— Он тебя, что, бил?!
Кровоподтек под её губой запекся, на скуле явственно просматривается синева, готовая перерасти в полноценный фингал. Она сжимается ещё больше, хлюпает носом и молчит.
— Я его убью.
Она вздрагивает и словно оживает. Впервые за последние полчаса поднимает на меня глаза и тихо просит:
— Не надо.
Она знает, что я не шучу. Что мне, полжизни проведшей на тренировках, а вторую половину – на рингах, не составит труда расправиться с зарвавшимся мужиком. Тем более, с тем, который ничего тяжелее бутылки пива в руках отродясь не держал.
Но эффекта она всё-таки добивается. От звука её голоса я трезвею, перестаю ходить из угла в угол и усаживаюсь на барную стойку. Бокалы в мойке, ещё хранящие капли коньяка, призывно звенят. Не сейчас. Алкоголь всегда толкает на резкие решения, а здесь нужно быть предельно аккуратной.
Я рассматриваю Алиночку, сидящую в какой-то совершенно неудобной позе на жестком стуле, прижимающую колени к груди и словно намеренно отводящую красивые тонкие запястья за спину. Плавно соскользнув со стойки, я подхожу к ней и опускаюсь на колени.
— Покажи мне руки.
Она, по-прежнему молча, и как-то даже обреченно протягивает их мне. Да, если бы я была чуть менее трезва, одним трупом в нашем скромном городе стало бы больше. Эта сука вывернула ей кисти, оставив лиловые синяки на тонкой коже. Мелочи, вроде обломанных под корень прежде длинных ногтей, я едва удостоила взглядом, сейчас меня занимал вопрос о возможных переломах.
— Так больно? Да? Но терпеть можно? Пальцы шевелятся? Так. Жить будешь. И если наконец-то уйдёшь от…своего, то даже счастливо.
Ей не до шуток. Я вижу, как она держится, чтобы не заплакать и не взвыть от боли. Уж сколько раз мне ломали кости и разбивали лицо, но так унизительно – никогда. Потому что я даже девчонкой всегда способна была ответить, а некоторые мои обидчики очень удивились бы, узнав, что бьют женщину.
Алиночка – это совершенно другое дело. У человека, поднявшего руку на это хрупкое, почти прозрачное создание, однозначное нарушение психики. Зато теперь девочка, которая однажды целый час рыдала навзрыд, найдя у себя на балконе замерзшую синичку, сидит у меня на кухне с ужасающими кровоподтеками и даже не плачет.
— Давай я отнесу тебя в ванную?
Она даже не сопротивляется. Подхватываю её на руки и несу как самый драгоценный груз. Усаживаю на пуф, до половины наполняю ванну тёплой водой.
— А теперь придётся раздеться. Я постараюсь аккуратно, потерпишь?
Блузка, местами прилипшая к запястьям, отдирается плохо. Я расстёгиваю пуговки на груди и манжетах и чуть не плачу сама. Мне так больно за эту девочку, за каждый синяк на её руках и груди, за каждую пощёчину, которую ей пришлось вытерпеть. И тут она начинает говорить:
— Он сказал, что я шлюха. Что я ему изменяю. А теперь… Он будет прав. У него будет повод так гово… — Она захлебывается воздухом в легких. — Так говорить. Ты же меня…
— Мать твою! Если я лесбиянка, то, значит, я только и мечтаю о том, чтобы тебя раздеть и изнасиловать? Алина, что ты такое говоришь?!
— Прости… Прости… Я просто… Испугалась очень. — И тут она наконец-то начинает плакать. Горько, навзрыд, укнувшись в моё плечо. Теперь проще. Первый ступор прошёл, значит, моя задача просто не оставлять её одну. Я прижимаю к себе всё реже вздрагивающую девочку.
— Мыться будем?
Она смотрит на меня, инстинктивно пытаясь прикрыть руками оголенную грудь. Потом, осознав, что я уже всё, что хотела, увидела, обреченно опускает руки.
— Будем.
Я помогаю ей снять юбку и трусики и залезть в ванную. Видно, что ссадины болят нещадно, но она держится. Присев на край ванной, я аккуратно смываю с белоснежного тела Алиночки запекшуюся кровь. Достаю шампунь и намыливаю её белокурые волосы, от воды закрутившиеся в мелкие колечки. После получаса банных процедур моя девочка уже немного повеселее, и больше не вздрагивает от любого прикосновения.
— Я отнесу тебя в спальню и никаких возражений.
Мой халат велик ей на два размера и в нём она похожа на маленькую белую птичку.
— Мне лучше уйти?
— Нет, останься.
Она забирается под одеяло и засыпает почти мгновенно – сказывается пережитый стресс. Я ложусь рядом поверх покрывала и долго рассматриваю мирно спящую девочку. Девочку, с которой мы познакомились в клубе два года назад и которую я ровно столько же люблю отчаянно и безнадежно. Она давно и прочно замужем и вряд ли воспринимает меня всерьез. Тем более будучи в курсе того конвейера женщин, проходящих через мою постель. А я, словно с цепи сорвавшись, намеренно не делаю различия между новыми пассиями, зовя их лишь мною же придуманными кличками вместо настоящих имён. Последней, кажется, была Бренди, названная так (несложно догадаться) за любовь к одноименному напитку.
А Алиночка с периодичностью в пару месяцев ссорится с мужем, который любит выгонять её на улицу и бить бутылки об пол. До рукоприкладства, правда, дошло впервые. И тогда она приходит ко мне, живёт пару дней, плачется и грозится «уйти от него навсегда», но потом всё равно возвращается к своему ненаглядному. На мой извечный вопрос: «Почему?» всегда отвечает: «Он ведь хороший, правда. Ты просто видела его только с одной стороны. Знаешь, а я же его люблю».