Мы теперь ученики,
Нам не до гулянья...
На дом задали крючки–
Первое заданье!
Л.Фёдорова
Лето подходило к концу. Длинней и прохладней становились ночи. Дольше задерживался белый и плотный туман над Иртышом. Словно в молоко погружались по утрам острова. Осень еще не вступила в свои права, но робко, исподтишка уже позолотила пятнами кроны тополей и берез. Однако днем, как и в разгар лета, становилось тепло, а иногда даже жарко, и можно было прибежать, наскоро окунуться в прохладной протоке.
В эту осень мне идти в школу в первый класс. Я часто листал новенький букварь, разглядывал картинки в нем, перебирал тетради и торопил лето. Мама, видя, с какой радостью я готовился к школе, почему-то мрачнела, вздыхала.
– Тебе же нужно сшить новую рубашку, купить брюки, пиджак бы надо подлатать, и сандалии совсем развалились, – говорила она.
Бабушка, подбирая заплатки на дырявые локти моего пиджака, тоже охала и вздыхала.
Бабушка Акулина, мать нашей мамы, приехала к нам в конце лета.
– Приехала пожить у вас, ты уж шибко замаялась с ребятней, подсобить надо, – говорила бабушка маме.
Я знал, что мать нашего отца, бабушка Матрена, и мать нашей мамы, бабушка Акулина, жили в Усть-Каменогорске. Только бабушка Матрена жила с дедушкой Егором почти в центре города, а бабушка Акулина жила с сыном дядей Колей на станции Защита. Дедушку Михаила, мужа нашей бабушки Акулины, мы ни разу не видели.
– Ваш дед Михаил был хорошим портным, одакось в голодные годы колихтивизации почти ни каких заказов не получал и отправился в Рассею на заработки. С ентих пор как в воду канул. Може, набрал столь заказов, что и счас шьеть и шьеть, а скорей всего сам где-то помер с голодухи, – рассказывала бабушка.
Бабушка Акулина была маленького роста, с добрым морщинистым лицом. Редкие седые волосы ее постоянно выбивались из-под косынки, и она снова прятала их, чтобы не мешали глазам за всем следить. Бабушка сразу же почти все домашние заботы взяла на себя. От ее светло-серых внимательных глаз, казалось, ничто не ускользало. Худые и темные, со вздувшимися венами руки все время были в работе.
Вечером, за день до первого сентября, мама предупредила меня:
– Завтра из дому никуда не убегай, после обеда поедешь за дровами. Я договорилась с Надькиной матерью, она запряжет быка.
– Быка! – подскочил я на табуретке, – не поеду, он как зверюга смотрит на меня, когда с удочкой прохожу мимо. Мальчишки дразнили, удочками тыкали его, привязанного пастись на полянке, а он теперь на меня косоурится. Вчера почему-то он был не привязанный и погнался за мной, – стал я хныкать.
– А я собираюсь идти утром рубить дрова, – сказала бабушка, точа бруском топор.
– Тогда не будешь учиться. Ты разве не знаешь, что к началу учебного года каждый ученик обязан привезти в школу воз дров, – рассердившись сказала мама.
– А за Нину, а за Тому кто отвезет дрова? – спросил я.
– За Тому с Ниной,я договорилась, отвезем попозже, когда с огородов урожай уберем и когда бык освободится, –объяснила мама.
Я знал, за какими дровами меня посылали. Их по-здешнему называли карагайником, а на самом деле это были кустарники миндаля. Весной в начале мая миндаль зацветал пышными мелкими цветочками, от которых исходил сильный горьковатый запах. Пчелы на цветках миндаля не задерживались. Слизнув капельку нектара и зацепив немножко пыльцы, они еще громче жужжали и зигзагами улетали, как мне казалось, совсем не к ульям, расставленным дедом-пчеловодом в конце улицы. Наверно, пчелы угорали от сильного запаха и горечи миндаля. В средине лета на кустах миндаля созревали мохнатые орехи, горькие, невкусные, но если их прокалить на горячей сковороде, горечь и неприятный запах улетучивались, и мы, разбивая косточки, с охотой ели вкусные зерна. Лес от нашего поселка был далеко. До него и за два дня на быке не доплетешься. А карагайник и таваложник рос на сопках возле Крутой речки.
Утром бабушка встала чуть свет. Из-за предстоящей поездки на сердитом быке мне плохо спалось. Хотя бабушка потихоньку собиралась, а меня все же разбудила. Лежал, смотрел. Сестры спали. Мама тоже еще не вставала. Бабушка свой обед – кусок черного хлеба, щепотку соли и луковицу – завязала в узелок. В сенях взяла приготовленный с вечера топор и ушла.
