- Ну что же ты, Ковалев?! Нечего сказать в ответ жене? Нечего? Конечно, нечего, если за 10 лет брака ничего, ничегошеньки я от тебя как жена не получила! - жена продолжала накручивать себя, а Ковалев, склонив голову над тарелкой с ужином, привычно не поднимал взгляда на нее. Этот разговор, вернее, монолог, повторялся в семье с периодичностью раз в три месяца.
“После того как она с подругами пообщается”, - вздохнул про себя Ковалев.
- Да, Ковалев, нечего тебе сказать! Потому что у других жены в золоте, два раза в год за границу летают. Я уж молчу про шубы! У меня на работе даже сикушки двадцатилетние - и те в шубах! И заметь - им мужья подарили! А ты что? Скажи - ЧТО-ТЫ-МНЕ-ПО-ДА-РИЛ?! Где, блять, моя шуба?! - тут голос жены сорвался на визг и Ковалев подумал было, что все закончено, что разрядка наступила и дальше уже можно переключиться на успехи сына в школе и ужин.
- Я порой сама не знаю - почему я с тобой живу все это время, - выдохнула жена так тихо, что Ковалев оторвался от разглядывания сплетений вермишели и удивленно посмотрел на нее.
Голос ее был такой спокойный, такой тихий, такой … грустный. Именно так - ее голос был очень грустным, и Ковалев угадывал, видел это в суповых гексаграммах, предчувствовал, что за всем этим последует плач, долгий плач, после которого он будет чувствовать себя виноватым не только за отсутствие шубы в ее жизни, но и за ее ранние морщины, и за много других плохих вещей…
- Послушай, Катенька, я…
- Нет, Ковалев! Нет! - взвизнула жена, лупанув по столу полотенцем, сорванным с крючка. - Не буду я тебя слушать! Я тебя 10 лет слушала и ничего не услышала! Ничего, кроме лапши вот этой вот, - а затем жена, махнув рукой по направлению к верхней гексаграмме, означавшей скорее всего “Гром”, опрокинула тарелку с супом прямо на рубашку Ковалева.
По серо-белым полоскам разметались вермишелинки, морковные кружочки и картофельные кубики. Жена испуганно и виновато смотрела на Ковалева, ожидая его реакции. Такое у них случилось впервые. Раньше бывали и скандалы, и плач, и долгие вымученные беседы, но вот бросков посуды вместе с содержимым…
Ковалев, если честно, и сам первые мгновения не знал, что сделать. А потом решил поступить по-мужски. В своем, ковалевском, представлении, конечно же.
Он медленно, не торопясь, встал. Тарелка, лежавшая у него на коленях, скатилась на кухонный коврик (“в икее брали, 1490 рублей” - почему-то вспомнил Ковалев). Кружочки, кубики и новые гексаграммы из прилипших вермишелин тоже слетели на пол.
- Ты, Катя, охуела, - медленно и четко произнес Ковалев. - Больше у меня для тебя… слов… нет.
Жена и сама, видимо, понимала, что перешла некую грань, за которой тьма и неизвестность. Оттого молчала, расширив глаза, лишь медленно переводила взгляд на его движения. На руки, смахивавшие с рубашки рубленые кусочки бывшего супа. На его челюсти, сжимавшиеся и разжимавшиеся под небритой кожей. На его спину, когда он повернулся и пошел к шкафу в комнате, по пути снимая рубашку.
Через пару минут переодевшийся Ковалев, бросив взгляд на жену, уже сидящую у кухонного стола с пустыми глазами, пошел к выходу из квартиры. Не сказав ни слова, он обулся, открыл дверь и вышел в подъезд.
Ковалев шел по улице, не разбирая пути. Катя, его Катенька, его девочка, которую он встретил десять лет назад в одном из кафе Казани, сейчас превратилась… В кого она превратилась?
- В грымзу! - неожиданно для самого себя рявкнул Ковалев, вложив в этот рык все то, что хотел высказать самой виновнице “торжества”. Парочка, шедшая ему навстречу, шарахнулась в сторону. Девушка что-то пробормотала своему спутнику.
