Перелом 6 - 4

Николай Скромный
Шли дни, прошла неделя, кончалась другая. Уже успел Данилов удивить село "акающим" московским выговором, двубортным дорогим костюмом, серебристым и широким как лещ галстуком, цветистыми свитерами и тем, что ни в мороз, ни в буран ни разу не натянул шапку на свою смольно-курчавую голову. Успела насмешить село и жена его, не оставившая со времен участия в любительских спектаклях манеры наивной девицы: однажды деланно изумилась, придя с мужем, словно в экскурсионной вылазке на скотный двор, где увидела воловью запряжку: "А как это они просовывают головы в такое маленькое отверстие?". На что громила-возница, издеваясь над городской глупостью, ответил ей с мрачной насмешливостью: "Им, допрежь запрягти, головы отрубають, а ярмо оденуть - опять пришивають. О так и ездимо". Собравшиеся вокруг скотники засмеялись, что следовало бы и ей сделать, а не округлять глаза в еще большем изумлении, вызвав этим еще больший смех грубой толпы.
Уже успели удивить и его гуляевцы наивными вопросами вроде: "Вы из самой Москвы? А це правда, шо Ленин лежить у склепи, у хрустальном у гроби як живый? И вы его бачилы?". И грубыми выходками, непонятно злобными ответами на его простые, без всякого умысла вопросы.

Время шло, а Данилов так и не провел ни одного общего собрания колхозников, ни разу не собрал активистов, партийцев, не поговорил обстоятельно и откровенно с председателем сельсовета - успокаивал себя тем, что прежде чем ставить перед селом задачи, он обязан хорошо ознакомиться с его людьми и хозяйством, и вместе с тем не мог отделаться от ощущения, что совершил ошибку, напросившись в Гуляевку председателем колхоза.

Представление о селе - вообще о деревне - у него сложилось с детства по книгам русских писателей и репродукциям картин известных художников: буколически-прелестные пейзажи с рощами или с одинокими могучими дубами, соснами, раскидистыми ивами над заросшими прудами, озерами, реками; стогами на лугах, у лесных опушек, с непременными часовенками на въезде в село у грязной разбитой дороги с жалким рядком курных изб либо с белой церковкой на угоре, одиноким голубцом у большака, у начала просторной поскотины, на фоне то грозового, ветреного неба, то в полуденном блеске, зное либо на восходе солнца, в вечерней тиши, покое... И все это - непременно при предельной убогости, дикости, с наполовину раскрытыми - скормленными скотине - соломенными крышами, с белоголовой разновозрастной детворой, сосредоточенно занятой взрослой работой или своими детскими играми, с печальными глазами поселян, худых, по-мужицки обросших, замученных непосильной барщиной, оброком, с помещиками-самодурами, которые в обязательном окружении челяди, чахоточного либо раскормленного волосатого угодливого попа и красномордого урядника, уже успевшего хлебнуть с барского стола, вершат на месте, у господского крыльца, суд над провинившимися крестьянами...

В чем-то Гуляевка соответствовала давно сложившемуся представлению: те же живописно разбросанные по селу вербы и осокори, огромное озеро с лесом за ним, украинские хаты под очеретяными крышами, церковный купол, мельничные крылья за околицей, мычащая скотина на водопое у прорубей, терпкий теплый запах навоза из распахнутых низких ворот скотиньего база, конные и бычьи упряжки, сани, полуграмотные, полуголодные мужики и бабы, детвора с обледенелыми навозными кругляшами вместо санок на сугробах...

Удивляла разноязыкость, странное смешение славянского с азиатским: где-нибудь у лавки, в день привоза, среди русских цветных платков, треухов и заячьих шапок мелькнет рыжий лисий хвост киргизского малахая, лохматая горская папаха; певучую украинскую речь вдруг перебьет кавказский гортанный выкрик, знакомую русскую речь неожи-данно сменят польские "чэ" и "пше", да все так ладно, звонко, к месту, словно испокон веку вместе жили.

