенок в это время сунулся в щель.  Дверью котенку перебило задние ноги, он лежал, но каждый раз судорожными рывками полз на передних лапах к своему лотку. Вот и мама все также не соглашалась пользоваться памперсами, продолжала и продолжала свои бесконечные жалобы, стоны, причитания.  Она вспоминала свои заслуги, перечисляла все, что для кого когда-то сделала. Получалось, что и Алешу она выучила, и Павлика спасла от тюрьмы, что делала в это время я непонятно. В конце концов, я не выдержала, сорвалась в рыдания, выкрикивая что-то совершенно невозможное:
- Папочка, миленький! Да зачем же ты ее сюда привез! Что за невыносимый человек! Ты с ней только сорок лет смог выдержать, а я уже шестьдесят! Да за что же мне этот неподъемный крест! Ей ничего нельзя доказать и объяснить, вы всю жизнь по разным сторонам улицы ходили! Ты же убиваешь всех, кто находится рядом с тобой! Почему ты не убила меня сразу, ты же хотела сделать аборт, не получилось! Ты убивала и моих не родившихся детей!  Не трогай сейчас моих детей, оставь в покое моих детей!
Меня трясло, я давилась слезами. Мать притихла. Я опомнилась, мне  стало стыдно за свою истерику.  Сколько раз я видела такие истерики у матери, как она изводила ими отца! Я всегда старалась держать себя в руках, но оказалось, что и я такая же истеричка, как мать.  Слышал ли Павлик? Хорошо, если спал и не слышал, страшно заглянуть в его комнату. А ведь я унаследовала бешеный нрав деда и отца, но рано это поняла и научилась сдерживаться. И что же теперь получается? Кроме бешеного нрава отца я унаследовала истеричность матери?
Говорят, что этот мир – мир испытаний. Значит, не выдержала я никаких испытаний, и что там ждет за чертой? Человеку, с детства воспитывающемуся в атеизме, трудно поверить в бессмертие души, но еще страшнее осознавать, что ты исчезнешь без следа, и тебя больше никогда-никогда не будет.  Останутся горы, деревья, реки – для других, не для тебя. И сколько бы ты ни жил, все равно будет мало.  Матери 88 лет, а как она боится ухода, цепляется за каждое мгновение оставшейся жизни. Хочет продлить свою жизнь любой ценой, даже мучая и сокращая жизнь всем окружающим.
Мама же, находясь в полубессознательном состоянии, мои слова все-таки запомнила.  Стала требовать, чтобы ее оформили в Дом престарелых. Звала к себе Алешу, жаловалась, что дочь ее не любит, ждет ее смерти. Никакие его уговоры и доводы на нее не действовали. Она заставляла Павлика звонить Алеше на работу, просила Алешу прийти, возвращалась к этим разговорам снова и снова.
Позвонила по Skype Света из Сибири, мама и Свете стала жаловаться, как ей здесь плохо, ее не любят, умоляла приехать и увезти ее в Сибирь.   Теперь мама утверждала, что они ее обманули, не взяли с собой.
- Света, пообещай, что больше не обманешь!
Света сначала плакала, потом сидела, отворачиваясь и почти зевая. Сказала, наконец, что ей нужно идти на работу и отключилась, понимая, что бесполезно что-то объяснять. Как мама представляла двухдневное путешествие на поезде, если даже в квартире до туалета не может дойти? И кто там будет за ней ухаживать, если Света работает, а ее матери Марии самой 76 лет, ей себя бы суметь обслужить.
Я почти не выходила из дома, боялась оставлять мать одну, выбегала только ненадолго в магазин за продуктами. Но вот маме стало лучше, она уже садилась, включала телевизор. Я попросила:
- Мама, старайся по - возможности хоть что-то делать сама.
Эти слова вызвали у матери бурю негодования, она стала кричать:
- Я сделаю что-нибудь с собой, пусть тебе будет стыдно перед соседями!
Разорвала на себе рубашку, угрожая, что повесится на ней, обвиняла меня в жестокости, бессердечности:
- Пришла откуда-то! Говорит, все будешь делать сама! Ей не до меня! А ведь я ее родная мать! И еще она как-то говорила, что тетя Нина ей ближе матери! Я не вру! Бог все равно есть! Он ее накажет!