“Угу, конечно, это она сейчас так к нему липнет. А еще годик пройдет и начнется - куда пошел, где ходил, зачем да почему. И что самое противное - это постоянное “сделай то, сделай так, помоги сыну с уроками, где моя шуба, ты совсем неромантичный, как же это так произошло…”
Перебирая в уме все возможные упреки жены, Ковалев не заметил, как оказался у какого-то заведения. Неоновая вывеска гласила “Суши-бар “Дракон”. Вспомнив, что он так и не поел ни ложки из того злосчастного супа, Ковалев решил зайти в сушильню. Заодно тут и выпьет.
В суши-баре было почти безлюдно. Слева от входа, в глубине зала сидела парочка женщин, громко смеявшихся (“над мужьями ржут, небось, сучки” злобно выдохнул про себя Ковалев). За стойкой стояла девушка с голубой лентой на черных крашеных волосах, сквозь корни которых проглядывала некая блондинистость.
“Все этот брак чертов - начинаешь понимать, кто крашен, давно ли и где вообще это происходило”. Судя по корням барменши, у нее последняя встреча по этой теме была давно.
- Девушка, водка есть у вас?
- Вам какую? Есть Хортица, Акдов, Ханская… - затараторила девушка именно тем голосом, который он от нее и ожидал - голосом уставшей женщины. Уставшей, но понимавшей, что из этого мужчины еще можно что-то вытащить.
- Мне самую простую. Сто… Нет… Двести давайте, - весомо сказал Ковалев. - Суши еще… Калифорния, что ли? Давайте калифорнию. Сок. Томатный.
Девушка что-то почеркала у себя за стойкой.
- Напитки сразу?
Ковалев, уже было повернувшийся к столам, двинул головой обратно и устало кивнул - одними глазами. Давай уже, давай уже все. И сразу. И водку - в первую очередь, видишь, как мужику ***во…
Двести грамм прошли очень хорошо. В тело ударило свинцовой волной, голова зашумела, приятно перекликиваясь с звуками из висевшей рядом ЖК-панели. Приятный, в сущности, бар, подумал Ковалев. И чего он раньше сюда не заходил?
Гм, понятное дело - почему. Еще и спрашивает, продолжал мысленно беседовать сам с собой Ковалев. Сидел же дома, Катеньку все слушал. Десять лет так ее слушал, слушал, а теперь вот…
Вот, кстати… Его соседки по бару за одним из столиков в конец разошлись и начали требовать от барменши караоке. Та долго объясняла им, что караоке нет, а потом просто перестала отвечать на их запросы.
- А давайте, девушки, - внезапно для самого себя сказал вслух и достаточно громко захмелевший Ковалев. - споем. Просто так. Без всяких там караоке.
Дамы переглянулись между собой, подхихикивая. А потом одна из них, постарше, с хитрыми карими глазками вдруг замутнила взгляд и гортанным голосом произнесла:
- А присаживайтесь лучше к нам. Познакомимся с вами, мужчина…
Ковалев вначале опешил, а потом подумал, что, видно, за его десять лет в браке на рынке знакомств произошли какие-то перемены и, видимо, так оно и нужно. К тому же - женщина приглашает, чего же отказываться.
- Как тебя зовут? - спросила тем же глубоким голосом женщина с карими глазами. На вид ей было лет сорок, небольшого роста. (Рост, как у Катеньки, подумалось Ковалеву).
- Ка… Ковалев, - выдохнул он, - А вас?
- Фу, какой ты, - затрепетала кареглазая, - на вы обзываться стал. Что я тебе - мама что ли? Давай уж сразу - на брудершафт выпьем и на ты перейдем?
Ковалев пошарил глазами по столику, не сразу, но обнаружил свою рюмку и приподнял ее.
- А давай! Давай выпьем… за наше знакомство! - и отчеканил - Ковалев! Приятно познакомиться!