Перед тем, как уйти на работу, мама еще раз сходила к соседям, попросила Надькину мать, чтобы быка Борьку запрягла в полдень, а мне сказала:
– Не бойся, садись на телегу, он и видеть не будет, кто сидит сзади и кто его погоняет. Бич тебе дадут, чуть что, стегай.
Пришлось согласиться: очень хотелось учиться в школе. Бывало, иду за хлебом в магазин вдоль длинного забора кирпичного завода, а что на нем мелом понаписано – непонятно?
После обеда, когда порядком стало припекать, Тома напомнила:
– Вовка! Ты не забыл? Ехать пора!
Я поддернул штаны. Ремня у меня не было, ремня я еще не заслужил и поэтому еще подтянул штаны веревочкой: «Мало ли что в дороге может случиться?! и...отправился к соседям. Здоровенный Борька, черный, с белыми пятнами, запряженный в телегу, уже стоял у ворот и сердито сопел. Со двора вышла Надькина мать, подала мне в одну руку вожжи, в другую – сунула бич.
– Да не стегай за зря, наш Борька шибко обидчивый, – сказала она и, стукнув калиткой, скрылась во дворе.
Я взобрался на телегу, свесил набок ноги, поцарапанные за лето и все в цыпках, дернул вожжами: бык покосился и медленно поплелся по улице. Доехали до крайних дворов, завернули на дорогу, тянувшуюся вдоль железнодорожной линии. Борька не торопился, помахивал хвостом и все еще сопел, похоже сердился, что в жару куда-то погнали. «Конечно, у него плохое настроение. Никакие дрова ему не нужны», – размышлял я, побалтывая ногами, смотрел по сторонам. С одной стороны – железная дорога. От шпал пахло разогревшимся мазутом. С другой стороны – желтовато-коричневое поле с выгоревшей травой, из которой слышалось звонкое стрекотание кузнечиков. Они, казалось, хором прославляли уходящее лето. Все бы ничего, да слепни и оводы откуда-то узнали, что мы поехали за дровами, налетели. Я ладошкой шлепал себя и бичом отгонял от Борьки кусачих мух. «Эх! Сейчас бы в озерке искупаться! И когда только приплетемся? Бабушка поди уж давно заждалась»,– подумал я и стегнул бичом Борьку, а он даже не прибавил ходу. Ему торопиться некуда. Ему и дела нет, что мне идти в школу. «Как его расшевелить? – завертелся я на телеге, – ага, вот торчит гвоздик, сейчас что-нибудь придумаю!» Покачал, вытащил из доски этот гвоздик. Из кармана вытянул кукан, еще пахнувший рыбой, потом смотрел, как на реке за полем пароход «Джамбул Джабаев» боролся с течением, и проволочкой кукана гвоздик приматывал к черенку бича. Готово! Ну-ка, попробую, может, быстрее доедем! Ткнул я раз, другой черенком с гвоздиком Борьке под хвост и...он как прыгнет в сторону! Меня подбросило, шмякнуло о доски телеги! А взбесившийся Борька безо всякой дороги понесся под откос к Иртышу. Чуть не свалились с обрыва на пароход. Телега гремела и тарахтела всеми железками и деревяшками, но выдержала, не развалилась. Так что гвоздик, который я вытащил, был просто лишним. Я изо всех сил тянул за одну вожжу, стараясь отвернуть быка от обрывистого берега, и вовсю ругал его: « Морда рогатая! Соображать надо! Ведь и сам расшибешься». Кое-как удалось завернуть Борьку снова на дорогу. Он тяжело дышал, с губ шлепались в дорожную пыль клочья пены изо рта. От произошедшего я вспотел, руки, ноги тряслись, как будто сам пробежал рядом с Борькой. Но постепенно Борька успокоился, всю пену выплевал, пошел ровнее, перестал крутить башкой. Я тоже отдышался. Испуг прошел. Трясясь на голых досках телеги, разматывал с гвоздика кукан. За переездом дорога потянулась среди низкорослого таволожника, колючей акации. Мама говорила, что бабушка будет рубить кустарник недалеко от переезда. Я забеспокоился, осматривая кустики слева, справа от дороги: нигде не видно бабушки, не слышно стука топора. Где же она? Но вот возле куста боярки показалась большая куча «дров». Я натянул вожжи: Борька остановился. «Бабушка! Бабушка!» – закричал я.