Все это было бы довольно мило, понятно, можно было бы любоваться, находя даже некоторую поэтичность, особенно вечерами, при лампе, под шум ночной метели, с чувством декламируя пушкинские строфы, вспоминая поездку поэта в Оренбуржье, в эти дикие киргиз-кайсацкие степи, если бы не было так далеко от тех целей и задач, которые ставило государство перед этими селами и людьми, и от того конкретного дела, которое райком требовал от Данилова. Как только он связывал Гуляевку и ее людей с этими задачами, всякая поэзия мгновенно улетучивалась, а печальная участь предшественника напоминала о безжалостном времени.

Работать Данилов хотел, но не знал, с чего начать, чтобы гуляевцы прежде всего сочли его умным и добросердечным, а уж потом - требовательным и строгим, а сама работа в должности предколхоза была бы положительно отмечена райкомом. О том, что на Гуляевку наложена разверстка в 200 пудов семенного зерна, он сообщил правлению в первый же день. Об этой цифре гуляевцы, оказывается, давно знали, а из того, что он услышал в ответ, стало ясно: он семфонд не соберет, колхоз задание провалит. Председатель сельсовета при упоминании зерна в ямах презрительно фыркнул, бригадиры вообще перестали приходить в правление. То же самое нужно было ожидать и от партячейки, актива. Данилов и сам через несколько дней понял: обыски в домах ничего не дадут. Хлеб если и хоронят, то в ямах где-нибудь на задворках, а где искать эти ямы в снегах высотой в человеческий рост?

Настроение было отвратительное. Впору ехать к Скуратову, слушать его металлический голос, признаваться под его холодным взглядом в своей беспомощности, отказываться от должности... Неожиданно в село приехал уполномоченный. Когда он, знакомясь с Даниловым, сказал, что Гуляевку хорошо знает, поскольку раньше работал здесь во время хлебозаготовок, Данилов вспомнил скуратовский кабинет и большой розовый лист, исписанный витиеватым крупным почерком.

Приезд Горбаня вселил надежду, придал уверенности. Приехал уполномоченный с конкретным заданием - помочь "Крепости" в сборе семфонда, и Данилов опять подумал о Скуратове, на этот раз с благодарностью. Радовала решительность, с которой приезжий взялся за дело. Сам встал на квартиру у близкой ему семьи, не таясь, хозяином прошел в колхозную кладовую, где хранились продукты, и на другой день сам собрал активистов села. Повел разговор жестко, сразу обрывая всякие ахи-вздохи и посторонние вопросы.

В связи с нехваткой семян район оказался в сложном положении. Построили три МТС - и район обязали расширить площадь посевного клина. Естественно, это требует больше семенного зерна. Не было бы трудностей и при новых площадях, если бы не встречный план, который навязал Казкрайком Сталинскому району прошлой осенью: для его выполнения вынуждены были сдать даже семена. Словом, принято решение часть семфонда посевной тридцать первого года собрать на местах. Во многих селах кампания развернулась по-боевому. Преступно отстала лишь Гуляевка. В районе крепко недовольны "Крепостью". Колхоз собрал всего восемь пудов. Курам на смех, на раз поклевать. Председатель-вредитель получил по заслугам, но как могут колхозные партийцы столь безобразно относиться к государственному заданию?

Костя Мочак сразу выразил общее мнение:

- Району надо, нехай район и шукае.

- Сеяться нужно колхозу, - нахмурился уполномоченный. - Страну колхозы теперь кормят. Не думаешь о ней, товарищ!

- Я думаю, шо на сей раз району в селах зёрна не взять, - грустно ответил активист. - Вот если бы район зараз оплатил зерном трудодни... Не знаю, на кого накладать ваши твердые задания.


- Зато я знаю, - невозмутимо ответил Горбань. - Вас здесь собралось семнадцать человек... шестнадцать, - поправился он, исключив Данилова. - Каждый из вас сдаст по двенадцати с половиной пудов... Не нравится? - весело спросил он коменданта Куделю, когда утих удивленно-негодующий шумок гуляевского актива. - Предложи лучшее.