И дальше в том же духе хриплым, каркающим голосом, злоба, проклятия. При всем понимании, что это болезнь, старость, мне становилось жутко. Говорят, проклятия матери идут прямо богу в уши. Жизнь меня и так не баловала, сколько уже несчастий. И неужели мама так и уйдет в злобе, с проклятиями на губах? Так только ведьмы умирают! И кто же я сама, если у меня мать ведьма? Когда-то же придется ответить за каждое свое слово, поступок, черную мысль.
Я вызывала Скорую помощь, просила сделать успокаивающий укол, обращалась к психиатру, своему однокласснику. Тот убеждал меня не обращать внимания на эти слова, терпеть: «Она не ведает, что творит», рекомендовал изображать неземную любовь. Не обращать внимания не получалось, изображать тоже. Днем я стала уходить, бродить по городу. Мать в это время вела себя спокойно, чаще всего просто засыпала.  Но наступала ночь, и деться от проклятий и бесконечных требований было некуда. Я даже дверь в свою комнату боялась закрыть, вдруг в это время матери станет плохо. У меня самой все время держалось высокое давление, плыло все перед глазами. А нужно было вставать, подавать судно, наливать воды, давать таблетки. Пробовала оставлять таблетки на тумбочке, мать пила их упаковками, но утверждала, что такого не может быть:
- Я же не враг себе, я бы отравилась таким количеством!
 Если таблеток было мало, она глотала их за один раз и требовала еще: 
- Ты мне ничего не давала!
Она могла не спать все ночи, высыпалась днем, у меня такой возможности не было. Павлик предлагал мне не обращать внимания на ее крики, уходить ночевать к Алеше, я не могла ее оставить и не могла уснуть, слушая ее крики.
Были минуты просветления, когда она говорила и рассуждала вполне адекватно, просила у меня прощения, твердила, что не виновата в своем таком состоянии:
- Я все забываю, путаю, но я не сумасшедшая! А ты не сиди со мной все время, делай свои дела. Если что-то случится, то это может произойти даже, когда ты просто на кухне.
 Но эти минуты проходили, и опять хриплый, каркающий голос:
- Дай воды! Убери эту гадость!
Павлик закрывался в своей комнате, надевал наушники и ничего не слышал. Я так не могла, я вставала, выполняла требования матери, пыталась ей что-то доказать, осознавая, что это бесполезно, просто не получалось молчать. Таблетки, назначенные психиатром, мама сначала не хотела принимать:
- Ты меня хочешь отравить.
Потом стала сама просить:
- Мне от них легче.
То приставала к врачам Скорой помощи с просьбами дать ей что-нибудь такое, чтобы прекратились ее мучения, то сразу же после этого:
- Помогите! Не дайте умереть!
По ночам мама, если ничего не требовала, включала телевизор, и я не могла уснуть, особенно при надоедливой, громкой рекламе. Смотрела в окно на крупные, яркие звезды за тонкими ажурными ветвями березки. Обгрызенная, похожая на дыню, желтая луна заглядывала в комнату дьявольским глазом. Днем я ссорилась с матерью, пытаясь доказать, что нельзя пить таблетки в таком количестве, но та ничего не понимала, не помнила, твердила, что ничего ей не давали, а ей плохо, нужно таблетку. Я даже пробовала писать на упаковке дату, все бесполезно.
- Это ты перепутала упаковки. Я не могла за такой срок столько выпить.
Пенсия мамы была больше, чем у меня за счет инвалидности и доплаты по возрасту, но вся она уходила на лекарства, фрукты, еду для нее. Тем не менее, мама считала, что она всех содержит, угощала зашедшую ее навестить мою подругу:
- Ты ешь, не стесняйся, все на мои деньги куплено.
А то начинала сокрушаться, какой она была дурочкой, ничего не накопила, все отдавала детям.  И украшений у нее не было). И все время стоны, жалобы, жалобы, жалобы… Я срывалась, безобразно орала на мать, куда только делась моя обычная сдержанность, вырабатывавшаяся много лет.
- Ну что ты все время просишь таблетки, как наркоманка? Лучше бы молилась!
- Я не грешила.
- Так что же ты так боишься смерти? Прямо в рай пойдешь, если не грешила.
