Экзекуция

               
                Единственным развлечением для ребят в поселке было кино. На сеансы нас пускали бесплатно. Зрительный зал всегда был переполнен военнослужащими. Мы, мелюзга, лежа на сцене, смотрели какого-нибудь «Джульбарса» по десять раз. В том году мама вышла замуж за горного инженера     -     И ванна Евдокимовича. У него от первого брака было двое сыновей примерно моего возраста  (с разницей в возрасте в один год)  -  Витька и Юрка. Так как мама и отчим весь день были на работе, в доме работы по хозяйству выполнял дневальный, который заодно и смотрел, как мы выполняем уроки. Он был заключенный, но расконвоированный. На ночь он уходил в лагерь. Звали его Степаном. На воле он работал в московском цирке эксцентриком. Это был удивительный человек. Одной гримасой он мог рассмешить любого человека до слез. Наша «сборная команда» не всегда отличалась хорошей учебой и поведением. У Ивана Евдокимовича был широкий кожаный офицерский ремень, который всегда весел на видном месте. Он его называл «КВЧ»  -  культурно-воспитательная часть. Мы часто выводили Ивана Евдокимовича из равновесия, и он каждый раз обещал применить  «КВЧ», но, будучи человеком добрым, ремень не применял, и угрозы оставались лишь угрозами. Однажды я побил все рекорды  -  подряд просмотрел четыре сеанса фильма «Мы из Кронштадта». Прихожу домой. Юрка и Витька уже дома, ехидно смотрят на меня. Стоит недобрая тишина. Я знаю, что мать и отчим уже пришли с работы и находятся за перегородкой в другой комнате. Степан стоит у плиты, глаза переполнены гневом. Вероятно, получил нахлобучку от мамы. Зловещим голосом спрашивает, сделал ли я уроки. Я их, конечно, не делал. Разулся, снял теплые штаны и в этот момент Степан схватил меня за
шею, нагнул и пару раз огрел «КВЧ». Я взвыл от негодования и боли. Меня никто и никогда не порол. Я зарабатывал синяки только лишь в драках. А здесь, с санкции мамы. Меня хлещут ремнем. Моему унижению небыло предела. Я прокусываю ладонь Степану и босой, совершенно голый, бегу на улицу. Мороз под пятьдесят.
За мной бегут Степан, Иван Евдокимович, мама. Мои пятки уже обледенели. У поселковой столовой меня догоняют, заворачивают в тулуп. Я вырываюсь из тулупа и пытаюсь зарыться в сугроб. Меня снова заворачивают в тулуп и несут домой. Дома растирают тело спиртом. Все подавлены и перепуганы. Этой ночью я не спал. Решаю не принимать пищу и умереть. Перед глазами предстала картина: вот столяр-власович Алексеевич сколачивает для меня гроб, вот я лежу в гробу, все плачут и сожалеют, что так поступили со мной. Мне стало очень жалко себя, потекли слезы. Я продержался без пищи пять дней. В школе все знали, что я объявил голодовку. Завхоз, он же и буфетчик, и истопник Петрович на больших переменах пытался уговорить меня съесть хотя бы булочку, но я был непоколебим. Прокололся я на киселе. Все знали, что я очень любил кисель из брусники, и мама в конце недели сварила огромную кастрюлю киселя. Часа в три ночи я настолько ярко ощутил вкус киселя, что в какое-то мгновение появилась микротрещина в моей воле. И меня потянуло к кастрюле, чтобы лизнуть хотя бы ложку. Но за мной следили зорко. Как только я прикоснулся губами к ложке, Юрка радостно заорал: «Съел! Съел...!». Все проснулись. Я с досады зачерпнул полную ложку киселя и с жадностью его выпил.
И тут же задал себе вопрос: « И зачем мне все это было надо?».