- Одно другого хлеще, - проворчал Гриценяк. - То обоз, зараз - семфонд. Ты-то, Григорий Яковлевич, лучше любого знаешь, что зерна в селах нет. Другие колхозы не намного больше нашего собрали. Давай тогда раскинем пуды на все село.

- Левачишь, Гордей Лукич, - дружески заметил ему Горбань. - Хочешь повесить эти задания на неимущих? В том числе и на них, - выразительно указал он на активистов. - Если они согласны - пожалуйста, пусть сдают, я не против. Только будет ли это справедливо, когда в селе есть люди позажиточнее?

Данилов понял, что выполнить скуратовские требования он сможет лишь с помощью этого человека. Другого случая не представится. И он слово в слово повторил то, что услышал от секретаря райкома:

- Твердые задания мы наложим на тех, кто в прошлом нанимал батраков и торговал излишками.

- А шо? Так, мабуть, и надо постановить, - глубокомысленно одобрил комендант Иващенко, напуганный неожиданным предложением Горбаня собирать семена активу.

- Да нам по-другому не собрать! - подхватил Пацюра Сидор. Остальные поспешно согласились.

- Вот это уже ближе к делу, - сказал Горбань. - Не так уж и много придется на каждого. Двадцать человек, по десять пудов. Напомни нам, Гордей Лукич, кто до осени двадцать девятого нанимал батраков и продавал зерно.

- Продавать многие продавали, - состорожничал Гриценяк. - Бедняки тоже продавали. Меняли на одежду, обувь...

- Поставим вопрос иначе. Кто из гуляевцев имел более пяти десятин пахотной земли и продавал излишки? Не менял на необходимый товар, а продавал, извлекая выгоду?

- Часть из таких сбежала, других мы с тобой выслали, - желчно напомнил уполномоченному прошлые совместные дела председатель гуляевского сельсовета. - В селе бывших зажиточных не осталось.

- Не все выехали, не всех выслали, - с намеком сказал Шевковец Корней, но фамилии назвать отказался. И остальные молчали. Данилов мысленно упрекнул себя за то, что до сих пор не удосужился навести справки именно на этот случай.

Горбань невозмутимо ждал.

- Так и будем в молчанку играть? Эх, мужики, - с мягким упреком обратился он к активу. - Все жалеете? Вас бы кто пожалел... Живет в вашем селе Васецкий Емельян. Приказчик еповского общества. Если не ошибаюсь, был заведующим мельниц? Половину района через свои жернова перепустил. Неужели он не соберет десяток пудов?

- А ты бачишь - правильно! - опять вдохновенно изумился Иващенко. - Ох и память у тебя, Григорь Яковлевич! С такой памятью у Кремлю заседать! А у меня ни черта в голове не держится. Вот загадаю с вечера: шоб утром, як только встану...


- У меня есть сведения, - перебил его Данилов, - что ваши бригадиры избраны из числа хозяйственных... зажиточных. Я не настаиваю, возможно, это не так...

- Да все так! - грубо крикнул ему Шевковец. - У Кожухаря было за двенадцать десятин. Знаю точно, батрачил у него. Петро нанимал и торговал. Або неправда?

- Правда, правда, - поспешно забормотали активисты, но в глаза друг другу не глядели.

- Запиши, - негромко сказал уполномоченный Пилину Трофиму, непременному секретарю собраний актива. - Это его выслать намечали, да оставили? Мы сначала составим список, а потом каждой фамилии определим задание.

Дело двигалось медленно, за час внесли только девять фамилий. Данилов внимательно следил за ходом собрания, вглядывался в лица, слушал разноголосицу, интонации - догадывался, что несет селу этот список, какой враждой и ненавистью взорвется хрупкая сельская тишина, какой болью отзовется затянувшаяся было рана недавних высылок, хлебосдач, конфискаций и обысков. А то, что это неизбежно произойдет, он понял уже на заседании, когда один из партийцев, Передерни Микола, неожиданно предложил председателю сельсовета:

- Лукич, а ты себя тоже впиши.

- Меня? - удивленно поднял к нему голову Гриценяк.