– Тута я! – на четвереньках выбралась она из-под кустов, где спасалась от солнца. – Ох,ох! — произнесла она, распрямляясь и покачиваясь от усталости, еле тащила топор и на ходу вытирала косынкой вспотевшее лицо. Мокрая кофточка на бабушке прилипла к спине. Стаскали мы с ней на телегу дрова, увязали, чтобы не растерять дорогой. После чего бабушка ототкнула бутылку с мутной водой из Крутой речки, из горлышка отпила и попросила меня:
– Ну-ка, подсоби залезть.
Я подсадил бабушку, взобрался сам на воз – поехали. Борька покачивал головой, недовольно пыхтел, топал по дороге, поднимая пыль. Под его гладкой шкурой, покрытой коротким поблескивающим волосом, перекатывались бугристые мускулы. «Че ему этот воз каких-то кустов? Да и у нас с бабушкой – бараний вес», – подумал я. Вожжи я бабушке не доверил: за сегодня я уже приобрел опыт. А бабушка всю дорогу, пока ехали вдоль линии, напоминала мне про семафор, открыт он или закрыт.
«Вовка, ты уж в оба гляди, а то паровоз опять напужает быка,» – говорила она.
Я бабушке еще перед укладкой дров на телегу рассказал, как Борька чуть не утащил меня в Иртыш, только про такой пустяк, про бич с гвоздиком не стал говорить. Паровоз близко загудел, напугал Борьку, соврал я.
Длинная одноэтажная школа, растянувшаяся под горой, была окружена кучами карагайниковых дров, таких же, какие и мы привезли с бабушкой. Нас встретил не старый хромой завхоз. На нем был зеленоватый выгоревший китель. Растопыренные брюки-галифе заправлены в кирзовые, покрытые пылью сапоги. На голове – фуражка с блестящим черным козырьком и со звездочкой. На груди, повыше кармана, были прикреплены узенькие полосочки: одна золотистая и две красные. Пониже висела медаль. Медали, ордена, я знал, давали за героические заслуги, а что означают полоски – непонятно. Когда мы с бабушкой стаскали и уложили дрова, завхоз сделал пометку в тетради и сказал, обращаясь ко мне:
– Теперь будем учиться. Сам понимаешь, помогать надо. Весь уголь, дрова настоящие идут на завод. Наша страна начинает восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Много требуется металла. Вот мы и будем печки в школе топить этими дровами.
– А что за полосочки у Вас на груди? – спросил я.
– Красные планки давали за легкие ранения, золотистые – за тяжелые, – объяснил завхоз и, улыбнувшись, похромал к школе.
Мы с бабушкой сели на пустую телегу, и Борька без всякого понукания быстро покатил нас: торопился домой. Путь от школы к своему двору он уже знал, ведь только вчера он привозил Надькины дрова.
Первого сентября, в это прекрасное утро, счастливый, я собирался в школу. Бабушка придирчиво осмотрела меня со всех сторон, поправила воротничок рубахи, проверила, есть ли в кармане пиджака носовой платок, пригладила чубчик и проводила за ворота, где меня поджидали Нина с Томой.
– Ну, идите с богом, – перекрестила нас бабушка.
До школы идти было далековато. Шли мы по улицам, и мне казалось, что все прохожие и школьники любуются моей новой сумкой, черной блестящей, из какой-то толстой бумаги, похожей на голенища новых кирзовых сапог, которую мне сшила мама, из которой выглядывал букварь и тетрадки.
Первый день в школе прошел быстро. Мы даже не успели друг с другом перезнакомиться, но узнали, кто наша учительница.
– Дети! Меня зовут Ольга Артемовна, – сказала учительница и, открыв журнал, села за стол.
Потом она называла фамилию каждого ученика и спрашивала, где работают родители – папа, мама, есть ли сестры, братишки, бабушка, дедушка?
Когда дошла очередь до меня, я, как положено прилежному ученику, встал: «Мама, бабушка, четыре сестры у нас есть,»– сказал я и снова сел.
– А отец? Дедушка? – спросила Ольга Артемовна.
– Отец еще не вернулся с войны. Он сейчас где-то далеко ремонтирует взорванные мосты и железную дорогу. Так он написал в письме. А дедушку Мишу я ни разу не видел: бабушка его давно потеряла, – рассказал я.
Когда учительница со всеми нами познакомилась, стала рассаживать за парты по-своему, а не так, как мы хотели. Третьякова Витьку с первой парты Ольга Артемовна посадила на последнюю.
– Ты высокий, будешь загораживать другим, – сказала она.
