Кончен зимушки праздник суровый,
Солнце весело смотрит с небес,
Пенье птичек разносится снова...
С. Дрожжин
Никак не хотела зима уступать весне: то метелями завьюжит, то морозами трескучими пугает. Однако с каждым днем весна все чаще напоминала о себе. Чистыми, прозрачными становились заиртышские дали. Солнце по голубому, безоблачному небосводу взбиралось все выше и выше, теплыми лучами пробивало в пропитанном влагой снеге проталины, по которым, словно в черных фраках, кланяясь, уже ходили грачи. Исполосованные, прикатанные санями потемнели дороги. С крыш домов к утру опускались сосульки, а днем, пригретые ласковым солнцем, они, прощаясь с зимой, роняли слезы.
Я часто выбегал за ограду посмотреть на ворон. Пара ворон иногда подлетала к высокой вербе, стоявшей на берегу острова. Они садились на ветки, внимательно присматривались: похоже было, выбирают место для постройки гнезда. Вот одна из ворон, должно быть самка, приблизилась к самому стволу вербы, откуда отходили толстые кривые ветки, образуя развилку, осмотрела внимательно и тихо произнесла «кар-кар!» Что означало: «место подходящее». «Кар-кap», – сoгласнo отозвался ее «муж». «Место под строительство гнезда выбрано», – так, наверно, решили вороны и слетели под вербу. Под ней на оттаявшем кружочке лежали обломанные ветрами веточки. Ворона-самка некоторое время, как бы в задумчивости, ходила вокруг ствола и, похоже, выбирала подходящую ветку. Самец решил не путаться под ногами, сидел в сторонке, наблюдал. Вот, кажется, то, что надо – взяла ворона в клюв потолще кривую ветку, взлетела к развилке, уложила ее и снова спустилась. Ей нужны были прочные ветки для основания гнезда. Не найдя на этот раз подходящей, она полетела в конец острова, туда, где Иртыш соединялся с протокой, где всегда скапливался различный наносный мусор. Про это, видно, не только я знал, но и вороны тоже. Не отставая, сопровождал ее самец. Я не уходил, ждал их возвращения. И вскоре ворона укладывала изогнутую ветку в развилке вербы, вертела ее клювом, подправляла лапой, чтобы прочно держалась. Наконец-то, совесть убила самца: с веточкой в клюве подлетел и он к будущему гнезду. «Кар-кар!» сказала ворона и приняла от него веточку, примерила, отломила лишнее и воткнула меж кривых толстых.
Несколько дней я наблюдал за воронами. Строительство гнезда медленно, как мне казалось, но все же продвигалось, не то что строительство двухэтажного дома за кирпичным заводом; строят, строят, а, кажется, все на месте.
Иногда ворона-самка садилась в центре гнезда, внимательно осматривала его, обламывала большим мощным клювом торчащие прутики, подправляла и... довольная взлетала высоко вверх. За ней – самец, и начинали в воздухе кувыркаться, гоняться друг за другом, то стремительно снижаясь, то вновь взлетая высоко.
С каждым днем становилось теплее. С юга подул теплый ветер. Ворона, будущая мать, торопилась, достраивала гнездо, дополнительно втыкала веточки, с боков обламывала торчащие. Изредка подносил веточки и будущий отец. Дело подходило к завершению. Ворона еще раз придирчиво осмотрела сооружение, попробовала посидеть в центре его. Гнездо получилось прочное, удобное: ветру не под силу будет раскачать большую вербу, а вода в половодье отрежет подступы к нему.
Весна, казалось, торопилась: уже звенели, журчали веселые ручьи, сливаясь в мутные потоки, наперегонки мчались с круч к еще не проснувшемуся Иртышу. Ворона-самка тоже торопилась. Она уже носила в гнездо то какую-нибудь тряпку, то клок шерсти или пучок мягкой прошлогодней травы.
