Пойдем пешком, предложила Мила. Давай, пошли, до метро пешком, а там уже доедем, сказала она. Такая погода хорошая. Слушай, у меня что-то нет настроения, ответил муж. У меня вот совсем нет настроения сегодня идти пешком. Ну давай. Давай прогуляемся. Ты посмотри, какая погода чудная. На улице уже почки распускаются. Тепло. Пойдем.
Пошли. И в самом деле - погода изумительная. Уже полезли первоцветы из под выгоревшего мусора. И почки вот-вот, и скоро ведь лето. Смотри, как здорово, сказала Мила, поправляя рюкзачок на спине.
На перекрестке, уже почти перешли, уже тротуар близок - по встречке, не своя полоса, - мотоцикл. Черный, спортивный, быстрый. Мила увидела его и потом, в следующий миг - шаг мужа вперед, навстречу этой тьме. А потом Мила почувствовала удар - приняла его всем телом, всеми частями себя самой и малейшими закоулками, и всей собой, и даже душой, о которой она… И потеряла сознание.
Ей потом уже, в больнице, сказали, что, если бы муж не шагнул навстречу черному пятну, если бы он не отошел от Милы, будто бы уходя от нее, то она, Мила, жена своего мужа, она бы не выжила. Муж ее спас.
Он умер там же. На месте. На той самой позиции, куда он шагнул, защищая своим последним жестом эту женщину, прожившую вместе с ним пять лет и четыре с половиной месяца.
Сначала тело Милы собрали врачи. Почти год она провела в аппарате Елизарова.
Потом настало время для собирания души. Порой, на мгновение, Миле казалось, что муж здесь, рядом - вот, ушел в другую комнату, наверное, опять увлекся своими играми на планшете. И запах его сигарет тоже где-то слышался. Но потом она вспоминала, что планшет был размазан по асфальту черным мотоциклом. И табак не его, не мужа, а крепче и дешевле, чем курил он, выходя на их балкон. Не то.
А иногда, по ночам, Мила думала, что это он, он виноват. Он ведь ее бросил. Оставил ее валяться на этой жесткой, ортопедической, кровати, с ногой, которая никак не хотела сгибаться до конца. Повернувшись, Мила спохватывалась - нет, это не он, не он, это же я виновата. Я! Я уговорила его идти пешком в то утро. И злость на саму себя, и на него, согласного на ту прогулку, перекручивали ее тело до боли в сломанных и чуть заживших кусках.
Год и еще полгода спустя Мила решила, что не хочет больше жить. Она устала от боли в ногах и от ночных разговоров с самой собой. Слова ее по ночам становились все жестче, а ответы, которые она слышала - все мерзостнее. Она не хотела засыпать, потому что боялась снов, и не хотела просыпаться, потому что ничего, кроме боли, ее не ждало.
Ночью она открыла газ на кухне, выкрутив конфорки до предела. Прикрыла дверь в кухню. Затолкала мокрую тряпку между полом и деревянным полотном. Погладила темно-коричневую плоскость - муж когда-то ставил эту дверь. И все остальные тоже. Они вместе выбирали. В Мегастрое, долго думали, искали именно такой оттенок коричневого. Шоколадный.
Мила уселась на пол - поближе к плите, чтобы быстрее. Но на полу было неудобно - сразу же заныла нога. Мила встала. Потянулась за шоколадом, плитка которого всегда лежала в буфете. Суета. Суета, сказала себе Мила. Сядь на стул и сиди, что ты мечешься. Тебе скоро встречаться с мужем. Или даже с богом. Я знаю, что сказать последнему. Я найду слова для того, кто размазывает любимых людей по серому асфальту. Я знаю, что… Я найду… Я…
Мила почувствовала, что газ уже проникает в легкие. Она хотела держаться до последнего, оставаться в сознании, но, как и полтора года назад, провалилась в забытье.
В каком-то полусне Мила ощущала, что бормочет все заготовленные для бога ругательства - всю свою боль, телесную и душевную, она собрала в какие-то ужасные антимолитвы.
Да упокойся же ты с мерзостью, бог, отбирающий любимых у любящих. Да разрушится царствие твое, и падение его будет мерзостным, в грязь и в гниль, и в мерзкие болота рухнет вера твоя. И церкви Твои будут осквернять тебя, прикрываясь тобой же…
Мила все еще шептала что-то, но чувствовала уже, что летит. Не тело, а душа ее летела, и она медленно-медленно двигалась - вот была кухня, вот лежит то, что было Милой, то, что было изломано и исковеркано при попустительстве бога, видно, он закрыл глаза свои на тот момент или отлучился, чтобы отлить, или курнуть, чего там еще.
Вот и дверь -такая же, как у них, темный шоколад, и сейчас уже она кого-нибудь да встретит - кто-то же ее тащит. И тащить ее трудно. Она и движется как-то рывками - двинулась и застыла. Еще немного и еще. И только за ручку золоченую потянуть. Да, так она и сделает. Интересно, сможет ли душа повернуть эту ручку. Ах, как же высоко. Как же высоко ей тянуться. Ну вот, теперь толкнуть. Еще чуть. Вот он. Это же он! Он улыбается…
Мила очнулась в зале. О том, что жива, что это опять ее жизнь, она поняла по боли в ногах. Они гудели так, будто Мила отшагала с десяток километров. Дверь в кухне была открыта, так же, как и окна - и в комнате тоже. Сквозняк гонял мотки пыли и волос по углам.
Мила встала на ноги, превозмогая боль. Постояла немного, в третий раз в жизни рождаясь на свет. И решила, что нужно убраться в квартире. И помыть окна. Как-то надо постараться.