- Тебя, тебя. Чем ты лучше Петра? - кривил рот активист. - Одиннадцать десятин распашной, три луговых, на ярмонки первым. - И уже смело, как начальствующий, приказал Пилину: - Гриценяк Гордей!

- Нумеруй! - властно бросил писарю Горбань.

- Меня не вписывай, - тихо сказал Гриценяк.

- Почему? - сухо спросил уполномоченный.

- Нечего сдавать. И не для того я душу положил в этот колхоз... Не дури, Григорий! - остерег он Горбаня и по-казацки поддернул ребром ладони ухоженный седеющий ус.

- Ты кончай мне это, Лукич! - повеселел Горбань. - Ты не лучше других, правильно тебе указали. Тебе-то, председателю сельсовета, всяко легче выполнить задание... Это я-то дурю? Помнишь, за что меня из вашего села Гнездилов попер? Я тогда не побоялся пойти против райкома, потому что расценивал его требования по хлебозаготовкам завышенными и неправильными.

- А теперь считаешь правильными?

- Теперь - справедливыми. И на этот раз они будут выполнены.

- Добре... Пошли по третьему разу? - спросил он Горбаня о чем-то, понятном им двоим. - Добре! Пиши, Трофим. Но и я зараз проявлю справедливость... Илько, огласи свою фамилию!

- Шо-о? Я с якого боку? - выкатил глаза Пашистый, которого партячейцы включили на освободившиеся места беспартийных активистов. - Та ты шуткуешь, чи шо?

- Будет тебе злобиться, Лукич, - попытался урезонить Гриценяка партячёец Приходько Демьян. - Вписали по делу. Нечего нищих за собой тянуть.

- У этого нищего на вывозе хлеба осенью двадцать девятого года обнаружилась недостача в тридцать пять пудов. На пару с Игнатом Плахотой. Его тоже впишите.

- Я помню эту историю, - оживленно сказал Горбань. - Но имеем ли мы право доверять сведениям вредителя Строкова?

- Строков здесь ни при чем, - злился Гриценяк. - У меня имеется акт о недостаче. С подписями Пашистого и Плахоты. Как чувствовал - приберег.

- То обман! - вскочил с лавки Илько. - То паразиты весовщики охмурили нас! Все знають! Задним числом охвормили расписки! А ты нас принудил расписаться, - задыхался от гнева и обиды Илько. - Вот я опять до прокурора поеду!

- Поедь, поедь, - зло улыбался и блестел глазами Гриценяк. - Один недавно поехал, сейчас, наверное, уже приехал.

- Что будем делать, товарищ Пашистый? - деловито обратился к конюху уполномоченный. - Факты против тебя, документ имеется. Давай-ка соглашайся по-доброму, пока эту расписку к делу не подшили.

- Та я бы рад! - отчаянно вертелся между ними Илько. - Но у меня в одном кармане вошь на аркане, в другом - блоха на цепи. Говорю же вам: попутали весовщики!

- Тогда надо писать подворно! - рявкнул Мороз Давид, с жалостью глядя на конюха. - Нехай каждое подворье внесет.

- Еще одна горячая голова, - беззлобно указал на него уполномоченный. - Равняет батрака с зажиточным. Тебе мало прошлых перегибов? Сегодня подобное предложение уже фигурировало. Но я его не допущу. Вы если начали проявлять принципиальность, то и дальше проявляйте классовый подход.

Данилов с завистью следил за Горбанем. "Вот как надо! Просто, доступно - и выполнят! Надо непременно перенять..."

Горбань, перехватив его взгляд, расценил по-своему и предложил:

- Давай, Виктор Иванович, выйдем, не будем им мешать. Теперь они без нас разберутся. - И предупредил собрание: - После обеда в два часа дня собираемся здесь же в этом же составе. Лукич, ты прикажи рассыльному, чтобы он всех, кого вы впишете, собрал здесь в половине второго.

Во дворе с довольным видом сказал Данилову:

- Пусть чешут репы. Найдут! Я им в конце подскажу еще одну фамилию - того хозяина, в доме которого ты будешь жить постоянно. Присмотрел такой?

Данилов смущенно пожал плечами...

