В послевоенном 47-м Нинка была совсем почти взрослой – ей исполнилось 9 лет. Маме с папой было уже далеко за сорок, так что заскребыш – последняя дочка оставалась в доме за помощницу. Детство ее кончилось зимой 46-го, когда среди ночи сгорел их дом – красавец-пятистенок с мезонином и балкончиком по фасаду. Сгорело все : и старинные часы, и одежда, и так и не успевшая растелиться корова.
- Убежали все, а я на полатях спала, про меня и забыли, - вспоминает Нина Степановна. – Проснулась, ничего не пойму… Сижу, реву на окошке, а окно разбить не смею – мама заругает. Хорошо, сосед увидел, вытащил меня, а то бы задохнулась в дыму да и сгорела… Тожно и хлебнули мы горюшка.
Потеря коровы-кормилицы в те голодные годы была равносильна смерти. А телушку, которую колхоз выделил погорельцам, вскорости, как на грех, волки съели. Беда за бедой! Рассказывают, что в лесах после войны развелось видимо-невидимо волков и росомах, которые нападали на домашний скот. Все от мала до велика выходили в поле пасти свою животинку. Малышам страшно идти, а надо – маму ведь не ослушаешься. Родители на работу идут, а детям наказ дают, что по дому сделать.
- Вот тебе, Нинка, забава на сегодня: испилишь эту деревину на эконькие колечки, да чтобы опилок побольше.
И дают в руки маленькую пилочку и метровый ошкуренный кусок березового ствола толщиной в руку.
– Пили, Нинка.
Колесики эти березовые пойдут на растопку, а главное – мелкие, как пух, опилки. Три чашки опилок, горсть муки да сколько-то травы – лебеды или шишек клевера –вот и лепешки можно печь, хлеба-то ведь совсем не было. Лепешки черные, растресканные. Смотреть страшно, не то что есть. (Да еще и клевер-то собирать не разрешали, нельзя было. Увидят – засудят, как воров.) А тут еще Федюнька-сирота в окошко стучится, кусочка просит. Папа посмотрит на Нинку, на лепешки и тихо скажет: «Подай ему, мать, маленько…»
Тот хлеб желудок принимать отказывался: запоры, поносы кровавые у людей были. Только с Божьей помощью и выживали. А дети-то как мучились! И время, и люди были суровые.
Однажды шла с работы Валентина, Нинкина мать, и заметила в дорожной колее кое-где ржаные зернышки. Видно, урожай с поля возили. –Дай-ка, думает, - соберу горсточку, Нинке кашку сварю. А мужик, что жил на соседней улице, тут как тут.
- А-а, кулацкая дочь, народное добро расхищать вздумала! Вот погоди у меня!
-Архип Ефимович! Не губи, сжалься! Ведь девка малая у меня! Что с ней будет без матери?! Пожалей ты нас Христа ради! Не заявляй, прошу тебя, Архип Ефимович!
Разжала кулачок, бросила собранную рожь в грязь на дорогу да так и ползла на коленях за грозным соседом до конца поля, обливаясь слезами и умоляя пощадить дитя малое. Упросила, не стал он заявлять о покраже. Вот как легко в те времена можно было пропасть ни за что ни про что! Одно большое горе на всю страну. Только вера и спасала.
Верили и в Бога, и в Сталина, и в победу коммунизма одновременно. Советская власть только набирала обороты, а эти же самые люди еще хорошо помнили, как жили при царе до революции, вели единоличные хозяйства, а уж потом их всех скопом стали загонять в колхозы, истребляя кулачество как класс. Дорогу бедноте! Тем самым был уничтожен цвет крестьянского сословия – крепкие, хозяйственные, трудолюбивые и умные мужики. Ходят слухи, что власти негласно даже лесную дичь травили и уничтожали, чтобы лес подспорья в пище народу не давал. Дохлых глухарей и рябчиков возами вывозили, говорят. Это кто-то наверху придумал, тогда, дескать, скорее в колхоз пойдут, просто от безысходности. Другое дело, что люди в то время хотели и готовы были работать на земле, обихаживать ее, чтобы родить могла.
А сегодня что мы видим? Прежние поля зарастают осинником да борщевиком (вот уж где напасть и бедствие!). Не пашем, не сеем. А есть хотим повкуснее! А что? Китайская лапша во всех магазинах. Приятного аппетита!