 Мать требовала звонить на Скорую помощь, вызывать врача при малейшем повышении давления. А у меня давление постоянно держалось под 200, но надо было ходить за продуктами, лекарствами, кормить, убирать, мыть, стирать. Я дошла до нервного припадка, лежала совсем обессилевшая, меня трясло, как в лихорадке, слезы текли сами по себе. Павлик испугался, что это инсульт, вызвал Скорую помощь. Пришла и осталась с нами ночевать Галя Степнова. Ночью Галя крепко спала, ничего не слышала, мне все также пришлось вставать к матери, шатаясь от слабости.
Участковый врач, вызванная подругой, написала маме направление в больницу, назначила лечение мне и умчалась, подгоняемая водителем служебной машины. В больницу с мамой поехал Павлик, долго возил ее по разным кабинетам, проходили осмотры, сдавали какие-то анализы. В результате им выдали выписку, где было написано «нет оснований для госпитализации», расписали лечение уже другими лекарствами и отправили домой.
Три дня с мамой оставалась Галя Степнова, я уехала в деревенский дом к Саше, чтобы хотя бы немного прийти в себя. Там мы топили печку, сидели у камина, гуляли по безлюдной вечерней улице. Слушали музыку, Саша отогревал мне почему-то все время мерзнувшие ноги.
Галя выполняла все капризы мамы: «принеси, унеси, это слишком горячее, холодное, недосоленное, пересоленное», но сказала, что дольше трех дней не выдержит ни одна сиделка. «Но ты представь, что тебе надо подвиг совершить». Представить можно, а совершить? С маленькими детьми все по-другому, они растут, умнеют, а здесь все наоборот. И никто не знает, сколько такое состояние может продолжаться – месяц, год, два. Ее мать дожила до 94 лет, маме сейчас 88. Не спать ночи, не видеть внуков, терять свое здоровье, и ведь все равно нельзя ничего изменить. Разве удалось кому-нибудь жить вечно? Но и исчезать неимоверно страшно, никто же не знает, что ждет ТАМ и ждет ли вообще.
- Хорошо бы просто уснуть и не проснуться.
- Наверно такую смерть надо заслужить, не каждому дано.
- Но почему, я же никому ничего плохого не делала?
- Зачем мне-то доказывать, разве я это определяю?
Только когда так плохо, все болит, мучаешься сам и мучаешь других… я, наверно, сдалась бы, утонула, как та мышка, в кувшине с молоком, мама борется за каждую минуту, «сбивает масло». Но ведь победа невозможна! Или надо отдать свою жизнь, чтобы жила мать? Но матери не будет от этого легче, будет продолжать мучиться и мучить Алешу и Павлика.
Мама стала стремительно слабеть, садилась с трудом, роняла ложки, чашки из ослабевших рук. Резко снизилось давление. Я вызвала скорую помощь, пожилой фельдшер предположил обезвоживание организма, порекомендовал больше пить. Я купила для матери детскую поилку.  Мама почти не расставалась с ней, засыпала, держа поилку в руке, вода лилась на подушку, рубашку. Я переодевала мать, сушила подушки, кормила ее с ложки. Мама согласилась, наконец-то, на памперсы, сама подниматься уже не могла. Я надрывалась, ворочая тяжелое тело, меняя памперсы, смазывая мазью появившиеся пролежни, просила мать хоть чуть-чуть приподниматься самой.
- Если бы я могла.
- Но почему же я-то должна все мочь?
- Потому, что ты моя родная дочь.
- Ты же хотела в интернат для престарелых!
- Там бы я лежала и лежала.
- Ну и лежи здесь, какая тебе разница? Что же ты все время кричишь?
- Я спокойна.
- Но ты же убиваешь меня своими криками, у меня все время повышенное давление.
Крики стихли, теперь мать звала: «Галенька!», но звала все также почти все время.
Перед Новым годом мать совсем ослабла, уже не звала, только едва стонала, когда хотела воды или нужно было поменять памперсы. Я пыталась ее кормить с ложки, но она глотала все с большим трудом.  Все чаще проваливалась в полусон, полузабытье.
Алеша с Галей и Ксюшей на зимние каникулы собирались уезжать в Санкт-Петербург.  Алеша сомневался, уезжать ли, если бабушка в таком состоянии. Но билеты они покупали месяц назад, дочка мечтала об этой поездке, настроилась, позднее вряд ли получится.  Ванечку оставляли со мной, он плакал, просил не оставлять его, успокоился только, когда я сказала, что мама скоро вернется.