Возвратясь с обеда, Данилов увидел, что первая комната правления была полна встревоженными твердозаданцами, вторая - притихшими активистами. Один Горбань был по-прежнему уверен и спокоен.

Список ограничили двадцатью фамилиями. Первым вызвали Васецкого Емельяна.

- Рад видеть тебя живого, здорового, - приветливо встретил его Горбань.
- Только постарел. Я сразу и не узнал. Болеешь, что ли? Нет? А стакан водки в один глоток еще пьешь?

- С такой жизней скоро с ложечки пить стану, - хмуро отозвался приказчик.


- На жизню жалуешься? Это у тебя-то она плохая? У главного мельника района? Не прибедняйся! Жизнь только начинается. Эх, Емельян, все жалуешься, а вот оценить не хочешь. Глянь со своего ветряка, какая жизнь добрая идет к нам. Это пока трудно.

- Да я особо не жалуюсь. Не платят за трудодни - это плохо, а так... довольный, - пробормотал Васецкий, осторожно присаживаясь на лавочку. - Нужда зараз всех теребит.


- Довольный, говоришь? - бодро уточнил Горбань. - А вот это правильно. Всем бы так рассуждать. Время сложное, да бывало и похуже. Помнишь небось? Довольный. Всем я довольный, все в мэне е, одно только горе, шо хер не встае. Ага? - И первым расхохотался активу, как бы приглашая собравшихся разделить свою веселость, боевое настроение. Потом торжественно, словно премируя, объявил гуляевцу: - Решением актива и правлением колхоза на тебя, товарищ Васецкий, наложено твердое задание: сдать десять пудов семян в семфонд колхоза.

- Зерна нема, Яковлевич, - печально ответил Васецкий. - Ты же лучше меня знаешь. У меня семья который месяц на картошке. Поимейте жалость...

Полуденное солнце высветлило окно южной стороны, комната, полная синего махорочного дыма, мягко озарилась теплым янтарным светом. За влажными стеклами другого окна, на запад, ярко белел покатый сугроб, мимо которого двумя блестящими колеями уходила за село, к мельнице, знакомая дорога.

- Конечно, трудно. Я тебя, Емельян, как никто понимаю, - сочувственно вздохнул уполномоченный. - Но что делать, дорогой? Район приказ не отменит. Он, может, и рад бы его отменить, да семян ему, кроме как в селах, взять негде. Запрашивали - везде отказ. А сеяться надо. Говорят же: умирать собрался, а рожь сей.

Он поднялся, подошел к окну. Солнце еще зимнее, низкое, тени длинные, а в небе, в том небольшом голубом его лоскуте, грубо обрезанном сверху облупленной оконной рамой, а снизу - волнистой линией сугроба, уже чувствуется весеннее, радостное, облака с каждым днем все выше, кудрявей, белее... В этой комнате помалкивали, а из-за дверей в другую - невнятно глухие, раздраженные голоса. Он усмехнулся: тоже, видно, о жалости болмочут, на него обижаются...

"Не на того обижаетесь, мужики. Кто-кто, а я вас жалел. Так жалел, что райком навесил два строгача и выкинул вместе с семьей из района. Хваленый Гнездилов и пальцем не пошевелил, чтобы остановить риковских живодеров. А вот кто из вас меня пожалел? Кто хотя бы полмешка муки привез, передал детям десяток яиц в благодарность? Никто. Доброго слова не услышал. За то, что от высылки спасал... В статотделе, куда с трудом устроился, сотрудники ржали: не мог с кулацкого села выбить жалкие пуды. Да там, открыто говорили, еще на пять хлебосдач зерна припрятано. Теперь опять просят жалость проявить. Мельник просит. Весь год хлеб молол, наверняка с кем-то делился, кому-то отсыпал, кого-то подкармливал, а жалость должен проявить я. Недурно! Справедливо надо мной смеялись. Если и на этот раз не соберу - снова в статотдел, на посмешище?"

- Кур, гусей держишь?

- Последнего гуся на Рождество зарезал. Пустой хлев, Григорий Яковлевич, - с мольбой просил гуляевец. - Вот мужики не дадут соврать!

