День выдался теплый, и деревенская ребятня, соскучившаяся по санкам и лыжам, высыпала на улицу. Девчонки катались на санках с ледяной горки, смеялись и визжали от восторга на всю округу. Мы же, мальчишки, держались особняком: с кирпичного завода, что был рядом, приволокли бесколесую вагонетку /в таких вагонетках возили глину/, установили ее под глинистой горкой вверх дном, обложили снегом. И получился хороший, высокий трамплин! Кому же первым проложить лыжню?
– Чур! Не в счет мои лыжи коротенькие, самодельные, – заявил я. После небольшого спора решено было: первым прыгнет тот, у кого лыжи крепкие. Выбрали самые толстые и широкие с проволочными закрутками на носках, чтобы не разгинались. Хозяином их был Ленька.
– Прыгать Леньке! Леньке! – закричали все.
Долговязый Ленька был в широкой заплатанной фуфайке, подпоясанной материным чулком. На голове кожаная, местами прошерканная шапка. А на ногах большие, вымазанные в коровьем навозе пимы. Ленька не стал возражать, разулыбался от такой чести и, держа в каждой руке по лыжине, покарабкался наверх. На макушке горы, утоптанной всем скопом. Ленька надел лыжи, обвел всех притихших испуганным взглядом, как бы прощаясь, натянул поглубже шапку, вытер на всякий случай нос, покатился и... в тот же миг над вагонеткой взлетели – сначала целая лыжа, за ней две половинки, в снежном вихре промелькнули пимы, а затем и Ленька, кажется, целый. Мы еще не успели закрыть рты, кто от удивления, кто от испуга, а Ленька уже сидел на снегу, растопырив пальцы на босых ногах, уже не улыбался, а щупал отверстие, где только-что был зуб. Валерка Сомов подал ему пимы. Юрка положил рядом лыжу и две половинки другой и сказал: «А зуб свой сам ищи».
– Че зуб?! Вот лыжу изломал, – пожалел Ленька и сморщился, чуть не плача.
Неудачный Ленькин прыжок не напугал мальчишек-прыгунов: быстро наловчившись они взлетели над трамплином и, распустив полы одежонок, катились по протоке, накрепко закованной льдом и укрытой снегом, к противоположному берегу под склоненные вербы. Раскатались, увлеклись, позабыв про все на свете. В это время и появился на горе дядька Федор. Он стоял сердитый, из-под нависших мохнатых бровей поглядывал на лыжи каждого, кто поднимался наверх. Я сразу догадался: «Смотрит, кто ходил по его следу на остров, кто открутил петлю и отпустил зайца». На мои лыжи он даже не глядел, а Кольки в этот день не было среди нас. Я как будто не виноват, подошел ближе к дядьке Федору, рассматривал его и старался понять, почему он такой злой, что плохого ему сделали зайцы. Слышал я, кто-то говорил, что зайцы иногда забегают в огород капусты погрызть, морковку могут утащить своим зайчатам. Но не считать же их за это «врагами народа». К тому же сейчас зима, и нечего им в огороде делать. Да и летом на наши огороды, расположенные на высоком берегу Иртыша, их даже не загонишь. Дядька Федор оттопыривал толстую губу, потягивал самокрутку и заметно покачивался. Может, покачивался от того, что одна нога короче, а может, пива выпил? Как-то бабушка Угариха говорила: «Пьеть он втихоря. Заводить како-то пиво». Желтые, прокуренные, с проседью усы у него, как иголки у ежа, торчали в разные стороны. На них не висели сосульки, как бывало в большой мороз. Не попались дядьке Федору на глаза подозрительные лыжи, и он ухромал к улице.
Я сразу же побежал домой, спрятал свою картинку с зайцем: вдруг дядька Федор к нам зайдет. После этого я пошел к Кольке, предупредить его.
– О! Вовка, ты кстати, – разогнулась тетя Катя, Колькина мать. – Подсоби-ка, – попросила она, тяжело дыша. Колька недовольно сопел и пыхтел. Они с матерью только что порядочно груженные сани приволокли из совхоза от родственников. Рядом с санками на снегу лежал узел с крупой. Я пощупал через тряпку: «Наверно, пшено». И спросил:
– Че помогать-то?
– Будем с тобой картошку из мешка насыпать в ведерко, а Колька будет в избу относить, – объяснила тетя Катя.
Я посмотрел на большой мешок с картошкой, лежавший на санках, и подумал: «Везет же Кольке! Но все равно ест, ест, а такой же, как я, худой». Втроем мы быстро управились, и я рассказал Кольке, зачем приходил на горку охотник.
– Тебе на лыжах надо подстругать канавки, – посоветовал я.
– Ага! Ты ходил, а я лыжи буду портить.
– Тогда не говори, что я брал твои лыжи и ходил на остров. А хочешь посмотреть, как я нарисовал зайца, лисицу и дядьку Федора тоже?
– Мамка? Я счас! К Вовке! – крикнул Колька в приоткрытую дверь, и мы, перебежав улицу, заскочили в нашу избу.
– Ну! Где? – не раздеваясь, подошел Колька к сундуку, на котором лежали мои бумажки, книжки, открытки и карандаши. Я из-под матраца вытащил помятую картинку.
– Здорово! – похвалил Колька и, поглядев на девчонок, на моих сестер, зашептал на ухо, – только смотри, дядьке Федору не показывай, увидит этого зайца, пойдет искать с ружьем.
– Не найдет! Посмотрел бы ты, как он драпал, –успокоил я его и снова спрятал картинку, как драгоценную память о моей помощи бедному зайчику.