После Нового года мама уже почти не приходила в себя. Лежала, иногда натужно кашляя, из груди вырывалось хриплое дыхание. Я подходила, меняла памперсы, пыталась напоить мать, вода стекала из уголка рта. Кожа на руках и ногах мамы темнела, ссыхалась прямо на глазах.
Я  занималась с Ванюшкой.  Обычно шумный и подвижный ребенок вел себя на удивление тихо, возился с игрушками, смотрел мультики по телевизору. Прижался, когда я укладывала его спать:
- Бабушка, мне страшно! Как будто кто-то идет.
- Но ты же со мной, не бойся ничего!
6 января мама умерла. В четыре вечера я подходила, слушала хриплое дыхание, в пять дыхания уже не было. Приехали из «Ритуала», увезли тело, я с Ванюшкой осталась дожидаться Алешу.  Хоронили скромно, зимним холодным днем, пришли проводить человек тридцать.
Потом я бродила по сразу опустевшей квартире, вздрагивала, натыкаясь на вещи матери. По ночам мне слышались стоны, виделось, как мать сидит на диване, такая старенькая, слабая и хочет тепла, тепла, тепла…
Летом я поехала к родственникам в Сибирь, куда так стремилась мама всю жизнь. Привезла на могилу мамы земли с могилы бабушки.
Меня все так же влечет к тому месту, где стоял наш дом. Хотя бы раз в год я прихожу туда, стою возле постепенно уменьшающихся, зарастающих травой развалин нашего дома. Здесь жили самые любимые, близкие мне люди. Скоро я приду к ним.
Миша стал совсем чужим. Возобновились работы их предприятия с нашей воинской частью, Миша приезжал в командировки. Странно, я вдруг обнаружила, что мне с ним не о чем говорить. От жены он ушел, живет с другой женщиной. Ну а Павлик вообще не любитель разговаривать. Никаких девушек на горизонте нет, и не предвидится. Пыталась разговаривать, убеждать, что надо учиться, потом перестала. Что же, это его жизнь, он волен строить ее так, как ему нравится, мне самой слишком многое диктовали и навязывали, со своими детьми я так не хочу. Специалист он хороший, в компьютерах разбирается хорошо. А диплом сейчас можно просто купить или учиться за деньги, почти не получая знаний.
Отношения с Сашей поддерживаем до сих пор. Все, как всегда, непросто. Ольга продолжала пить, умерла совсем молодой от остановки сердца. Детей оформили в интернат. Старший не согласился, а над младшим Саша оформил опекунство, года три Вася жил у него. Сейчас Вася уже отслужил в армии, женился.
У Алеши хорошая, крепкая семья.  Его дети, красавица и умница Ксюша, неугомонный, веселый и сообразительный Ванечка меня только радуют. Еще не теряю надежду дождаться когда-нибудь внуков и от Павлика.
Ну, и напоследок. Несколько раз снился один и тот же сон: мы узнаем, что отец не умер, просто все это время жил с другой женщиной, у него дочь – девочка лет 13. Мать плачет, а я говорю: «Радоваться надо! Я же знала, что он живой!»
А наяву Слава, уже несколько лет живший в том доме, как-то подошел ко мне: «Не знаю, говорить ли матери». Позвонила, по голосу девочка, спросила Павла Тимофеевича. Слава  растерялся:
- А кто его спрашивает?
- Я его дочь из Саратова.
- Но он умер.
Она замолчала и бросила трубку». Ничего больше сказать и спросить он просто не успел.
Скорее всего, та женщина, с которой встречался отец в Саратове, когда Алеша там лечился, не выходила замуж.  Сказала так отцу, чтобы не разрушать его семью. И где-то в Саратове, а может быть уже и не в Саратове, у меня живет сестра. И если ей когда-нибудь попадутся на глаза эти строчки, хочу чтобы она знала: ее отец был умным, сильным и добрым человеком, несмотря ни на что. Самым для меня дорогим.
И дом я любила. Он у меня светился, сверкал всеми своими окнами, а у Славы стоял мрачный, с закрытыми наглухо и днем и ночью шторами.
"Мне не жаль, что я здесь не прижился,
Мне не жаль, что родился и жил,
Попадись мне, кто все так придумал,
Я бы сам его здесь придушил.
Только поздно, мы все на вершине,
И теперь только вниз босиком.
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком".
          (Борис Гребенщиков)