"Экономно варить - на два месяца хватит", - привычно прикинул Горбань. Жена после работы обходит давно закрытые лавки, отирается возле крупорушек в надежде, что вот-вот подвезут на помол, откроют и она сможет по сумасшедшей цене купить сметенные крохи... Дети не видят молока, сахара, пихают в себя каждый день затирку из растертых ржаных сухарей, добытых ею у кладовщика воинского склада. Чем расплачивалась? Говорит, колечко отдала, а недавно он нашел это кольцо в узелке с ее бумагами...

- Постояльцы есть?

- Нема.

- Поросенка, телка? Что вообще имеешь из живности?

- Ничо нема! Говорю - пустой хлев... Семь душ... Мужики, что вы! - болью повернулся Васецкий к активу. Молчание.

- На Рождество... - рассеянно произнес у окна Горбань и, чуть смутясь оттого, что сказал вслух, бодро закончил: - Летело сто гусей! Надо сдавать зерно.

- Господи, хочь яловый телись... Ну нема, не-ма-а! Где ж ваше сердце, люди!

- Нема, глуха... Хочешь, чтоб имущество описали? Статью навесили? - с угрозой спросил Горбань. - Это мы быстро!

- Григорий Яковлевич, а может, деньгами? - взмолился приказчик.

- Ты, я гляжу, тоже гусь хороший. Твой засаленный рубль никому не нужен. Району нужны семена. Даю сутки на раздумье. Потом будет разговор короткий.

- Не вспею! Надо шукать где-то!

- Вспеешь. Бери коней, едь куда хочешь, но чтоб через три дня задание сдал.

Здесь не выдержал Пацюра Сидор.

- Ты долго, греб твою мать, будешь с нас душу тянуть? - крикнул он. - Чого ты ноешь, старца из себя корчишь? - И заорал, поднимаясь: - Мало ты, жучара, муки с мельниц до хаты перекрал? На одних гарнцах жил припеваючи, строился! У тебя и досе должников полрайона. Найдешь! Еще сердца нашего батрацкого просит. Геть отсюда по-доброму, не то зараз же наладим на высылку!

Васецкий, согнувшись, проворно выскочил из комнаты, активист сел, и лишь тогда Данилов облегченно выдохнул - выразил восхищение умению Горбаня разговаривать с людьми, а партийцу - его смелой принципиальности.

- Отразишь в докладной на имя Скуратова, - шутливо ответил уполномоченный и охладил Данилова: - Не со всеми будет легко. Сейчас такие орешки пойдут - зубы обломаем.

Вторым по списку вошел Кожухарь и, как только услышал, зачем вызван, сразу отрубил заготовленным ответом:

- Як только мои трудодни оплатят зерном, я его доразу отдам в семфонд.

- Твое заработанное от тебя не уйдет, - резко ответил Данилов, решивший показать селу свой характер.


- Тогда и будем балакать! - тем же тоном ответил ему бригадир. Данилов понял, что такой ответ он сегодня еще не раз услышит.

- Петр Степанович, - мягко вступил в разговор уполномоченный, -- за ваш труд государство с вами безусловно рассчитается. Сейчас просто какая-то неразбериха идет. Никак не могут подсчитать валовой доход прошлого года. Сколько оставить на семена, сколько отдать в оплату - никто не знает, потому что до сих пор еще сдают урожай. Дело новое, много путаницы. А зерно в стране есть, поверь мне как работнику статистики. Вот почему район оказался в таком сложном положении. То он вывозил, теперь будет завозить. Но время-то не ждет. Семфонд уже должен быть. А то, что привезут, - пойдет на оплату трудодней. Решение собрать часть семян в селах - решение райкома. Твои односельчане полдня обсуждали фамилии. Внесли твою. Они-то хорошо знают, на кого можно наложить задание.

- Они? - презрительно двинул подбородком в сторону кучно сидевших партячейцев Кожухарь и хмыкнул: - Серьезный народ!