- О, вот это другое дело, - смягчилась дамочка. - А я - Регина. Надеюсь, мне тоже… будет приятно, - тут она улыбнулась в сторону своей подружки, которая не принимала участия в беседе, а сидела рядом, уткнувшись в мобильный телефон пожарно-красного цвета, в тон ее ногтям, будто вцепившихся в пластиковое тельце девайса.
Ковалев запомнил еще два тоста. Один был за прекрасных женщин. Другой… нет, он запомнил только один тост. Потом он расплачивался по счету, порываясь вначале заплатить за его “новых прекрасных подруг, которые так приятно…” Потом, увидев их счет, он побледнел, попросил таймаут и через какое-то время предложил помочь ему с оплатой, что дамы и сделали.
Оказалось, что Регина живет неподалеку. Ее подружка (Ковалев так и не узнал ее имени) вызвала такси, еще сидя в баре, и отчалила от них, уцепившихся в бордюрные камни, пережидавших на островке тротуара алкогольный шторм.
Когда машина с подругой отъехала, Регина вдруг прильнула к нему всем телом. О, как давно Ковалев не ощущал ничего подобного. Да, несомненно, жена время от времени так же прижималась к нему, но вот этого ощущения другой женщины у него не было давно. Очень давно. Регина прикасалась к нему ногой в сапоге, бедром, обтянутым черной узкой юбкой, грудью, прикрытой небольшой шубой, накинутой прямо на блузку. Никаких шарфов, кофт и свитеров, которые так любила Катенька…
Перестань, прекрати думать о ней. Она сама виновата - не может быть благодарной за то, что я ей даю. За эти вечера, полные покоя и обожания. Моего, между прочим, обожания. А эти, как их… ну, богатеи эти. Чего они? Бабла кинули, трахнулись и свалили к своим любовницам. А я… Я люблю ее… Я люблю Катеньку. И эту… Регину… тоже люблю. Как же приятно она целует мою шею. Мы, оказывается, уже у нее дома. О, вот оно что, и такие блузки бывают, не знал… Ковалев плыл между ее и своей одеждой, между ее поцелуями и объятиями, между ее ног и грудей…
Очнулся он поутру. В раскрытую форточку старого деревянного окна бил белыми похмельно-жестокими лучами фонарь. Тянуло морозным прокуренным запахом квартиры. Во рту было гадко и Ковалев моментально ощутил всю тяжесть своей вины.
Он изменил своей Катеньке. И сейчас надо как-то идти домой, что-то говорить ей, дышать на нее перегаром, спутанным во рту с запахом чужого тела.
Рядом, разметавшись под одеялом, лежала та, чье тело и стало инструментом его падения. Женщина лет сорока. С короткой стрижкой. В темноте ее лицо казалось покрыто облупившимся лаком, местами - блестевшим, местами - потрескавшимся. Пальцы ее хищно цеплялись за край одеяла и тянули его к себе. Одинокая женщина, которая затащила к себе в койку мужика помоложе.
Ковалев тихо сел на краю кровати. Надо уходить. Не ждать утра, не ждать пробуждения. Надо просто уйти. А как? Как дверь закрыть? Ковалев проследовал в коридор и глянул на дверь. Ну, хоть тут проблем не будет - замок защелкнется сам. А что, может быть, оставить записку?..
Блять, дебил хренов, вали быстрее отсюда! Ну, трахнулись и трахнулись! Кстати, а что там насчет презервативов? Ковалев смутно припоминал, что вчера они с Региной искали резинки по всей ее квартире. Нашли ли? Или все-таки?.. Ужасным холодом полоснуло ему горло, низ живота и член.
Он вернулся к кровати и вид растерзанной фольги у кровати обрадовал его больше всего на свете. Пора одеваться, решил Ковалев. Все прошло, никаких следов, пора уходить. Возвращаться, идти к себе домой…
И опять в голове мелькнула мысль о том, что Катенька встретит его, стоя у дверей. Или уже лежа на диване, вся в слезах, уснувшая прямо здесь. И потом она снова будет болеть - неделю или даже две от всех этих переживаний, которые доставил ей он. Конечно же, так оно и будет…
Ковалев с тяжелым сердцем разыскивал свои вещи по комнате - трусы, брюки, рубашка, носок, еще один где-то должен быть, где-то, ах да, вот он валяется в дальнем углу, фонарь светит прямо на него.