Все радовались весне. Насидевшись в тесных и темных курятниках, горланили без умолку петухи. У завалинок в подсохшей земле купались куры. От коров, гревшихся на щедром солнышке, вкусно пахло молоком. Однако с приходом весны забот у людей прибавлялось. У некоторых запасы сена подошли к концу, и приходилось коров докармливать соломой, принесенной с поля, на котором вытаивали копешки. У нас кончилась картошка. Осталась только мелкая-премелкая, которую берегли для посадки. Мама говорила: «Пойдем за картошкой на Кожохово. Я договорилась. Добрые люди обещали помочь». А собиралась идти мама с кем-нибудь из нас и с санками, пока еще есть дорога. Не смотря на все трудности, беды и заботы, настроение все равно становилось, как бы праздничным. Все чаще можно было увидеть на бледных, состарившихся лицах родителей улыбку. Ведь с фронта доходили радостные вести: близилась победа над немецкими извергами. И в моей серо-желтой тетрадке из оберточной бумаги больше появилось подбитых немецких танков, самолетов.
В субботу вечером мама предупредила:
– Завтра воскресенье, и с утра пораньше по подмороженной дороге пойдем за картошкой в совхоз. Кожоховский совхоз от нас находился недалеко, всего в пяти километрах. Вопрос стоял, кто с мамой пойдет? От Гальки и Светланки мало толку. Тома с Ниной сразу недовольно надулись: учатся в школе, и в воскресенье отдохнуть надо.
– Ну что, тебе, Вовка, придется идти. Ты же не поленился, сходил с Колькой к купающемуся воробью, а это, пожалуй, подальше, – сказала мама.
Мне пришлось согласиться, к тому же захотелось побывать в незнакомом до сих пор селе Кожохово.
Утро. Сквозь сон слышу: «Вовка! Ты че? Позабыл? Пора идти. Я уже приготовила санки, мешок», – тормошила меня мама. Я вскочил, стал собираться.
Прошли своей улицей, затем перешли через рельсы железной дороги. Когда солнце поднялось над Петушинской горой, мы уже спустились к Крутой речке, подошли к мостику. Я остановился, прислушался к тихому журчанию воды подо льдом. Крутая речка, поросшая по берегам кустарником, бежала меж двух высоких сопок, и с мостика не видно, что впереди, что позади. Место здесь мне показалось каким-то тревожным. Мама тоже остановилась и, наверно, угадав мое настроение, сказала:
– Обычно здесь грабили и даже убивали бандиты людей, возвращавшихся из районного центра, из Предгорного. То ограбят кассира, то лошадь отберут.
– Но нам бояться нечего, денег у нас нет, а пустой мешок им не ну жен, – сказал я. Мы все же, на всякий случай, заторопились в горку.
Далеко впереди, под заснеженной, но уже в проталинах горой, показались длинные коровники, за ними – дома, над крышами которых возвышались старые тополя.
– Это и есть Кожохово, – сказала мама.
Пока мы до него дошли, солнце подогрело дорогу, расквасило снег, оттаяло лужи. «Кра-кра!» – кричали на тополях грачи.
Тех добрых людей, о которых говорила мама, мы нашли сразу.
– Вот под железной крышей большой дом, – показала встретившаяся женщина.
Мы вошли в просторный двор – сразу видно, живут здесь неплохо: корова у копны жует сено, гуси краснолапые расхаживают по снегу, собачонка крутится под ногами, из сарая слышно похрюкивание. От двора до самой горы тянется просторный огород. «Конечно, в таком огороде можно много насажать картошки», – подумал я. Хозяева – женщина, полная, румяная, и ее муж, с усами и бородой /он мне показался настоящим стариком/, пригласили нас в дом попить чаю с дороги.
– А картошку мы вам уже приготовили. Вот она в ведрах, – показала хозяйка на угол в кухне.
Выпили мы с мамой по чашке чаю, забеленного молоком, и заторопились в обратный путь. Картошку ссыпали в мешок, положили на санки.
– Спасибо! Деньги я вам с получки принесу, – пообещала мама.
