Светлый, сверкающий словно зеркало, чайник с черной ручкой стоял на полке шкафа среди невзрачных на вид чашек, кастрюль и ненадежных глиняных кринок, горшков, задрав выше своей крышки тонкий изогнутый носок, как будто гордо и с презрением поглядывал на старый, с вмятиной на боку, закопченный чайник, стоявший на плите.
Старый наш чайник тоже когда-то давно был новым, красивым и ярким. 3а долгие годы верной службы чайник сильно постарел, закоптился до того, что ничем не очистить: натирали его золой, шоркали даже наждачкой, но все напрасно. Так и оставался черным, только крышка все еще хранила зеленый цвет. Сколько лет чайнику, ни я, ни мои сестры не знали. Родился я, чайник уже был. После меня появились на свет младшие сестры – Галька, потом Светланка и тоже увидели чайник. Помнят ли чайник зеленым мои старшие сестры Тома с Ниной?
– Да он, сердешный, старше любого из вас! – говорила мама.
Я вспомнил тот невеселый тревожный день, когда отец уходил на войну. Мама с заплаканными глазами растерянно суетилась в нашей тесной избе, собирала завтрак. Сидели за столом, шмыгали носами притихшие сестры. Я взобрался к отцу на колени и глядел на чайник, стоявший на горячей плите. Из-под отбитого, прохудившегося носка скатывались капли и шипели. Мне казалось, что чайник тоже плачет. Отец посильнее прижал меня к себе, взъерошил мне волосы, потом задумался, помолчал, глядя на шипевший чайник, и сказал мне: «Ты теперь один мужик остаешься дома, не подведи меня. Долго война не продержится. Я скоро вернусь и привезу новый чайник».
Проводили мы папку и с нетерпением стали ждать от него весточку, а письма все не было и не было.
– Напишет, вы поймите, война, не так просто отправить письмо с фронта, – каждый раз утешал почтальон маму и нас, ребятишек.
«Что с ним? Где он воюет? Жив ли еще?» – в который раз вздыхала мама. И наконец-то стали приходить маленькие, сложенные треугольничком письма. Получив письмо, мама подходила к иконке, торопливо крестилась, потом распечатывала. Отец не писал, что скоро вернется, как это он говорил, отправляясь на войну, а мы каждый день ждали его.
Мне представлялось, что вот он войдет, высокий, в больших сапогах, в брюках-галифе, в зеленой гимнастерке, с медалями на груди и с новым чайником в руке.
Однако прошел год, второй, начался третий. А война все не заканчивалась. « Проклятущие хвашисты, – как говорила бабушка Угариха, – пруть и пруть! Пол Расеи затоптали». Угрюмые, невеселые встречались жители нашей улицы. Давно отплакали по погибшему отцу Шевелевы. Сапожник дядя Сережа, ковыряя костылем пыльную улицу, ходил без ноги. Получив на сына похоронку, изредка выходила из избушки одинокая бабушка Пелагея во всем черном.
И вдруг от отца нам пришла посылка! На небольшом фанерном ящичке, исцарапанном и побитом, что-то было написано фиолетовым химическим карандашом. Хотя я рисовал самолеты, пушки, солдат с винтовками и даже корову, плывущую на льдине изобразить сумел, но читать еще не научился: в школу еще не ходил. Мои же старшие сестры были грамотными: Нина закончила первый класс, Тома перешла в третий. Они по слогам нараспев прочитали наш адрес и фамилию. Я торопил маму открывать посылку. Глядя на «волшебный ящичек», сгорая от нетерпения, крутились рядом Галька со Светланкой. Наконец мама, поддевая большим ножом, подняла крышку, пощупала что-то завернутое в бумагу и, вытащив из ящичка, развернула – чайник! Новенький, сверкающий бликами, чайник до того показался красивым, что мы от восхищения рты разинули. От зеркального блеска чайника казалось, что и в комнате посветлело. Но восторг быстрей всех прошел у Светланки, и она попросила: «Мама, поищи в бумажках, может, хоть одна конфетка есть?» Мама пошеборчала бумажками – ничего нет. Потом, подняв крышку чайника, заглянула во внутрь и вытащила сверточек, развязала: в нем оказалось письмо и несколько комочков сахару! Мама тут же поделила сахар и стала читать письмо: «...а еще посылаю вам трофейный чайник», – писал отец.