- Очень серьезный, - посуровел уполномоченный. - Настолько серьезный, что не побоялся обложить заданием своего председателя сельсовета; И оскорблять этот народ мы тебе не позволим... Где список? Надо под роспись. Согласен сдать - фамильная подпись, нет - пусть так и пишут: "Отказываюсь".

- Ты подумай, товарищ, - посоветовал бригадиру обиженный Данилов. - Мы тебе добра желаем. Товарищ Гриценяк согласился, например.

- Мабуть, у него есть, шо сдавать. Ты, дорогой председатель, двоих кормишь - жену да дитя, и то с колхозной кладовой, а в моей хате вокруг стола четырнадцать голодных ртов каждый день еды просят. И вы на меня - задание. Совесть у вас есть? Про ум уже не говорю!

- У тебя что - постояльцы? - озадачился Данилов.

- А они тебе не сказали? - бригадир с гневом посмотрел на актив.

- Чего же ты их до сих пор не выселил? - спросил уполномоченный, понимая, что Кожухаря надо вычеркивать из списка.

- Куда? Шоб померзли, як на точках? Не у меня одного, есть еще хозяева, у кого квартирують. Поверил вашему Гнездилову, взял на свою голову, пожалел. Осенью затянули, не могли хатынку подобрать, а зараз куда их выгонишь? Вот так и горюем вместе. Такого пойла варим, шо уже еле ноги двигаем. Кто из вас меня назвал? - грозно спросил он актив.

- Я назвал твою фамилию, - глухо отозвался из угла Корней Шевковец.

   - С тебя, дурака, спросу мало, - побагровел Кожухарь, - я других спрашиваю. У вас ум есть? Нехай они, - он мотнул головой в сторону Данилова, - люди приезжие, но вы с яких херов бесхлебных людей пишете? Вы же знаете, шо в селе зерна нет!

Передерни Микола, которому в райкоме пообещали должность секретаря партячейки, нервничая, ответил бригадиру:

- Не клянись за всех. У тебя, может, нет, да у других есть.

- В ямах зарыто, - показал свою осведомленность Данилов.

- В ямах, в других схоронах, - убежденно поддержал его Костя Мочак. - Не может того буть, шоб не приховано!

- Нехай у кого-то приховано, - отступил под их напором бригадир, - да оно до сего времени по таким морозам зараз только на самогон гоже.

- Послухай, Петро, - дружески строго обратился к Кожухарю партячеец Михайло Баюра. - Мы от этого проклятого семфонда як от смерти нигде не сховаемся. Нащупали нас - заставят собрать. На кого накладать задание? Мы тут все село перебрали, уже ум за разум заходит. Еле нашли вас двадцать человек по прошлой зажиточной жизни... Погоди! Успеешь сказать... Мы и тебя жалеем, и твою до чеченов жалость понимаем. Но и ты не гырчи на нас, а пойми. Ты шо хочешь, чтоб мы свои батрацкие фамилии сюда вписали? Хочешь наше вековое батрачество сравнять с такими, як ты? Тогда давай тут же, при людях, посчитаем, что имел до колхозу ты и что имел я.

Кожухарь глуповато заморгал глазами и побагровел еще гуще.

- Не хочет! - засмеялся уполномоченному Мороз Давид. - Не в его пользу арихметика!

- Так кого же мне вписать: тебя или себя? - настаивал Баюра.

- Давай! - согласился, опомнившись, Кожухарь.- Но тут же подсчитаем, шо сдал в колхоз ты и шо сдал я. Ага? Замолк? Сядь и рта не раззявляй!

Горбань и Данилов уже не вмешивались, заинтересованно следили за перепалкой гуляевцев.

- Эге! Ты бачишь, куда он правит? - негодующе удивился Шерека Савва. - Еще бы ты не сдал. Где бы ты был зараз... Чого ты мудруешь? Нищетой своей нам тычет, за чеченскими спинами ховается! Их тебе никто не навязывал, сам взял на квартеру... Не, вы чуете, шо он нам морочит! В ямах зерно померзло. А як же озимя? Не в глубокой яме, а на вершок в земле, под морозами, а про то - всходят!