– Каки деньги!? Не надо! Ешьте, – сказала хозяйка и глянула на мужа-старика. Он качнул бородой и быстренько отвернулся. Но я успел заметить на его лице улыбку.
По раскисшей дороге мы кое-как дотащили груженные картошкой сани. Отдохнули, отдышались, и мама сразу принялась готовить обед. Картошка была вся крупная, на вид привлекательная, в основном круглая, безо всяких наростов. Но когда мама начала чистить одну, вторую, третью – под кожурой она оказалась не белой, как и положено ей, а зеленоватой.
– Это что за картошку нам дали? – сказала расстроившись мама и села с ножом в руке на табуретку – чистить ли еще?
Нина оторвалась от чтения, вопросительно посмотрела на маму. Тома перестала вышивать розу, тоже посмотрела на мешок с картошкой, на очищенную на столе. Галька со Светланкой подбежали к столу:
– Мама, а че? Мы хочем вареной картошки, – сказала Галя.
И, вздохнув, мама порылась в мешке, навыбирала, как ей показалось, по-светлее и... вскоре кастрюля уже булькала на плите, и из-под крышки вместе с паром вырывался знакомый и даже приятный запах.
Целую кастрюлю крупной, на вид привлекательной картошки мама поставила на средину стола, и каждый из нас положил себе на тарелку кто сколь хотел. Белая, рассыпчатая картошка – одно объедение! Обжигаясь, я жевал картошку и думал: «Куда же девался зеленоватый ее цвет? Был же он, когда мама чистила». Наелись мы картошки и разошлись кто куда. Я оделся, вышел на улицу. 3а плетнем на пригорке снегу уже не было. Я сел на сухую мелкую полынку, смотрел на острова, на реку, укрытую снегом, но кое-где, отражая голубое небо, уже блестели наледи. На вербе темнело гнездо. В нем смирно сидела ворона. После тяжелой ходьбы за картошкой, после сытного обеда и солнышка теплого на меня навалилась дремота. Голова закружилась, и я вернулся домой. А дома! творилось что-то непонятное: Светланка плакала и жаловалась на боль в животе, Галя говорила, что ее тошнит, старшие сестры тоже жаловались и на головную боль, и на тошноту. Видно было, что и мама тоже неважно себя чувствовала.
– Что же я наделала?! – хваталась мама за голову, – отравила всех негодной картошкой.
Мучились мы еще какое-то время: кто терпел молча, кто плакал, кто хныкал. Потом всех начало рвать.
– Надо бы за врачом сбегать, а меня тоже выворачивает, – сказала мама, одеваясь и роняя слезы. Она медленно вышла из избы.
Вернулась она быстро с соседкой бабушкой Угарихой. Бабушка сразу – к мешку, вытащила картошину, покрутила, повертела и сказала:
– Эх! Нюра! Да ты цо? Такой картошкой свиней нельзя кормить. Это ж, видать, отобрана на выброс. От долгого пребывания на солнце она позеленела.
– Я догадывалась, что негодная, но подумала, что зелень выварится. Дети-то голодные, – оправдывалась мама, а сама то сердце зажимала, то опять за голову хваталась.
– Ладно, я счас, – и бабушка куда-то засеменила.
А вскоре вошла с кринкой молока: где-то раздобыла, у самих коровы нет.
– Попои ребятишек, да сама попей, полегчает, – вот горе-то како ишо навязалоць! – сокрушалась она.
И правда, постепенно рвота прекратилась, боль в желудке унялась, только молоко в поисках выхода журчало в желудке непривычном к нему.
Утром мы ели мелкую картошку. Привезенную из Кожохова «от добрых людей» мы все же не выбросили, а оставили на семена.