С тех пор, как получили посылку, новый чайник еще долго красовался на полке шкафа. Мама его берегла, может, не хотела коптить, может, ожидала возвращения отца. Она часто снимала чайник с полки, осторожно, словно он был стеклянный, смахивала с него пыль и снова ставила на прежнее место. А чай кипятили все в том же старом чайнике. Сколько раз мама носила в ремонт наш чайник к соседу деду Медведеву, старому-престарому. Он, наверно, был старей этого чайника. Трясущимися руками дед надевал очки, долго вертел, крутил перед собой чайник и, кряхтя, доставал из-под печки паяльник. Но проходило немного времени, и снова припаянный носок пускал на горячую плиту пузыри, шипел недовольно. И мама, и сестры пытались залепить щелочку под носком то мякишем сырого ржаного хлеба, то кусочком теста, а чайник шипел пуще прежнего!
Как-то в один из летних воскресных дней мама готовила обед. Я собирал во дворе сухой мусор, щепки, палочки, топил печку ,сложенную подальше от избы, возле огорода. Летом мы в избе печку не топили: душно, жарко. «Зачем так далеко сделали эту печку? – думал я. – Нашу земляную избушку, на крыше которой даже трава росла, поджигай и то не загорится, разве что сараюшка, сколоченная из досок, может заполыхать.»
Когда зеленый суп с крапивой сварился, мама чугунок унесла в избу и оттуда крикнула:
– Вовка! Поставь чайник.
Я прибежал. Сестры, зажав в кулаках ложки, сидели за жстолом с восторженными лицами, смотрели на подарок отца, на новенький чайник.
– Все же умеют немцы делать красивые вещи, –сказала мама, наливая в новый чайник воды.
– Ура! – закричал я, – сегодня будем пить чай из трофейного чайника!
Для меня было непонятно, что значит «трофейный»? а объяснить толком никто не мог. Колька, мой дружок, живший напротив, объяснял так: «Трофейный – это, наверно, такое красивое легкое железо. Вот ты попробуй, подыми старый чайник и этот немецкий», – говорил он. И правда, новый чайник был намного легче. Старшие сестры тоже не могли растолковать, что такое «трофейный», хотя я их считал шибко грамотными.
Сестры, наверно, думали, как и я, что чай из этого чайника будет вкусным и сладким даже без сахара.
С новым чайником я вышел во двор и вдруг услышал и увидел: с другого конца улицы с грохотом и металлическим звоном пылила подвода и кто-то густым басом кричал:
– Собираю, подбираю старые ведра и тазы, битые сковородки и чугунки, и всякие ржавые железяки!
А мальчишки, надрываясь, уже волокли к телеге все ненужное, а может быть, и нужное. « Надо торопиться, –подумал я, – а то расхватают все рыболовные крючки». У мальчишек крючки – самый ходовой товар. Я поставил чайник в печь на угли, как это часто делали со старым чайником, чтобы быстрее закипел, натолкал с боков палок потолще, щепок побольше и кинулся искать то, что нам не нужно. И вот с тазом без дна, с дырявой алюминиевой кастрюлей и обломанным ухватом тороплюсь к утильщику.
Здоровенный дед с мясистым красным носом, с плоской бородой был уже окружен мальчишками и девчонками. Он обходился безо всяких весов. Огромными ручищами прикидывал вес железяк, хитро прищуривал глаз и толстыми темными пальцами выковыривал из жестяной коробочки рыболовные крючки. С этой плоской коробочки из-под чая, расписанной яркими завитушками, толпившиеся мальчишки не спускали глаз. Я ждал, пока сдадут свои железяки мальчишки и девчонки, что были впереди. Чуть в стороне стояла тетя Вера, мать братьев Шевелевых, и бабушка Угариха. Поглядывая на деда –утильщика, тетя Вера потихоньку говорила:
– Ишь разъелся на утиле как хомяк. Бедную лошадку заездил.
– Да, да, – поддакивала бабушка, – такими ручищами немцев и без ружжа можно душить, а он, вишь, обдуриват нашего брата.
– Потише ты, – пересчитывая мелочь, – сказала тетя Вера, – а то не продаст кусок мыла. Где я ему возьму счас утиля, ребятишки yжe успели утащить.
Наших мам и бабушек не интересовали рыболовные крючки, поплавки. Они брали булавки, иголки, нитки, пуговицы. Как завороженные, глядели на цветные бусы девчонки. Подошла моя очередь – загремели в телегу мой таз, ухват, кастрюля. А коробочку дед не торопился открывать.