Все, вроде бы все, он готов. Пора идти. Он бросил последний взгляд на Регину, так и не проснувшуюся, так и не шевельнувшуюся за все это время. Пусть спит, решил Ковалев. Хотя член у него привстал, реагируя на доступное женское тело, которое всего несколько часов было его. Он, правда, это не помнил. А вот ***, видимо, сохранил что-то в памяти. Нет, надо идти.
И он развернулся, вышел в коридор, нащупал в темноте ботинки, начал просовывать в их горла свои ноги, да не сдержался, подвернул как-то одну из ног и упал прямо на пол. Видимо, похмелье еще давало о себе знать.
Ковалев лежал на полу на чем-то мягком и пушистом. Он пытался сдерживать свое дыхание, вслушиваясь в звуки из комнаты. Ему показалось в какой-то момент, что Регина пошевелилась, возможно, даже встала.
Нет, спит. А он лежит здесь, лежит прямо на чем-то мягком и таком приятном. И волоски этой мягкости едва-едва колышутся от его дыхания. Поднимаясь, Ковалев все так же держал в руках эту мягкость, эту нежность. Он уже понял, что это. Это была шубка хозяйки квартиры.
Ковалев еще раз погладил ее левой рукой, правой держа на весу. Легкая. И пушистая. И мягкая. Такая мягкая, что просто не оторваться. Он еще по вчерашнему вечеру помнил, как она прислонялась к его бедрам и как ему хотелось прижаться в ответ.
А потом машинально, почти не думая, он нашарил в коридоре какой-то пакет, скомкал в него мех, судорожно пихнул туда отставший рукав, открыл дверь и вышел из квартиры. Подъезд встретил его гулкой тишиной и ярким светом. Ковалев прищурился от этого приветствия, приостановился на секунду, прислушался вновь к звукам за дверью, неспешно прошагал к лестнице.
На улице, на колючем морозе ему уже стало полегче и, сориентировавшись, он заскрипел по лежалому снегу в сторону дома.
В квартиру он вошел решительно. Ни мало не заботясь о том, разбудит он Катеньку или нет, а, скорее - даже стараясь разбудить ее своим приходом, он открыл дверь и, не разуваясь, пошел в комнату. Катенька в самом деле спала на диване, глаза ее по краям были словно обведены красным - она плакала. По опыту и по диаметру этой окрашенности Ковалев мог понять, что плакала Катенька час как минимум.
От его шагов она проснулась, приподнялась на диване. Испугалась, удовлетворенно и зло подумал Ковалев. Так и надо. Так с ними и надо, вертелось у него в голове, когда он вытряхнул содержимое пакета ей под ноги. Точнее, получилось не совсем под ноги, а, скорее, ближе к дивану. Но… плевать, решил Ковалев.
- Что это, Ковальчик? - прошептала Катенька, глядя попеременно то на него, то на шубу.
Ишь ты, теперь, значит, Ковальчик. Надо почаще так…
- Шуба, Катенька. Это - твоя шуба! Ты же хотела шубу?! Вот - твоя шуба!!! - Ковалев уже не мог сдерживать себя и последние несколько слов злобно выкрикивал в жену, в диван, на котором она полусидела, в стену, покрытую желтыми обоями, поклеенными его же руками несколько лет назад.
Затем Ковалев развернулся и, стараясь не терять своего настроя, проследовал в ванную. Там он первым делом сунул себе два пальца в рот. После душа, прочищенный со всех сторон, выжатый эмоционально и физически, он голым дошел до кровати и упал на нее в изнеможении.
Катенька, как он успел заметить, так и сидела на диване. Только кое-что изменилось.
Шуба лежала у нее на коленях и жена мягко, одними пальцами, поглаживала ее мех.