И Медведев Ванька теперь сидел не с Козловым Сашкой, а почему-то с моей парты пересадили к нему Надьку Колмогорову. «Что, я ей не подхожу, что ли?» – подумал я. А ко мне учительница подсадила маленькую девчонку с тоненькими, светло-желтыми косичками. Машенькой назвала ее Ольга Артемовна. Испуганно покосившись на меня, Машенька примостилась на самом краешке за партой. «Еще вчера, наверно, играла с куклами, а сегодня пришла учиться, – предположил я и прошептал, – не бойся, я не драчливый» . Машенька часто заморгала и, не глядя на меня, подвинулась на два сантиметра ближе.
После перемены на втором уроке мы уже старательно выводили в тетрадях палочки и крючочки. Ольга Артемовна ходила меж рядов и подсказывала, как правильно держать карандаш, откуда и куда вести палочку, чтобы получалась ровной, красивой. Быстро прошел и второй урок. Зазвенел звонок.
– Сегодня я вас отпускаю домой пораньше. Вы, наверно, устали. А на дом задаю начертить две строчки палочек и две – крючочков. Завтра буду проверять и ставить оценки, – сказала Ольга Артемовна.
С веселым шумом высыпали из темноватой и прохладной школы первоклассники. А на улице, как и вчера, светило яркое солнце и как-то не верилось, что наступила осень. На горе за школой паслись козы. 3а домами, выстроившимися на высоком берегу, голубое небо отражал полноводный Иртыш. Сквозь шумные голоса ребятни с низких лугов, из-за Иртыша, доносились журавлиные клики: вот-вот журавли отправятся в далекие южные края, туда, где не бывает зимы.
Домой из школы я возвращался с мальчишками-одноклассниками: надо же подружиться. Сестер дожидаться не стал, не маленький уже. Ванька Медведев с новеньким портфелем шел рядом и, поглядывая на мою сумку, стал смеяться:
– Ну и сумка у тебя! С ней ходить только коров пасти.
Я, не раздумывая, сразу своей сумкой трахнул Ваньку по башке. Сумка лопнула. Вывалились в пыль тетради и учебники. Я чуть не заплакал от обиды. Ванька же, не ожидавший этого, сначала опешил, как истукан – ни с места. Потом поцарапал ушибленную голову, нагнулся, стал подбирать книжки, тетради. Толстыми губами сдувал с них пыль и подавал мне, виновато улыбаясь.
Вечером, придя с работы, мама поругала меня за порванную сумку.
С бабушкой стали перебирать лоскуты, тряпки: из чего бы сшить новую? Сшили не то из какой-то мешковины, не то из грубого брезента. Мама с бабушкой, пока шили, даже вспотели: иголку большую кое-как пропихивали через этот толстый материал. Сумка не получилась такой нарядной, как первая, но зато была прочной. « Этой сумкой можно будет по головам стукать хоть каждый день, если будут дразниться,» – рассматривал я ее со всех сторон. Портфель купить мама мне пообещала, если хорошо буду учиться. Я старался. Правда, тетради у меня быстрей заканчивались, чем у других, за что попадало: с первой страницы я старательно выводил палочки, крестики, крючочки, буквы, а с последней –рисовал все, что взбредет в голову. Листки, исписанные и изрисованные, встречались посредине тетради. Недовольные были все: я, что тетрадь быстро закончилась, учительница требовала тетрадь для рисования завести отдельно, а мама ругала, что тетрадей не напасешься, их негде взять, даже если бы были деньги. Я же не мог удержаться, глядя на чистые листы в тетради. И конечно же, уроки рисования любил больше всего! Красок мне до сих пор не купили, но сестры, сжалившись, иногда давали порисовать огрызками цветных карандашей. Перед тем как отправиться в школу, зачиняла карандаши бабушка. Чинила их она по-своему, экономно. Прижав к столу, бабушка ножом срезала мелкую стружку и приговаривала:
– Так сердечко не поломается и на дольше хватит.
Если уж мне в руки попадали карандаши цветные, я из них старался выжать всю яркость и даже пускал в ход язык. На уроках рисования я видел у девчонок и мальчишек новенькие пачки только что очиненных карандашей. «Вот бы мне такие!» – завидовал я. Но цветные карандаши и акварельные краски были не у всех. У Надьки, например, бык есть, а рисует одним простым карандашом. А ведь на быке они деньги зарабатывают: кому дрова, кому сено привезти. Да и еще у некоторых, кроме простых карандашей, никаких не было. Васька Потапов, он сидел впереди меня, додумался: из бумаги свернул трубочку, макал в чернильницу и красил нарисованную карандашом гору. Чудак! Разве из бумаги можно сделать кисточку?!