– Мало, на крючок не тянет, ташши ишшо,– пробубнил равнодушно он. У меня как будто внутри все закипело, в голову ударил жар: «Неужели и на этот раз мне не стать рыбаком?!» Я снова кинулся домой. Первым делом подбежал к печке: среди красных углей трофейный чайник как-то не по-нашенски свистел и шипел, словно змея, выпуская из носка пузыри, плевал на угли, как будто бы чувствовал, что и так слишком жарко, а я еще подсунул палочек. «Пусть хорошо закипит», – решил я и принялся обшаривать все закоулки, но ничего подходящего не нашел. Взгляд мой остановился на тяжелом ломе, которым зимой долбили на протоке проруби, да весной канавки для ручьев. «Зима еще не скоро, а сейчас самая рыбалка», –подумал я.
– Вовка! Иди обедать! – кричали из избы девчонки.
– Наливайте! Сейчас прийду! – откликнулся я и, крадучись, с ломом направился из сарая. Кажется, никто не увидел, только кошка Муська, развалившаяся на завалинке, открыла глаза, но тут же зажмурилась: «Дескать дело не мое, тащи.»
Возле деда-утильщика почти никого не было, только девчонка Надька Колмогорова с остреньким, как у лисички, личиком, забрызганным конопушками, хлопая длинными белесыми ресницами, разглядывала «сокровище»: зеркальца, бусы, разноцветные пуговицы. « Конечно же, очень ей хотелось бы крупные яркие бусы повесить на шею, – размышлял я. — Ну и что толку? От этого украшения она не станет красивее.» Стоял я с ломом, ждал, когда дед уложит свою добычу-утиль поудобней, и придирчиво продолжал разглядывать Надьку. Мама как-то сказала мне: «Не обижай свою будущую невесту». Стоит она в пыли, босиком. Ноги тоненькие и кривоватые. Платье на ней розовое, тесноватое, из легкого ситца и заплатанное. Вся она на фоне утильного металла была ярко освещена солнцем. Лучи сквозь платье высветили фигурку и... О! трусов-то под платьем не заметно! Похоже, очень торопилась. Сама без трусов, а мечтает о бусах. Но тут же пожалел. Ну и что, хотя у них бык есть, и петух с двумя курицами, живут не лучше нас. Такая же у них избуш ка, как наша. Мать Надькина часто болеет. Отец на фронте. В такую жаpy, как сегодня, Надька, наверно, и не думала их надевать.
Дед закончил укладку, повернулся ко мне, взял лом, прикинул на вес и на этот раз обрадовал: «Вот, получай!» Подал он мне маленький, отсвечивающий синевой крючочек-заглотыш. Счастливый, помчался я домой. Крючок, зажатый в кулаке, слегка покалывал ладонь.
– Теперь рыбу буду ловить! Смотрите! – подбежал я к столу, разжал кулак. Сестры по очереди посмотрели, потрогали драгоценный крючок.
– Тоже...мне рыбак! Садись,ешь,суп поди уж остыл, принесу чайник сама, – сказала мама, выходя из избы.
Я тайком отмыл от ржавчины руки, уселся за стол. Сестры уже поели и с нетерпением ждали чай из нового чайника. Вдруг слышу: «Вовка! Негодник! Я тебе покажу крючки-удочки! Где чайник?» – вошла ругаясь мама. «Неужели кто из мальчишек успел утащить?» – выскочил я из-за стола и, уворачиваясь от подзатыльников, шмыгнул мимо мамы, подбежал к печке. Огонь прогорел. Поверх головешек лежала кучка серовато-синего пепла,из-под которого в поддувало свисали темные сосульки.
Я поворошил палочкой золу, нашел черную обгоревшую ручку с металлической пластинкой. На пластинке виднелась непонятная немецкая надпись. Прихватив тряпкой, я кое-как выдрал еще не остывший металлический с сосульками блин. Нес его домой и ломал голову: «Как это так? железный чайник, а от палок и щепок расплавился!» Чувствуя себя виноватым, я несмело потихоньку вошел в избу.
– Вот он, – сказал я, не решаясь близко подходить. Еще ничего не сообразив, мама опять спросила: «Где чайник? Что за ерунду ты принес?» Подошла, выхватила у меня странный сплав с сосульками, покрутила, посмотрела и сказала:
– Проклятые немцы! все путное железо потратили на войну, а чайников понаделали из чего попало! – и стала снова наливать воду в старый чайник.
К случившемуся сестры по-разному отнеслись: Светланка, размазывая кулачками слезы, заладила: «Чаю! хочу из нового чайника чаю! чаю!..» Галька широко распахнув глаза, с кислым выражением лица смотрела то на маму, то на меня. Нина с каким-то уважением теперь глядела на наш старый чайник. А Тома сказала: «Мне нисколько не жалко чайник, потому что он вражеский».
Так мы ни разу не попили чаю из трофейного чайника.