Весна была дружной. Растаяли на нашей улице сугробы, холодными ручьями убежали к реке. Избы как будто подросли, а окна, словно удивленные глаза, смотрели на прохожих. На просохших пригорках шумной гурьбой собиралась детвора. Мальчишки играли в бабки. Девчонки, расчертив мелом полянку на квадратики, прыгали, играли в классы. Но больше всего радовались весне, яркому солнцу скворцы. Без умолку на разные голоса они заливались возле скворечников. За крайними дворами проходила железнодорожная линия. А за ней на сопках с солнечной стороны высыпали подснежники. Долго, до самого апреля, Иртыш под ледяным панцирем копил силы. И вот после теплого южного ветра затрещал, зашевелился толстый лед. Посмотреть на ледоход было интересно не только нам, ребятишкам, но и взрослые не могли усидеть дома. Все собирались на высоком берегу.
Льдины с шипением терлись боками, лезли друг на друга, соскальзывали, обрывались и под напором приплывающих сверху протискивались вниз по течению. Среди льдин иногда проплывали бревна, изгороди, даже изломанная на большие куски дорога с кучами конского навоза медленно двигалась вдоль острова. Затопив острова, мутная вода соединила протоку с самим Иртышом. Верба с темневшим гнездом стояла в стороне от других деревьев, как раз на бойком месте, где льдины, выплывающие из протоки, встречались с льдинами, быстро проплывающими по Иртышу. Их удары о вербу гулко доносились до нас. Я переживал за воронят, с испугом выглядывающих из гнезда. Ворона-мать, успокаивая детей, сидела рядом. А отец метался над затопленным островом, иногда пролетал низко над головами людей и, словно прося помощи, громко каркал.
Вдруг все заволновались, стали смотреть в сторону, откуда выбегал Иртыш, омывая крутые глинистые берега. Дед Медведев, опираясь на костыль, как гусак вытянул шею и прищурившись старался разглядеть что-то темное, приближавшееся на льдине. И дети, и взрослые, заслонив от солнца ладонями глаза, тоже пытались угадать, что же это та кое? А мне показалось, что это кто-то из животных, но промолчал: засмеют. Пока все гадали, темное, непонятное скрылось за кустами в конце острова.
– Сдается мне, что живой кто-то, – сказала тетя Физа, Юркина мать. Но вот большая льдина выплыла из-за тальника и... все ахнули! Расставив пошире ноги, у проруби стояла корова!
– Она че!? Вот тупая! Кругом вода, а она пришла пить из проруби, – засмеялся Ленька.
Корова же испуганно смотрела на пеструю толпу, растянувшуюся вдоль высокого берега, мычала, звала разиню-хозяина.
– Да как же ты, сердешная, на льдине оказалаць? – дрожащим, нараспев голосом проговорила бабушка Угариха.
А дед Медведев, ковыряя грязный берег костылем, уже подпрыгивал у самой воды, торопился к лодкам. Скрипя новым протезом, с крутого берега спускался дядя Сережа с шестом. Зачем-то с большим ковшом бежала к лодке Колькина мать. Мы, мальчишки, сыпанули тоже к лодочному причалу, но дядя Сережа нарочно замахнулся на нас шестом и прикрикнул:
– Кыш отсюда! Не путайтесь под ногами, – сам залез в лодку. Запрыгнула в нее тетя Катя, кряхтя забрался дед. И кривые, и хромые спасатели двинулись к корове. Разинув рты, охая и ахая, все с берега наблюдали за лодкой, плывущей среди льдин. Дед греб веслами и старался так усердно, что его пышная седая борода развевалась в стороны. Тетя Катя брякала ковшом, вычерпывала из дырявой лодки воду. Дядя Сережа, скрипя протезом, отталкивал шестом льдины.
– Мамка! Шибчей! Шибчей! Вычерпывай, а то потонете! – кричал Колька. Толпа на берегу волновалась: кто крестился, кто крепко ругал хозяев бедной скотины. Но вот лодка подплыла, стукнулась носом, прошуршала по кромке льдины. Корова вздрогнула, ниже опустила голову, но, не увидев своих хозяев в лодке, замычала еще громче.
– Давай! Давай, Серега! Подталкивай льдину к берегу, там пойдет мель! – кричал дед, еще сильнее налегая на весла.