- А он всю жизню дуже умного из себя выдрючуе, - спокойно, как если бы бригадира не было в комнате, заметил Пацюра.

- Харькает на райкомовскую дирехтиву, - дополнил Михайло Кривельняк.

- Ото ж! Они харькаются, а сполнять нас заставят. Райком свой приказ стребует! - напомнил о деле Костя Мочак. - Мы добалакаемось!

- Подумай, Кожухарь, - вмешался Горбань. - Зачем тебе клеймо правого уклониста? Мы верим, что зерна у тебя нет. Но ты здесь век живешь, всех знаешь, есть у тебя родные и знакомые в других селах. Обменяй, продай что-нибудь. Всего-то десять пудов!

У Кожухаря, как всегда в минуты гнева, кровью разбухло лицо, белым огнем засветились синие глаза. Он вскочил с лавки - широкоплечий, разъяренный - и, уже не сдерживая себя, гаркнул над уполномоченным во всю силу своего голоса:

- Ополоумел! Шо я тебе продам? Себя с жинкой? Или детей своих? Так покупай - продам!

- Напрасно орешь, Кожухарь, - хладнокровно улыбнулся ему Горбань, - только усугубляешь свое правооппортунистическое положение. Мы ведь можем расценить твой выпад кулацким проявлением... Ты будешь сдавать зерно?


- А этого ты не хочешь? - цинично взмахнул у паха рукой Кожухарь.

-  Да-а, - засмеялся Горбань, глядя на него снизу, - явную ошибку допустили мы в прошлом году... - и оборвал себя: - Ну, нам с тобой валандаться нету времени. Иди, успокойся и готовься к серьезному разговору в другом месте.

- Ах вон оно шо-о! - осенило бригадира. - Так вот чого ты, паук, у нас опять появился. Не успел в прошлый раз меня выслать? Девятнадцать семей на смерть отправили, Похмельного засадили - и мало? За остатних взялись? - заорал он над собравшимися так, что зазвенели шибки в окнах. - Холопские души! Вы бы с родного батька шкуру продали, лишь бы самим спастись. На вилы вас, собак! На вилы брать! - он с яростным криком саданул ногой в дверь смежной комнаты, встревоженно загудевшую вскочившими ему навстречу мужиками.

Горбань вышел вслед Кожухарю, успокоил их. Возвратясь, долго молчал вместе со всеми... Из-за этих скотов неблагодарных уже и старшая дочь выходит к кишечному цеху, бродит там, среди одичавших от голода казахов, прибредших семьями к Акмолинску в надежде добыть падальных отбросов. Однажды с какой-то полубезумной казашкой пробралась в вонючий подсобный закуток и наткнулась на притаившегося ражего охранника, который с такой силой швырнул дочь к порогу, что она, упав, в кровь рассадила лицо...

- Ну как? - насмешливо спросил он у ошеломленного Данилова. - Понял, кто ты таков? А ты мне - солидарность, подход... У кулака к нам один подход - с вилами или обрезом.

- Это же настоящая кулацкая... контрреволюционная вылазка... - у Данилова слов не хватало, - выступление с угрозой физической расправы!

- Мы, дорогой рабочий класс, только выполняем указание райкома, - назидательно поправил Данилова уполномоченный. - Формулировать выступление скрытого кулака имеют право члены партийной ячейки и следственных органов. Как они назовут, так и будет. А то мы можем в личной обиде искривить принципиальную оценку события... Верно я говорю, товарищи? - спросил он актив, который единогласно одобрил его рассудительность.

- Но мы не должны спускать эти политические провокации! - возмутился Данилов. - Он же может сейчас все село против нас поднять!

- А кто сказал, что ему спустят? Думаю, ему-то как раз не спустят. Только мы с тобой, - он понизил голос, - к его наказанию никакого отношения иметь не будем. Наше дело - отразить классовое происшествие в акте. - И обратился к активистам: - Нас, товарищи, не хватит, чтоб с каждым отдельно. Пошли-ка мы в народ. Объявим всем сразу, - он поиграл желваками и подмигнул Данилову: - А там посмотрим!