А на подмогу спасателям с веревками и с шестами торопились еще люди.
Когда мокрую, перепуганную корову повели по улице, мальчишки, переглядываясь, побежали за поворот реки.
– Вот это да! – на бегу говорил Юрка, – корове можно плавать на льдине, а мы что, рыжие?
Мы с Колькой захохотали: рыжее Юрки на нашей улице никого не было.
Чтобы покататься на льдинах, мы уходили подальше от своих дворов, подальше от глаз родителей. К ним возвращались потом, как уже водилось, получать подзатыльники и сушиться после ледяной ванны. В мокрых пимах, с мокрыми рукавами и забрызганные с ног до головы, мы бежали домой еще быстрее, чем к реке кататься. Когда выбежали на улицу, Колька, постукивая зубами и трясясь, сказал:
– Твоя мать еще не пришла с работы, тебе нечего бояться, а моя дома. Зайду к вам, погреюсь.
Вошли мы в нашу избу, и сестры мои сразу же накинулись.
– Мокрые курицы! Вы че, утонуть захотели?! – ругалась Тома.
– Вовка, мама прийдет – ох и получишь от нее! – поддержала старшую сестру Нина, а Кольке сказала, – не трясись, дуй домой. Че мы, из-за вас сейчас печку будем растапливать?
Колька постоял еще немного на половичке у порога, потрясся и, оставив от мокрых пимов следы, убежал получать подзатыльники.
Я разделся, разулся (не скоро теперь высохнут пимы и фуфайка) и подошел к окну еще посмотреть на плывущие льдины.
А бедная корова так и стояла у меня перед глазами, поэтому не медленно принялся ее рисовать. Нарисовал реку, плывущие льдины, затопленные до половины деревья на утонувших островах. Все получилось как надо, а вот пестрая корова никак не выходила похожей. Самое обидное, как мне казалось, позабыл, сколько было светлых пятен у коровы на боках. Сестры, посмотрев на мою картинку, рассмеялись, а Светланка сказала:
– От такой коровы я в жисть бы не стала пить молоко.
И я стал вспоминать: у кого есть похожая на эту корову-путешественницу, чтобы посмотреть.
Утром я пошел к Кольке. Он тоже видел плывущую на льдине корову и хвастался, что его мать не какая-нибудь трусиха, а тоже спасала корову.
– Колька, ты не знаешь, чья это была корова, или, может, похожую у кого видел? – обратился я к нему.
Он, сморщась, стал царапать затылок. Я подумал, что, царапая, ему легче вспомнить, а он сказал:
– Это вчера, после катания на льдинах, когда я весь мокрый заявился, мамка по башке стукнула кочаном кукурузы. Она как раз в этот момент шелушила, чтобы истолочь на муку. А корова такая, вспомнил! у Козловых, тех, что у паромной переправы живут.
– Давай сбегаем, – попросил я Кольку.
Колька долго молча смотрел на меня, соображая, зачем мне понадобилась корова.
– Я же ее рисую и хочу, чтобы походила, чтобы была та самая, а не какая-нибудь, – пояснил я.
– Раз надо, пошли, – и Колька стал собираться, поцарапал шишку на голове, надел шапку, пощупал фуфайку, высохла ли.
Корова, очень даже похожая, красноватая, с белыми пятнами, стояла во дворе у Козловых возле копны сена. Мы постояли, посмотрели на нее из-за плетня и отправились домой.
Я еще несколько раз приходил ко двору Козловых, сверял свой рисунок с коровой, потом дома исправлял: то ноги кривые, то рога не так загнул.
Как-то стою возле плетня, заглядываю во двор и вдруг слышу за спиной чьи-то шаги, поворачиваюсь: рядом здоровенный дед, прищурив один глаз, с любопытством смотрит на меня и, поглаживая ручищей пышную бороду, спрашивает:
– Уже который раз вижу тебя, пошто здесь крутишься?
От такой неожиданной встречи с хозяином коровы я как-то растерялся.
– Ну дык, говори, чего оробел? – опять допытывался дед.
– Да я вашу корову рисую, поэтому и прихожу смотреть, – сказал я.
– Ну дык приташши картинку поглядеть, – попросил он, похоже, не веря мне, снова прищуривая глаз.
Я сбегал домой, подрисовал корове вымя побольше, чтобы было видно, сколько можно надоить молока, и снова – к Козловым.
– Да это жe она и есть, наша Красуля! – воскликнул дед и, положив свою тяжелую ладонь мне на плечо, пригласил зайти в дом.
Дом у Козловых – большой, кирпичный, не то что наша избушка на курьих ножках. Вошли в прихожую, она же была и кухней. Кругом – чистота и порядок. Деревянный пол, выкрашенный желтой краской, блестел, как начищенный самовар. Скамейка с ведрами воды, полки и шкаф с посудой были прикрыты легкими разноцветными занавесками. На столе, покрытом клеенкой с крупными красными цветами, ничего не лежало, не стояло. На крышке сундука самодельный коврик, на котором спал, свернувшись калачиком, полосатый как тигренок, кот. Пока я осматривался, дед Козлов разулся: портянки серые новые да такие большие! /из одной можно б было юбку сшить какой-нибудь из моих сестер/ развесил на скамейке возле печи, снял потертый полушубок и позвал хозяйку:
– Мать! Поди-ка, погляди.
Из передней комнаты вышла небольшого роста, полная, белолицая, с легким румянцем на щеках женщина. Она мне показалась намного моложе самого Козлова. «Может, он и не такой старый, если убрать бороду: морщинки-то нет ни одной», – определил я. Взглянув в первую очередь на мои ноги, не наследил ли, она подошла к мужу.
– Тошно! Надо же! – всплеснула она руками, – ведь ее, непутевую, только за Крутой речкой сумели снять со льдины. – Неужто это ты сумел так отразить нашу Красулю?! – сказала она и подошла к полке, достала кринку, кружку, налила молока, поставила на стол и положила кусок белого, запашистого домашнего хлеба.
– Сымай сапоги, иди поешь, – пригласила она меня и снова стала любоваться картинкой.
Мама редко покупала молоко. Хлеб чаще всего ели черный, ржаной, поэтому я с жадностью набросился на угощение. Быстро управившись с хлебом и молоком, я поблагодарил хозяйку и понравившуюся им кapтинку оставил на память. «Пусть гордятся своей коровой».
В степные просторы за Иртыш пролетели вереницы журавлей. Вернулись из теплых краев к местам бывших гнездовий утки. Большая вода, затопив острова и луга, далеко отодвинула берега. Близилась летняя пора. Нетерпеливые рыбаки уже плавали на свежепросмаленных лодках, сачками из мутной воды вылавливали чебаков.
После майских дождей молодой сочной зеленью покрылись поля и сопки. На сопки за железнодорожную линию мы, ребятишки, ходили копать лакомые нежные клубни кандыка. Не так-то просто было выковырнуть из каменистой почвы луковички кандыка, зато потом мы располагались на теплых камнях, и каждый подсчитывал добычу. Радуясь теплу весеннего солнца, слушая пение жаворонков, мы не спеша ели сочные, сладкие кандыки.
– Теперь не пропадем! все подряд будем есть, – сказал Юрка, щурясь от солнца, – скоро слизун на горе вырастет, потом чеснок островной появится.
– А летом будем рыбу ловить, уху варить, – мечтательно произнес Колька, подставляя лицо ласковому солнцу.
– Рыбу, говоришь, ловить, а где крючков взять? – спросил я.
– В городе продают и рыболовные крючки, и даже удилища, – сказал Юрка.
«Но город далеко. Кто туда поедет за крючками? Стать же рыбаком каждому из нас хотелось», – так размышлял я.
Съели мы кандык, а после него еще сильнее почувствовали голод. С кандыковых сопок побежали мы домой.